губернатора и городской администрации полностью деморализована. Конечно, Нейдгардт и его приближенные напуганы не только тем, что происходит в Екатеринославе, но и размахом событий по всей России, поэтому вынуждены мириться с революционной властью и до сих пор не предприняли попыток остановить забастовку и уничтожить «Чечелевскую республику». Вот чего можно добиться, когда объединились рабочие всей страны. Один воин в поле – ничто, а целое войско – могучая сила.
Николай так ослаб за эти дни, что добирался до больницы очень долго. Володя оказался на операции. Словоохотливая медсестра в ординаторской сообщила ему, что сегодня он проводит уже вторую операцию. По озабоченности на ее лице Николай догадался, что это та самая девушка, которая опекает Володю и приносит ему каждый день из дома вкусные пирожки. Изредка они доставались и Николаю.
– Вас, кажется, зовут Люба, – сказал он, улыбаясь. – Я Николай Ильич, брат Владимира Ильича Даниленко. – Вы не могли бы мне нагреть воды и найти лезвие для бритья.
Девушка недоверчиво на него посмотрела, но проводила его в сестринскую комнату, нагрела на примусе полный чайник воды и терпеливо ждала, сидя в отдалении на табуретке, пока он водил бритвой по заросшим щекам и подбородку.
– Вот теперь вы очень похожи на Владимира Ильича, – сказала она, когда он привел себя в порядок, и уже более дружелюбно предложила, – хотите я напою вас чаем?
– Хочу, и непременно с пирожками, – решил показать свою осведомленность Николай.
Девушка засмеялась, открыв два ряда ровных белых зубов.
– А вот пирожков я вам дам только два, остальные – Владимиру Ильичу, он после операции бывает страшно голодный.
– Так уж и страшно?
– А вы как думаете, он полдня уже на ногах.
– В таком случае я оставлю ему все пирожки. Дайте мне просто горячего чаю, а еще лучше кофе, а то я не спал трое суток.
Люба заварила ему кофе, не преминув сказать, что он тоже только для Владимира Ильича, но раз Николай так долго не спал, она сделает для него исключение. Девушка поставила перед ним чашку с дымящимся ароматным кофе и села напротив него с другой стороны стола, по-детски подперев голову руками. У нее были карие, выразительные глаза и узкие стрелки выгнутых дугой бровей. Красавица и видно, что по уши влюблена в Володю, а тот за своими операциями ничего не замечает.
Время шло. Не дождавшись брата, он написал ему записку и пошел обратно по проспекту в Чечелевку. Хорошенькое личико медсестры напомнило ему о Лизе. Милая девочка, она сейчас думает о нем и мучается сложившейся ситуацией. За эти три дня, занятый работой, он ни разу не вспомнил о ней. Оказывается, это совсем нетрудно – выбросить ее из своего сердца. Но, вспомнив о ней сейчас, он уже не мог избавиться от мыслей о ней, и ее бархатные глаза неотступно стояли перед ним. Он заставил себя несколько раз сосчитать до ста. Когда это не помогло, стал твердить про себя, как попугай: «Забыть, забыть, забыть!» Все было напрасно: мучительно сладкие чувства одолевали его. «Милая моя, родная девочка, – невольно оправдывался он перед ней, – я тебя очень люблю, но вижу, что дальше ничего из этого не выйдет. Мое положение в вашем доме уже сейчас затруднительно, а дальше станет еще хуже, поэтому, пока не поздно, нам лучше расстаться». Ему самому стало плохо от этих слов. И он представил, как она тоже будет страдать, когда он все это ей скажет.
В Чечелевке, в отличие от центра города, жизнь шла полным ходом. Здесь находились все руководящие органы забастовки: Екатеринославский комитет партии, Совет рабочих депутатов, штаб боевых дружин, БСК. В разных местах день и ночь работали «артиллерийские мастерские», выпускавшие десятки металлических бомб.
Боевой комитет обосновался в опустевшем здании полицейского участка возле контрольных ворот Брянского завода. Вход в него был строго по пропускам. Хмурый рабочий с изможденным, серым лицом долго искал фамилию Николая в длинном списке, не нашел и послал за Ковчаном. Дима прибежал весь затюканный, отругал рабочего, что он проявляет бдительность там, где не надо. Рабочий рассердился и пригрозил пожаловаться на него Петровскому. Ковчан дружески похлопал его по плечу:
– Ну, ну, Иваныч, не обижайся, это я так, по-свойски.
– По-свойски, а если каждый тебе тут будет выговаривать, терпения на всех не хватит.
Дима повел Николая в кабинет Петровского. Несмотря на строгость пропускного режима, в коридоре было полно народу. Одни сидели на подоконниках, другие – на стульях и на карточках около стен, и все громко разговаривали и курили. Дым густыми кольцами струился в воздухе. Николай за три дня дежурства в типографии отвык от людей и шума, и сейчас от громких возбужденных голосов и дымного помещения у него снова разболелась голова.
В кабинете Петровского тоже стояла дымовая завеса. По переполненным пепельницам было видно, что здесь смолили напролет день и ночь. За длинным узким столом сидело человек 20. Николай заметил из большевиков Вановского, Бондарева, Булыгина, Парижера, Захаренко, Нину Трофимову. Сам Петровский притулился где-то с краю и устало просматривал лежавшие перед ним бумаги. Лицо его было давно небритым, глаза – опухшие, с красными разводами. Изредка он поднимал голову и вслушивался в то, что говорил маленький, плотный человек в черном жилете с прижатыми к животу руками, меньшевик Терехин.
– Московский городской комитет партии настаивает на том, чтобы прекратить забастовку. Во многих городах она уже прекратилась. Только в Москве рабочие продолжают вести уличные бои, причем из-за ареста руководителей восстанием эти выступления носят стихийный характер. Это бессмысленное противостояние.
– Конечно, прекратились, если вы, меньшевики, приказали рабочим отступать, – со злостью сказала Нина.
– А вы жаждите крови? – неожиданно взорвался Терехин густым басом, так не вязавшимся с его маленькой пухлой фигурой. – Нейдгардт нас терпит, но не сегодня-завтра из Севастополя вернется Симферопольский полк, и в городе будет объявлено военное положение. И что тогда? Вы выведите на улицы рабочих и заставите их стоять насмерть...
– Никто их не заставляет, – опять возмутилась Нина. – Рабочие в отличие от вас, меньшевиков, сами готовы сражаться до последнего, а вы сеете панику, посылаете в губернию своих агитаторов и призываете людей игнорировать указания БСК. Плеханов – предатель и фразер, печатает отрывки из своих дневников, называя вопрос о вооруженном восстании легкомысленной болтовней тогда, как рабочие кровью доказали его реальность…
– По нашим сведениям, – продолжал гнуть свою линию Терехин, – Нейдгардт запросил у Каульбарса еще пехоту и артиллерию. Одно семидюймовое орудие способно разнести полгорода. Мы вас призываем трезво посмотреть на сложившиеся обстоятельства.
– Это позорная капитуляция и предательство, – сказал Вановский. – Вы струсили, потому что рабочие поддерживают нас, большевиков, а вас игнорируют.
– Я вас не оскорблял, попрошу без лишних эмоций.
Петровский постучал карандашом по столу.
– Товарищи! У нас нет времени для перепалок. Я ставлю вопрос на голосование: продолжать забастовку или прекратить, как на том настаивают меньшевики.
– А я считаю нужным, – поднялся со своего места Андрей Булыгин, – пригласить сюда руководителей всех рабочих дружин и обсудить вопрос с ними.
– Ты прав, – согласился Петровский, который своим умением прислушиваться к общему мнению и завоевал доверие людей, – надо обсудить все более обстоятельно. Давайте перенесем заседание на пять вечера. Дима, – обратился он к Ковчану, – твои ребята успеют собрать сюда людей?
– Постараемся, – сказал Дима и сразу ушел.
Терехин сделал трагическую улыбку и, не найдя ни в ком поддержки, поспешил исчезнуть за дверью. Остальные продолжали сидеть и обмениваться между собой мнениями.
Петровский подозвал Николая и указал на свободный стул.
– Садись, Коля. Тут, такое дело. Завтра в Нижнеднепровск прибывает состав с нашими фронтовиками из Маньчжурии. Следует думать, что Кузнецов их тут же задействует против нас. Нам надо его опередить, устроить на вокзале митинг и склонить солдат на свою сторону. Настроение у них должно быть невеселое: война проиграна, люди сражались и гибли неизвестно за что. Там будут товарищи из Совета депутатов и комитета, и хорошо бы каждому солдату вложить в руку листовку с рассказом о том, что в городе происходит, за что мы боремся. Времени у тебя мало, но мы все тут живем в особом режиме. И еще. Раз ты будешь в Нижнеднепровске, посмотри, что там делается, побывай в комитете. Оттуда съезди еще куда-нибудь по соседству. Связь с поселками есть, но ненадежная, вся информация приходит с большим опозданием. Возьми в 5-й комнате все сводки о забастовке и напиши отдельно статью в «Новую жизнь». Как там яковлевцы?
– Хорошие ребята. Не могу пожаловаться.
– Слышал, как меньшевики наступают нам на горло, постарайся это обязательно отразить.
Николай решил выпустить для маньчжурцев сразу две листовки: одну о забастовке в Екатеринославе, другую – о причинах поражения России в русско-японской войне, как это видели большевики. Чтобы дело быстрей двигалось, он писал на отдельных листках по 2–3 абзаца, отдавал их наборщику, и тот сразу шел к наборной кассе. К 12 часам ночи были набраны и сверстаны оба текста. Наборщик сделал с гранок оттески и вручил их Николаю. Николай стал их внимательно читать, проверяя орфографию и знаки препинания. Поразительно: ни в одном из текстов не было ошибок.
Он посмотрел на наборщика: в спешке он не обратил внимания, что это был новый для него человек. Парень довольно улыбался.
– Можно отдавать печатать?
– Отдавай. И прими от меня благодарность, сэкономили часа три. Что-то я тебя не видел раньше?
– Меня не было в городе.
– Скажи ребятам, что надо успеть к пяти утра.
Наборщик ушел, а Николай стал писать статью для «Новой жизни». У него не выходили из головы слова Нины о предательстве меньшевиков. Молодец, первая высказала свое мнение и подрезала этому ренегату крылья.
Через полчаса наборщик вернулся, принеся с собой сильный запах типографской краски. Он потоптался около своего стола и подошел к Николаю.
– Вы меня не узнаете?
Николай внимательно посмотрел на него.
– Нет, что-то не припомню.
– Мы с вами тушили пожар на Троицком базаре...
– Анархист?
– Анархист. Да какая сейчас разница: все делаем одно общее дело.
Он присел рядом на табурет, достал пачку папирос и предложил Николаю уже на «ты»:
– Будешь?
– Нет. У меня с того самого пожара, когда курю, грудь закладывает, а здесь еще сильно свинцом пахнет. Тебя как звать?
– Игнат. Игнат Харитонов.
– А ведь ты правильно подметил, Игнат, одно общее дело делаем, а то ваши товарищи взяли манеру на каждом митинге нас критиковать.
– Я тебе так скажу, Николай. Митинги – это все ерунда. Я хоть человек и грамотный, а вот раньше плохо себе представлял, что такое самоуправление, когда наши лекторы рассказывали о будущих коммунах. Нет, теоретически, конечно, понимал, чего тут не понять: сам управляй, как хочешь, а вот практически, как это можно осуществить на деле, не мог уяснить. Сейчас вижу: боевой комитет взял власть в свои руки,
