живёшь?
Мой вопрос утопает в гуле подходящего поезда. Мы заходим и притыкиваемся на места в углу.
— Да.
— Встречаешься с кем-нибудь? — кричу ему в ухо.
Шум в метро всегда страшный.
Миша неопределённо машет рукой.
— Ты видел вообще девиц вокруг? Рвать тянет, простите за откровенность. Тебе ещё фортануло.
— Мы со Славой друзья.
Это действительно так. Миша закатывает глаза.
— Всё равно фортануло. Хочешь что-нибудь послушать? — он достаёт наушники. — Я вот Синатру слушал по дороге к вам. И Ночных снайперов.
— Хорошее сочетание, — ехидничаю.
В итоге Миша ставит Мари Лафоре.
— У неё милые песни, — говорю я.
— Знаешь французский?
— Не очень. Он никогда не был моей сильной стороной. А ты?
— Чтобы хорошо говорить на языке, нужно его любить. И получать удовольствие от того, как звучит каждое слово, каждый слог. Кайф ловить, понимаешь? — Миша делает неопределённый жест рукой.
— Понимаю.
— Тебе скоро выходить?
— На Московской.
До Московской ещё три станции. Тётка напротив по непонятной причине косится на нас с отвращением. Полный неадекват царит кругом. По сторонам лучше не смотреть. Противная парочка, школьники на вид, сосётся у дверей. Да, мы со Славкой тоже можем чмокнуться в метро, но всему же есть мера. Кажется, внутри меня сидит столетняя бабка — и временами невольно вылезает наружу. Вот когда видит таких сосунов, например. Или всё дело в беспробудном снобизме?
“Парк Победы”, — объявляет автомат.
— В кино часто ходишь? — спрашивает Миша.
— Да вот только сегодня со Славкой ходили на авторское.
— Как впечатление?
— Слабенько.
Фильм слабенький, а вот Славкины губы на моей шее — очешуительны.
Выхожу на Московской, Миша остаётся в вагоне. Ему выходить, конечно, нецелесообразно. И вообще, по-моему, Лафоре вернула Мишу в его привычное состояние, отгородила от внешнего мира и, в том числе, от меня. Он снова нырнул в свою среду обитания и даже записал пару строк в заметках. Попрощался со мной рассеянно: “Увидимся”. У него, наверное, перед глазами уже слова бегали. Такой человек. Такие привычки. Всё равно. От метро до дома ещё минут десять на маршрутке. Узкие проходики, узкие сидения и духота. Сзади сцепились две фифы, одной дует, другой жарко. Девица на переднем ревёт в трубку: “Он меня брооосил!” Над головой надоедливо жужжит муха. Затычки в ушах — постоянное спасение. От шума метро, от разговоров в маршрутке, от мух, фиф и шершней — достаточно просто включить самое громкое, что имеется в плейлисте. Громкое, тупое и отключающее мозг, чтобы даже на нытьё сил не осталось.
Отец дома не один. А когда он вообще один? Кажется, я не вовремя, судя по хихиканью с кухни.
— Ты чё, сдурел? — дикий ржач поражает пространство.
Голос незнакомый. Хамоватый. Я разуваюсь и прохожу на кухню. Девица, загорелая, в теле, лет двадцати пяти и топлесс, сидит на табуретке с бокалом в руке. И откуда у нас эта табуретка?
— Явился, — отец сидит напротив неё.
Ему пофиг. Я наблюдаю такие сценки с завидной регулярностью.
— Мать звонила. Опять до истерики её довёл?
Я хмыкаю.
— Она же заводится с пол-оборота. Надумает себе...
— Дура старая, — отец берёт со стола стакан с желтоватой жидкостью и залпом опрокидывает содержимое.
Не хватало только, чтобы спился. Хотя, нет, такие не спиваются, а живут до ста лет и мучают окружающих.
Девица молчит и смотрит на меня чуть испуганно. Лучше бы смылась, честное слово.
— Ты где пропадал? Опять прогуливал?
— Не опять, а снова. А ты где её откопал? — показываю пальцем на девицу.
— Не хами мне тут. Щенок, — отец кривится.
— Диву даюсь, где ты их каждый раз цепляешь, — меня несёт.
И это прекрасное чувство. Тормозов нет. Границ нет. На всё глубоко плевать.
— Не провоцируй.
— Не доводи меня.
Отец усмехается.
— Чем же, интересно, я тебя довожу? Ты на мои деньги жрёшь, живёшь в моём доме, имеешь лучшие шмотки и все условия. Что тебе ещё нужно?
— ****ей приводишь. Мать добил окончательно.
Отец багровеет.
— От Гоши ты уже откупился. Папаша, — я тянусь к столу, чтобы взять воды — жарко же. Отец поднимается и хватает меня за шиворот.
— Как ты смеешь, отродье!
Кровь шумит в ушах.
— Гоша был — мой сын. Мой. А ты весь в эту ведьму психованную — волосы, глаза. Манерный, как баба, смотреть на тебя тошно! Патлы висят. И якшаешься с этой девкой — мода сейчас, что ли, такая? Наоборот всё, да?
Он отпускает руки.
— Думаешь, деньгами заплатил — и уже отец года? Дешёвка, — я беру бутылку с водой, ухожу к себе и хлопаю дверью.
Девица, кажется, так и застывает с поражённым видом. Я падаю на кровать лицом в подушку, как и мечтал. Сейчас я хочу к Славке. Или обратно, к Мише. Да что там, я даже Эдичку сейчас был бы рад увидеть. Мерзко, мерзко от самого себя, от отца, от его очередной проститутки. Зачем я ему нахамил? Только сам в его грязи искупался. Телефон выдаёт сообщение.
“Мы тут обсуждаем папину статью. Ничего в этом не понимаю. Скукотища”, — сердечко в конце.
Отец у Славки — математик. Через две минуты приходит: “Веснушкин, ответь”. Ещё через две: “Ты что там, уснул?” И сразу же: “Василиса Прекрасная, соблаговолите порадовать ответом бедного раба вашего”, — и смайлик с высунутым язычком.
Я даже улыбаюсь. Вдруг становится очень легко.
“Василиса в печали. В пух и прах с отцом разругалась. Позвони, как гости уйдут”, — поцелуйчик.
Славка пишет незамедлительно: “Представь, что я рядом. Как сегодня в три часа ночи. Представил?”
“Сволочь ты. Теперь мне ещё хуже”.
Славка молчит. Наверное, больше отвечать неудобно. Я отбрасываю телефон и беру планшет со стола. Посмотреть ролики в Ютюбе? Или сериал? Как вариант, можно ещё почитать что-нибудь. Кажется, неделю назад я попробовал Пруста — голова разболелась на второй странице. Ощущение, что автор сам запутался в своих философских умозаключениях. Хотя, конечно же, автор — гений. Это я просто жутко туп и примитивен. В итоге врубаю Джимми Фэллона. Сугубо чтобы отвлечься. Половины не слышу, половину не слушаю. Тыкаю всё подряд. Ближе к одиннадцати хлопают двери в ванную и спальню — девица остаётся на ночь. Шаги отца раздаются рядом с моей комнатой, но он не стучит и не заходит. Пусть так.
Славка звонит в начале первого.
— Ты как там?
— В норме. Вы только закончили?
— Да, — говорит она шёпотом. — Гости ушли, родители отдыхают, Митя режется в приставку, Эдичка курит на кухне. А я вот, с тобой разговариваю, — слышно, как она улыбается.
Митя — это младший брат. Мы с ним друг к другу относимся скептически.
Как же я хочу сейчас её губы. Те самые, которые улыбаются.
— Что у вас с отцом произошло?
— Как всегда. Он привёл деваху, я разозлился. Не хочу всё это рассусоливать, ладно?
— Конечно, — Славка вздыхает. — Веснушкин. Я так соскучилась.
Мы расстались днём, но я тоже ужасно по ней скучаю.
— Я разговариваю, ты что, не видишь? Дверь закрой! — это уже не мне. — Паш, извини, Эдичка отвлёк. Вечно ему внимание нужно.
И признание собственного превосходства.
— Спать собираешься?
— Если получится.
— Я хотела тебе кое-что сказать... — она замолкает.
— Что?
— Ne reveillez pas Dieu, il dort profondement, c’est moi son reve, — говорит Славка.
Я чувствую, что она совсем не это хотела сказать.
— Le reveiller serait ma mort. Не троньте Бога, он заснул, а я живу в том сне. Проснётся он — и жизнь умрёт во мне, — здесь же переводит Славка.
— Красиво. Кто это?
— Кокто. А перевод — мой.
— Любишь Кокто, — замечаю я.
— Очень. Кстати, ты его “Красавицу и чудовище” смотрел?
— Нет, а ты?
— Тоже нет. Тогда вместе посмотрим.
— Я хочу, чтобы ты сейчас была здесь, — говорю тихо.
— Я уже завтра буду с тобой. Слушай, а давай одинаковые придём?
— В тех алых рубашках?
— Ну да, — Славка смеётся.
Она однажды подарила мне алую шёлковую рубашку с голубым узором — просто так. К веснушкам подходит якобы. Я хохотал тогда. Потом оказалось, что у неё есть такая же.
— Давай.
— До завтра? — говорю и вдруг понимаю, как устал.
День был слишком насыщенный.
— До завтра, Павлуша, — я снова слышу её улыбку. — Держись там.
~ Глава 5. ~
В университет я припираюсь в восемь утра. Выспался, называется. Первой пары нет. Проснулся в половине пятого, залил йогуртом хлопья, схомячил, помаялся ещё пару часов — и вышел из дома раньше, чем проснулся отец. Не хотелось с ним сталкиваться. Девица только один раз прошмыгнула мимо моей комнаты — туда и обратно. Как мышка. В семь позвонил Славке, чтобы она раньше приехала. Не сказать, чтобы она прыгала до потолка от моей идеи, но согласилась. Вот теперь я сижу у аудитории, жду её и размышляю, как быть с отцом. Уходить из дома невыгодно — работу придётся искать. Хотя и назвал отца дешёвкой, но свободные деньги ещё никому не мешали. С моей-то меркантильностью. Пару дней можно у Славки перекантоваться, а потом всё равно придётся идти на мировую. Задница, господа. Иногда противно даже в глаза отцу смотреть, а ведь умом я понимаю, что без него пропал бы.
Славка приходит через полчаса сонная, зевает и смотрит недовольно. Но ластится.
— Разбудил ни свет ни заря, — буркает она. — Эдичка ещё, наверное, десятый сон видит. Между прочим, я хотела с ним ехать. На машине.
— Ну и оставалась бы дома, — язвлю.
— Как бы ты здесь один... Всё-таки надел ту рубашку.
— И ты.
Славка улыбается.
— С отцом больше не разговаривал?
— Сбежал.
— Трусиха, — перебирает пальцами по моей шее. — Что делать будешь?
— Можно у тебя несколько дней побыть?
В глазах у Славки загораются лукавые огоньки.
— Думаю, можно. Только у нас пока Эдичка живёт, придётся тебе с этим смириться.
— И что он у вас забыл, — вздыхаю я.
— Он папин брат, — укоряет меня Славка. — И тусуется у нас, сколько хочет.
В универе ранним утром — благодать. Никакой тебе толкучки, никакого гама и визга, никаких криков восторженных студенточек и тупого гогота. Пустые коридоры. Я лениво доковыриваю пальцем облупившуюся на стене краску, и ошмёток падает на пол. Помню, на первом курсе мы так расковыряли полстены в одной аудитории. Пятилетние. Славка прижимается ко мне, и моя рука ложится в её руку. Скоро здесь будет галдёж и проходной двор, но до этого ещё есть немного времени.
— Работу, я так понимаю, ты не сделал, — тихо говорит Слава.
Персональное задание Эдички, как я мог забыть!
— И не собирался, — хмыкаю я.
— Тебе невыгодно с ним конфликтовать, — Славка смотрит на меня серьёзно-серьёзно.
А у меня ветер в голове, честное слово.
— Не допустит тебя к сессии, и что тогда?
— Ты за меня попросишь.
— Разгонись да не убейся, — усмехается Славка. — Не хочу портить из-за тебя отношения с дядей.
— Ты прямо так о них печёшься...
— Пекусь.
— А я больше никогда тебя не поцелую. И не приду к тебе. А то, хорош друг, даже пальцем пошевелить не может.
— Это шантаж, — смеётся Славка и мягко целует меня в подбородок. — Значит, не придёшь?
— Нет!
— Ну и ладно, — она встаёт со скамейки. — Я пойду тогда, прогуляюсь до пар.
— Слав! Славочка! Я же пошутил.
Она грозит мне указательным и хохочет. Садится обратно.
— Я попрошу Эдичку дать тебе ещё неделю. Потом пеняй на себя, если не выполнишь.
— Ты лучшая.
— Просто благородные витязи должны защищать глупеньких царевен, — Славка хитренько подмигивает.
— Я не глупенький, — возмущаюсь.
— Но ленивенький.
— Согласен.
Народ постепенно начинает подтягиваться. Блондинистая Уля со своими подругами (все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор)
