вернулись в казармы. Конные жандармы и городовые время от времени проезжали по улицам и равнодушно смотрели на огромные толпы прохожих. Казалось, на улицы высыпал весь город.
Андрей ходил по центральным улицам, ярко освещенным электрическими фонарями и светящейся рекламой, заглядывал в окна магазинов и шикарных гостиниц. Чувствовалось приближение Рождества и Нового года. В витринах появились нарядные елки, увешанные игрушками и блестящей мишурой. В кондитерских продавали торты с шоколадными зайцами и медведями. В ресторанах и кафе гремела музыка, через огромные окна видны были дамы в меховых накидках и богатых украшениях и рядом с ними красные, возбужденные от вина лица мужчин. Как будто не было только что уличных боев и похорон невинных жертв.
По Николаевскому бульвару он дошел до памятника какому-то важному господину в непонятном платье и со свитком в руке. При свете фонаря с трудом разобрал слова на плите: «Герцогу Еммануилу де Ришелье, управляющему съ 1803 по 1814 годъ Новороссийским краемъ и положившему основанiе благосостоянию Одессы…», подивился такой чудной фамилии и подошел к широкой лестнице, которая тянулась далеко вниз, к набережной и морю. Это на ней расстреливали людей в дни потемкинского восстания.
Море лежало вдали черной громадой. Теперь оно совсем его не привлекало, и он повернул назад, к шумным улицам.
Пошел снег, холодный резкий ветер с моря затевал легкую поземку и собирал сугробы на тротуарах и мостовых. Было градусов пять мороза. Андрей продрог и зашел на вечернюю службу в Преображенский собор. Его ослепило богатое убранство храма, золото на иконостасе и в резьбе икон, серебряные подсвечники. Народу было много. Запах человеческих тел смешивался с терпким запахом ладана. Как всегда, богатые господа стояли впереди, а простой люд теснился в задних рядах. Но Андрею уже было не до размышлений, его потянуло в сон, и он, стоя среди плотной толпы, дремал, машинально, осеняя себя крестом, когда батюшка или дьякон громко произносили: «А-минь!».
Батюшка в окружении свой свиты начал совершать каждение, и народ стал расступаться, освобождая им проход. Андрей тоже зашевелился. Священник близко подошел к нему, несколько раз взмахнул кадилом и сурово взглянул на него. Андрей ухмыльнулся, но глаз не отвел, и процессия в праздничных одеждах двинулась дальше. Женские и мужские голоса долго еще пели под высоким расписным куполом.
После окончания службы он по старой памяти подошел к иконе Николая Чудотворца, торопливо перекрестился и направился к дверям.
На углу площади и Преображенской улицы он заглянул в широкие окна кафе. Ярко горели хрустальные люстры. На сцене извивалась и заламывала руки в черном платье с меховым боа уже немолодая певица. Одна мадам держала на руках, усыпанных драгоценностями, шпица и поила его из хрустального бокала вином. Сидящий рядом с ней мужчина жадно целовал ее в голое плечо. Андрей сделал несколько шагов назад и прочитал вывеску: «Кафе Либмана».
– Чего стал, проходи! – грубо прикрикнул на него городовой с ярко сверкающей при электрическом свете медной бляхой на животе.
Андрей перешел на ту сторону и стал рассматривать манекены в магазине мужской одежды. В Екатеринославе у него никогда не было времени, чтобы стоять вот так попусту у витрин. Он с любопытством изучал длинный пиджак (смокинг), с бархатными полосами на лацканах, удивляясь, как можно ходить в такой одежде, как вдруг сзади раздался страшный взрыв. Он был настолько неожиданным в этой вечерней морозной тишине, что Андрей вздрогнул и быстро обернулся.
Стекла в либмановском кафе были выбиты, из помещения валил густой дым, и неслись душераздирающие крики. Городовой, который его только что грубо прогнал, лежал, уткнувшись лицом в осколки стекол. Одна нога его была согнута в колени, другая как-то неестественно лежала сбоку от тела. Чуть подальше валялась в снегу медная бляха с его живота.
К месту происшествия сбегались люди. Примчался пожарный обоз, и городовые стали теснить толпу к противоположной стороне улицы. И тут Андрей увидел впереди себя Новомирского с каким-то мужчиной.
Кирилл, наклонившись к своему спутнику, возбужденно говорил:
– Какая бессмыслица бросать бомбы в мирных людей. Они не хотят понять, что только вредят общему делу. Посмотри, как народ возмущается и винит во всем революционеров. Теперь от нас отвернется половина рабочих.
– А я, Кирилл, не вижу никакой разницы между этим взрывом и теми, ну, ты понимаешь... Ты называешь этот акт бессмысленным и жестоким, а я в любом акте вижу жестокость. Я категорически против любого террора.
Андрей вышел из толпы. Слово «бессмысленный» заставило его задуматься. Врагов революции надо наказывать, но были ли врагами те расфуфыренные дамочки и лысые господа, которых он видел во всех кафе и ресторанах Одессы? Ответ напрашивался сам собой: конечно, были. Рабочий человек, такой, как Андрей и его товарищи, железнодорожники, по таким заведениям не ходят, у них для этого нет ни времени, ни средств, а эти купаются в деньгах и могут позволить себе любое дорогое удовольствие, даже своих шпицев поить из хрустальных бокалов. Это из-за них рабочие устраивают забастовки и проливают кровь на улицах Одессы и Екатеринослава. Значит, правильно сделали террористы, что бросили бомбу в кафе, где обмывала свою очередную победу одесская буржуазия. «Если уж взялись за оружие, товарищ Кирилл, – сделал вывод Андрей, – то надо наказывать всех, кто это заслуживает, а не разделять их на какие-то категории».
Вечером они об этом разговаривали с Яковым. Тот встал на сторону Новомирского.
– Пойми ты, чудак-человек, людьми, которые вот так без всякой причины бросают бомбы в чужой дом или кафе, владеет злоба, потому, что те, другие богаче их и могут себе позволить любую роскошь. И ты тоже об этом думал, и тебя мучили обида и зависть.
– Никакой зависти у меня не было. Есть еще такие понятия, как равенство и справедливость.
– Постой, не перебивай, а лучше подумай, какой толк будет от этой бомбы. Ведь мы – революционеры, у нас есть конкретные цели, мы должны пробуждать сознание людей, показывать им, что их враг – государство и что нужно уничтожить это государство. А такие бессмысленные теракты только сбивают людей с толку. Они думают, что эта разношерстная публика в ресторане тоже их классовые враги.
– Разве это не так? По мне так все буржуи – враги, и, убив одного или нескольких из них, мы нагоняем страх на всех остальных. Возьми даже церковь. Почему на службе богачи всегда стоят в первых рядах или даже сидят в креслах, а бедняки теснятся сзади, разве перед Богом не все равны?
– Эх, Андрюха, не можешь ты понять самой важной вещи. Мы боремся не с отдельными личностями и не со всей этой массой буржуа, мы должны уничтожить государство в целом, самодержавие, частную собственность, церковь, которая своими лживыми проповедями дурачит верующим голову. Индивидуальным террором их не победить.
– А «Крым»?
– «Крым» – это крупная буржуазная собственность. Вот еще громыхнем один пароход, и рукодство компании пойдет на все уступки. Оно уже сейчас готово принять уволенных матросов. И зарплату повысит.
– Допустим, «Крым» – крупная буржуазная собственность, – не сдавался Андрей, – а «эксы» и ограбление банка, которые вы совершили для получения денег, ведь то же самое делают другие критикуемые вами группы, Лазаря Гершковича, например.
– Опять, Андрюха, ты проявляешь полную политическую незрелость. Мы провели пять-шесть ограблений, чтобы обеспечить финансами свою деятельность, и все, а Лазарь Гершкович и другие (снять запятую)только тем и занимаются, что грабят и убивают, поэтому нам, синдикалистам, с ними не по пути.
Андрей вновь пожалел, что не умеет толком выражать свои мысли и не может доказать Якову, что он и Новомирский не совсем правы. Он с завистью смотрел на Якова, обладающего таким красноречием. Пожалуй, ни один кружок не научит тому, что дано человеку от природы.
ГЛАВА 8
В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в город прибыла 34-я артиллерийская бригада, а на следующий день, наконец, вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгардт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие. Его приказы были развешены по всему городу.
В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатеринославе.
– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.
Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.
– Заседание еще не кончено, – истерично закричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.
Выходивший последним Меренков хотел придержать дверь, но от сквозняка она вырвалась у него из рук и громко хлопнула. Он смущенно пожал плечами.
В коридоре Петровский вытащил папиросу, закурил и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее и тут же принималась за следующую.
– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Иванович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чечелевку. Мы не должны отступать перед Нейд¬гардтом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.
– Я – за! – радостно воскликнула Нина, и глаза ее засияли.
– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.
Из комнаты заседания вышел Нагорный.
– Товарищи, одну минуточку, – закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.
Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.
– Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, – недовольно сказал Нагорный. – По всей стране забастовка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве и Иваново-Вознесенке все предприятия приступили к работе.
– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.
