родство по мужской линии, то назову имена тех, кто считается продолжателем рода по архивным документам, копии с которых мне выдали Областным архивом.
А пробандом* был Сергей около 1720 года, далее - «Иван Сергеев 1747г. - 1807г. Христофор Иванов 1796г. Никита Христофоров 1822г. Афанасий Никитин около 1870 г. Семен Афанасьев 1903г».
И Семён - мой отец. А о моём деде Никите Христофорове (позже называли «Листафоровы»), мама рассказывала:
«Крепостными мужнины предки никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к купцам в Брянске что-либо отвезти, - овёс, пеньку, вино, или еще какого товару. И этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие... что ж, стоять, чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот и ездили мужики в извоз*. Раз так-то едить мой свёкор, смотрить, а мужики мост ремонтирують и бабку, которой сваи забивали, поперек дороги бросили. Ни-икак ему не проехать! Вот он и говорить им: ребяты, уберите, мол, бабку. А те сидять и курють. Он опять: «Уберите, ребят»! Ни-ичего те, только один и отвечаить: «Сам убери, коль она тебе мешаить». Ну, свекор и говорить: ладно, мол, уберу, только тогда не обижайтеся! Те-то: ха-ха-ха! А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было. Подошел он к ней, поплевал на руки, да как хватить за конец!.. потом - на попа и ку-увырк с дороги! А там как раз болото рядом был, вот и попади эта бабка в него петлёй вниз! Попробуй-ка, достань ее теперича! Бросилися мужики к свёкору, а один и остановил их: «Не-е, не троньте его. Пусть едить. Он же просил вас».
Рассказывала мама со слов своей свекрови и о моём дедушке:
«Когда меня просватали за Афоню и надо было венчаться, то у него сапог не было, в лаптях только и ходил. А для тех, кто женится, у старосты хранилися саппоги общественные, и можно только себе представить, какого размеру были, - чтоб всем в пору. И вот как надел мой жених эти сапоги, как принарядился, так с места ног и не сташшыл. Посмотрел, посмотрел на него батя, да и сжалился, - поехал в город и купил ему сапоги, так потом вся деревня завидовала Афоне: в своих сапогах венчался!»
И еще – со слов маминой свекрови:
«Трудяга мой свёкор был, каких мало! Ча-асто, когда ложился спать так-то и скажить: «Ох, как же дома хорошо! Хоть отосплюся теперича». Он же всё в извозы ездил, а когда ехали, то молодые ребяты как бы там ни было, а заснуть да заснуть, вот ему и приходилося сторожить за всех, так, бывало, уцепится руками за задок саней, идёть и спить на ходу. А раз согласилися они так-то с братом и купили револьверты... водку ж купеческую охранять надо, не раз их бандиты встречали. И вот как-то едить он на задней повозке... а заря уже занималася, и вдруг видит: как грач какой через дорогу ша-асть! Другой за ним, третий... Закричал Митьке, а тот подхватился, да как давай спросонья пулять куда попало из револьверта, а пули мимо бати фью-ють, фью-ють! Плюхнулся тот на воз, а одна даже картуз ему и снесла. Остановили они лошадей, глянули, а на среднем возу в виритьи* дырка прорезана и бутылки повыташшаны. Воры-то, значить, забралися на воз, да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали, вот бутылки эти, как грачи, и летали».
В новой маминой семье было тринадцать душ, но жили все дружно:
«Чтоб какой скандал затеялся!.. Боже упаси! Если кто и начнёть, так свекор сразу:
- Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!
Как вечер - кто на балалайке играть, кто на гармошке, а он – рассказывать, вот тогда сидим и слушаем... Здоровый и умный был мой свёкор, а вот докторам до конца дней своих не верил. Но как-то заболел у него зуб, а у нас врач знакомый был, вот и пошел к нему. Угостил его тот спиртом, поговорили они о том, о сём... свекор и ушел. И зуб у него успокоился. Да он и сроду ничем не болел... а вот умер за несколько дней от простуды, вскорости после войны последней*. Раз неподалеку от них машина с зерном в речку перевернулася... мост-то во время войны немцы взорвали, и чтобы на другой берег перебираться, натаскали мужики на воду кой-чего... как плот всеодно соорудили, вот и переезжали, а эта машина возьми да перевернись, зерно и высыпись в речку. Машину-то потом кой-как выташшыли да уехали, а зерно свекор с Тихоном и сообразили из воды таскать, время-то голодное было. А заморозки уже начиналися, вымокли они, конечно, намерзлися и занездоровилося им. Ну, что б доктора позвать, ведь в то время какие-никакие, а были, но куда там! А Сережка, сын его, в Карачеве в пожарке тогда работал, и там у них банька была, вот и говорить бате: пойдем-ка, мол, папаш, в баню, распаримся хорошенько, все и пройдёть. И пошли, и распарилися, а когда шли домой по заречью... А там же ветер всеодно как привязанный, вот их и продуло. Как пришли, так оба на другой день и пуще захворали. И Тихон через два дня помер, а спустя еще три дня – свёкор. Восемьдесят четыре года ему было.»
Своего отца, Сафонова Семёна Афонасьевича (1903-1946), я почти не помню, - была совсем малышкой, когда он ушёл на войну*, - а когда возвратился, то прожил с нами только около двух лет, - так что его образ «прорисую» рассказами мамы.
А родились они оба в деревне Рясники, что в двух километрах от районного города Карачева (Брянская область), так что с детства знали друг друга и в её рассказах есть два эпизода, в котором она впервые упоминает моего отца.
1918 год:
«Как-то приходить к нам подруга и говорить:
- Давай-ка, Мань, булками торговать, вон как ребята этим промышляють!
А надо было за ними выезжать с санками часа в три ночи к пекарне, а в шесть утра подвезти к солдатским баракам, тогда ж война с немцем была.*. Вот и поехали мы с сестрой, подъехали к пекарне, набрали булок, повезли к проволоке... Выручка была хорошая, да и домой принесли еще тепленьких. Душа веселилася! А раз приезжаем так-то, а проволоки и нетути, да еще солдаты к нам кинулися и стали булки наши расхватывать! Кто сунить деньги, кто - нет! Кричим с Динкой:
- Что ж вы это делаете!
А один и говорить:
- Ривалюция, девки, ривалюция!
И порасхватали наши булки моментом. Отошли мы в сторонку, начали считать оставшиеся. Восемь булок уташшыли! Стоим, рассуждаем: и какая такая ривалюция?
А тут как раз мальчишки к нам подбегають, спрашиваю у одного:
- Семен, и что за ривалюция такая?
- Да это царя прогнали. Нет у нас больше царя*».
1922 год:
«Ездили мы тогда на Украину по соль до станции Бахмут, туда как раз пульмановские вагоны ходили, и бывало, как дождёмся их в этом Бахмуте, так и наменяем соли. А чтоб ее не отобрали, вот что приладилися: возьмешь два куска холстины, нашьешь такими полосками длинными, набьешь в них соли и обвяжешься ими под грудь, вокруг рук, ног, так-то и едешь с этой поклажей суток пять. Если начнуть отбирать, то ташшуть-то мешки, а мы им зачем? Тормошить надо, развязывать, а грабителям же некогда… А Сенька, мой будушшый муж, в кузне уже работал и вот что приладился делать: наденуть с ребятами шинели военные, поедуть, набяруть соли кусками, а когда наскочить отряд, то говорять: осторожно, это, мол, не соль, это квасцы для пайки железа, вот те и отстануть. Прохитренные ж были!»
Прошли годы, к маме стали свататься другие парни, но она любила соседа Сергея. Любил и он её, но его мать сватала ему подругу мамы, богатую Ольгу, и всё твердила: «Манька бедная, разута-раздета... надо будет одевать её, обувать... только на себя и станить работать. Не женись на ней! Выбирай: или она, или я!»
И снова – рассказ мамы:
«А в ту пору за мной еще Семен ухаживал, но я не любила его. Зато мамке он нравился, и она всё-ё турчала:
- Во парень-то хорошь! Чистюля, работящий, и велосипед у него есть.
Да, был у Семена первый на всю деревню велосипед, но, помню, как только приедить ко мне на нём, так сразу и садится ремонтировать, домой уедить - и там... А, поди ж ты, велосипед! Но мамка всё:
- Ни за кого тебя не отдам, за него только. Да, слава Богу, что такой человек в тебе нуждается! Кто мы? Бедные, неграмотные... Да и характер у тебя чудаковатый, чего в тебе хорошего? Одна мордочка, и то черная, как у цыганки.
А как-то приходить к нам сосед наш Егор Тимофеевич Козлов и говорить:
- Нынче, Ляксевна, будить сходка обшества. Приходи обязательно, землю будем делить поровну, на каждую душу по наделу, и мужикам, и бабам.
Раньше-то один мужицкий надел был, а теперь, значить, и бабам давали.
А было это уже в двадцать третьем, это я уже хорошо помню. И луга тогда делили, и покосы, и землю… Пошла мамка на эту сходку, а вечером приходить оттудова и говорить:
- Я твой надел Листафоровым отдала.
- Зачем? – обмерла я.
- А затем, что отдам тебя замуж. Семен хочить на тебе жениться, так мне отец его сказал, вот ты и пойдешь к ним со своим наделом, не будуть потом упрекать, что безземельную взяли.
Я - в слезы:
- Зачем же ты это сделала! Ведь я не люблю его!
А она опять:
- За такого и не пойти? Семья хорошая, только в ихнюю кузницу и ведуть лошадей ковать, колёса обтягивать. Какого еще тебе мужа надо? - И запричитала: - Что я с вами делать буду? Выросли, надо кормить, обувать-одевать, а тут и чулок купить не на что.
Причитала-причитала, а мы с Динкой своё: других ребят, мол, чтолича нету?
Ну, к вечеру пришли подруги, стали на улицу звать. Пошла я в карагод, танцевала-танцевала, а сердце всё неспокойно! Вдруг Динка прибегаить:
- Иди, мамка зовёть. Семен пришел.
И правда. сидить мой суженый, меня дожидается:
- Ты знаешь, что наши родители сделали? - кинулся ко мне.
- Да, знаю.
- Так вот завтра мать и Тихон придуть обо всём договариваться.
- О чем договариваться?
- Как о чем? О нашей свадьбе.
Ну, я и взвилася:
- А ты спросил меня: согласна я или нет?
Сенька и глаза вылупил... Но тут мамка вмешалася:
- Пусть приходють, можить и сговоримси.
И пришли. И сговорилися. Проплакала я тогда весь день, а Сергей... Он хотя и знал, что меня просватали, но так и не пришёл ко мне, а только всё выходил на крыльцо и поглядывал на наш дом. Посмотрела я на него, посмотрела и как вспыхнула во мне обида, как заполыхала! Ну что ж не пришел-то, не схватил за руку, не увел к себе? И сразу решила: всё, кончено... Ну, а к вечеру приехал Семен и веселый такой был! Подошел и ко мне:
- Что с тобой?
А я-то... Я даже улыбнуться ему не могла, а мать говорить:
- Да волнуется она. Венчаться ей даже не в чем, обувки и то никакой. Вот, сшила ей туфельки из холстинки, а чулки весь вечер штопала.
А Семен и обрадовался:
- Так только из-за этого ты? А я-то думал... - И заулыбался, повеселел: - Брось, Мария, не расстраивайся. Заработаю я деньги и всё у нас будить. Сейчас, правда, заказов немного, зима скоро, а к весне начнутся заработки и справим мы тебе и платье, и туфли новые, и всё, что нужно.
Молчала я. Приятно было такое слышать, как малому ребенку, но в голове все крутилося: да не люблю я тебя, не люблю!.. А потом всё пошло быстро, скоро. Не успела
