в землянке на зиму оставаться? Да собралися и поехали».
И снова стала наша семья обживаться в Орле. Сняли небольшую комнатку, папе давали паёк американской тушенкой, но с хлебом было очень плохо, да и надеть было нечего, укрыться нечем, мебели, посуды никакой. И приходилось маме думать: чем бы таким заняться, чтобы на хлеб заработать, который хоть и дорого, но продавали на базаре. И папа предложил клеить калоши из камер. Склеил одну пару, мама понесла её на базар, продала, и этого хватило, чтобы купить пять буханок хлеба.
«Вот так мы и начали... Тогда ж подбитых машин столько валялося! Пойдешь в поле, наберешь камер столько, чтоб унести под силу, а потом Сенька и клеить из них эти калоши. А клей сам делал. Да хороший такой получался! Как приклеить подошву, зубами не оторвать. Правда, там и до нас эти калоши клеили, но как? Баба какая купить, наденить, до двора не успеить дойтить, а они и разъехалися, подошва - себе, ранты – себе. А наши крепко хорошо держалися! Вот и обызрели* их бабы, да как пошли к нам за ними! Отбою нетути. Копейка и в кармане. А потом на неё и тушенки банку купишь, и хлеба. Еще и насбирала сорок тысяч. надумала в Орле дом покупать. Крепко ж мне один понравился: большой, светлый! Сто тысяч за него просили, и надо было еще сорок подсобирать, но тут получаем письмо из Карачева: если не займете свое поместье, то его отберуть. Говорю Сеньке:
- Да как же уступить-то? Езжай, пиши заявление.
И съездил он, написал... А строиться в Карачеве я вот почему решила. Ведь как только Сенька вернулся, так сразу я поняла, что он больной. Уж очень нервный стал! Не подладишь, что и сказать, ты ему - одно, он тебе - другое... Потом и живот у него болеть начал. Как хватить! Умираить прямо. Молока выпьить - успокоится. А молоко семьдесят рублей пол-литра стоила, вам-то и не попадало этого молочка, только ему... А раз соседка говорить: тут, мол, недалеко врач хороший живёть, сходите-ка к нему. Пошли... так этот врач с час, должно, с Сенькой говорил. Ну, проводила я его домой, а сама спрашиваю: что, мол, с ним такое?
- У него нервная система не в порядке, - врач-то. – Вся расстроена.
Понятное дело. Сенька ж в пожарных войсках всю войну прошёл, а лёгкое ль это дело под бомбёжкой тушить? Тут и без бомбежки попробуй-ка, затуши! Да и контузии у него были, ранение, вот теперя нервы и разошлися. Дал доктор капель, и ты знаешь... как выпил их, так живот больше и не болел, но сразу слабость какая-то на него навалилася, да и с головой что-то не так стало. Другой раз и заплачу: Боже мой, куда ж Сенька мой делся? Раньше-то чуткий был, отзывчивый, а теперя... Не угодишь ни-и в чём! Или всё раздражается, или молчить неделями.
- Что ж ты молчишь? - спрошу так-то.
Заплачить... Жа-алко его станить. Я-то хоть и не любила Семена… Бывало, придёть вовремя с работы - хорошо, а задержится - и того лучше. Это еще характер у меня был не скоглый*, только себя и винила, что за него вышла. Бедность, родные советами сбили: да хоть сыта будешь, да хоть о куске хлеба заботиться не надо будить! А-а, и на что она, сытость эта, когда не любишь! И чем дальше, тем больше… Но жалела его, заботилася, детей вместе поднимали, отец-то он был хороший, заботливый, а вот теперя… Ну, думаю, останутся наши детки без отца, и что буду с ними делать на чужой-то квартире? А в Карачеве хоть халупу какую слеплю, да все ж - свой угол. Сказала ему, а он:
- Нам и здесь квартиру дадуть.
- Дадуть, - говорю, - жди! Когда ж это будить?
Ведь всё было поразрушено, поразбито, а в Карачеве огород есть, земля, картошку с капустой или овошш какой всегда вырастить можно, как-нибудь, да сыты будем. А здеся что? Виктор как-то кролика купил, посадил его в клетку, хлебом, зернышком кормил, а ему ж трава нужна! Где ж её взять? Выйду на улицу, так даже былинки сорвать негде. Правда. Речка километра за четыре была, но и там трава не росла, так, колючки одни. Вот и сдох этот кролик. А в Карачеве-то такое раздолье! Речка рядом, колодец, и белье тебе пополоскать, и огород полить.
- Да не хочу я ждать квартиры! И не остануся тут ни за что!
Да поехала в Карачев и начала сама соображать строиться. Навозила лесу, срубили мне сруб, а тут Сеньку и перевели из Орла в Брянск, пришлося и нам туда ехать. Наняли мы комнатушку... да и не комнатушку вовсе, а кладовку, да еще какая-то ху-удая была, тут-то заткнешь дырку, глядь, а земля из другой сыпется. И еще клопов в ней было! Ничем не вытравить. Но с год, должно, прожили мы в этом клоповнике, а я всё в Карачев езжу, строюсь, крышу теперь надо железом крыть, а где его взять-то? Вот и бегала по деревням, чтобы найти, но всё горелый предлагали, а под таким крыша скоро начнёть протекать. Но всё же нашла у одной бабы, наняла лошадь, привезла, накрыла крышу, а в хате-то ни окон, ни дверей, ни пола... так, сруб один под крышей. Но и этому была рада, да и свекровь все меня просила: «Манечка, да забери ты меня скореича отселя в Карачев, хоть картошечки там наемси». А у меня как раз огород поспел, вот я и собралася переезжать, говорю Сеньке: попроси, мол, машину на работе, а он всё тянить да тянить. Ну, тогда пошла к его начальнику, тот и дал. Стали собираться. Грузилися, Семен ни слова не сказал... и всю дорогу молчал, и сгружал в Карачеве - тоже ни слова. Так, покидал всё с машины и уехал в Брянск. Вот и стала одна достраиваться. Достала досок, наняла плотников, сделали они мне пол, потолок, рамы. А к рамам-то петли нужны? И снова ходила цельную неделю, чтоб только их достать, но к зиме все ж управилася, в холода только перегородки делала.
Ну, вскорости и Сеньку из Брянска отпустили. На работе ж здоровые нужны, а он совсем плох стал. Раньше-то если пойдёть куда, так все бягом, бягом, прямо не поспеешь за ним, а теперя еле-еле ташшытся, да и ложиться стал часто. Скажу так-то:
- Ты ж не залеживайся! Не поддавайся болезни, можить, и расходишься.
А он раз пошел куда-то, потом идёть назад и весь в слезах. Что такое? И оказалося, шел он, шел, да и завалился в канаву… и ни-икак из неё не вылезить! Хорошо, знакомый как раз проходил да узнал его: «Сень, да что с тобой?» И помог ему до хаты добраться. А врачи всё-ё не признають у него ничего, как пойдёть к какому, а тот: симулянт ты! Тогда пошла я к одной старой женщине-врачу и говорю:
- Да какой же он симулянт! Он даже ложку в руке не держить как надо!
Взялася она, обследовала его и сразу дала направление в Москву...как раз май месяц начинался, а я и говорю ему.
- Не ездий, Сень, туда, - говорю, - ничем они тебе там не помогуть. Оставайся, будешь корову пасти, на горочке сидеть. Воздух чистый, молочко парное, можить, и поправишься.
- Не-е, поеду. Москва все ж…
Уж очень любил эту Москву!.. Ну, распрошшалися мы, по-ошел с Витькой на вокзал. Поглядела я вослед... а он ноги-то заволакиваить, заволакиваить, и сразу для себя определила: пошел в могилу своими ногами... больше никогда сюда не вернется. Да и сон как-раз видела: приезжаю, будто, к нему в Брянск, а мне знакомый шофер и говорить:
- Во-он общежитие, там он живеть.
Иду... вхожу в барак, а в нем дли-инный коридор, и по бокам все комнатушки, комнатушки. Захожу в одну. Сенька сидить, а рядом с ним – женшына стра-ашная, тошшая, чёрная! Я и говорю:
- Так ты, значить, не один? - Молчить. Я опять: - Ну, тогда пойду я...
- Иди, - говорить и выходить за дверь проводить меня… сверток протягиваить: - Это тебе.
Разворачиваю, а там бо-ольшая чёрная шаль. И кладёть мне на плечи... и иду я с этой шалью, и чувствую, как волокётся она сзади аж по полу, а спереди косяки её до самых колен висять. Вот так и пошла по длинному коридору с этой шалью черной, а Сеньку оставила с той женщиной страшной. Ну, а потом сон этот растолковал мне кто-то: считай, что ты теперя вдова, и шаль - печаль твоя, и пойдешь с нею по всей жизни твоей. Так и случилося. В Москве Семену ещё хуже стало… Лето, томно, да и семьей азлучили, нервы его и совсем разошлися, а потом и ноги отнялися. Ползучая парализация... Ну а осенью управилася с огородом и поехала к нему товарняком, ведь тогда билеты туда только командировочным отпускали, а все остальные, кому что надо было достать… соли там или хлеба, всё по товарнякам моталися, как и Витька мой... Рассказывал, как раз оставалося до Карачева километров сорок, а всех и согнали с крыш. Что делать? Поезд то уже уходить! Вот он и прыг на буфера! Прицепился и поехал. Хорошо, что молодой был, сильный, так что не сорвался, а если б!.. Бывало, так-то поедить куда за хлебом, так и не дождешься! Ни то что дни, а минуты считаешь... Вот и тогда прицепилася я к товарняку и поехала в Москву. Приехала, а у Сеньки уже не только ноги, но и руки отнялися, видать, контузии аукнулися. Да и с речью чтой-то не так стало, сейчас говорить-говорить и вдруг всеодно как подавится. Посидить немного… вроде и отойдёть. А еще по сторонам всё стал озираться.
- Что ты всё оглядываешься-то? – спросила.
- А вдруг кто услышить, о чём говорим? – отвечаить, а сам дрожить весь.
Боялся, видать, кого-то. Потом и просить меня стал:
- Возьми меня домой! Возьми, пожалуйста!
А я говорю:
- Сень, хата наша недостроенная, холодная, дров нетути, да и ухаживать за тобой кто будить? Мне-то и достраиваться надо, и поесть достать.
- Ничего, я и в холодной полежу, - он-то. - А еды мне теперь мало надо.
- Ладно, - говорю. - Подумаю.
И подумала. И с врачами посоветовалася, а старая врачиха и говорить:
- У него болезнь прогрессирует, он скоро даже глотать не сможет, и что вы тогда делать будете? Конечно, здесь его вам до поезда отвезут, а дома? Няню наймете?
- Ка-акую няню? – я-то. - У меня и денег-то всех, что детям на буханку хлеба да на билет обратный.
А тут ещё учебника какого-то тебе не хватало, он как раз и попадись, теперя, значить, и на буханку хлеба не осталося. На другой день пришла к Сеньке и говорю:
- Ладно, Сень, приеду домой и начну соображать, как тебя привезти. - Ляжить, плачить. - К весне возьму, а сейчас... Холода скоро начнутся, а тут тепло, чисто, ухаживають за тобой, кормють, поють, а у меня что? Ни дров нетути, ни хлеба, ни денег.
Уговорила кое-как, распрошшалися... За всю зиму так и не собралася к Сеньке съездить, но сначала он писал, всё хоть что-нибудь, да нацарапаить, а к весне... Я одно письмо туда, другое, - нет ответа. Но потом всё ж получаю, но от медсестры: ваш муж, мол, писать уже не можить, говорить - тоже, да и кормють его машинкой специальной… Посажають, нябось, как утёнку какому. Ну, что ж теперича делать? Ни-ичего не поделаешь, моя милая, и никуда от горя не денешься. А через месяц поехал мой Коля в Москву документы в институт отвозить, остановился у родственников да задержался чтой-то, нет и нет его. Но приезжаить, наконец.
- Ну, как отец? – спрашиваю.
Ничего не ответил. А мне в голову и толкнуло: помер, должно... И тут слышу:
- Мама, я тебе не написал, прости... Отец умер. Я знаю, что ехать тебе не на что, вот мы с дядей его и похоронили.
И было это как раз в воскресенье, а во вторник Николай должен был в Москву опять ехать, экзамены сдавать. А денег-то у меня ни-и копейки, и продать нечего.
