Дарник и Княжна ЧАСТЬ 3 (1)

объяснил, что это для того, чтобы словене не вздумали сбежать на север в свой каганат, мол, каждых два дня они будут отправлять к берегу лодки и привозить новый запас воды. Дарник смолчал. Он много раз обсуждал с воеводами, плыть ли им отбивать от арабов далекий ромейский остров, или все же прорываться домой на Танаис и всякий раз убеждал соратников, что лучше выполнить условия договора, что другого такого случая побывать в южных морях у них просто никогда не будет. Однако уловка ромеев с водой сильно разозлила его.
На первой стоянке, пока привозили воду, он собрал на своем дромоне главных воевод. Распоряжение было коротким и ясным:
– Четыре дромона отдадут свою воду, вино и фрукты моему и Копылскому дромону, и будут дожидаться нас здесь. Всех женатых гридей с женами тоже перевести к нам.
– А если будут женатые, кто не захочет возвращаться домой? – спросил предусмотрительный Сечень.
– Пошлет свою жену с остальными женатыми, а сам останется здесь.
Так и сделали. Навклир с судовыми архонтами попытались воспротивиться, но им сделали суровое предупреждение: две петли спустили с реи и веревки были перерублены, только когда два архонта уже закачались в них. Больше возражений у команд княжеского, да и соседних дромонов, видевших это, не возникало.
Отец Паисий был в ужасе от происходящего:
– Вы не должны покидать пределы Романии! Это обман, преступление, нарушение договора. Такого щадящего договора еще никогда у нас не заключали, а вы его хотите нарушить. Теперь ко всем словенам будут относиться, как к клятвопреступникам! Оставь хотя бы здесь Лидию.
– Не могу, я к ней слишком сильно привязался.
В ночь два дромона снялись с якоря и пошли по звездам прямиком на север – так легче было обмануть дозорные суда ромеев, шнырявшие по прибрежной полосе. К гребцам добавили такое же количество воинов и удвоенными силами гребли всю ночь. Судовых огней из предосторожности не зажигали, и утром обнаружили, что потеряли копылцев. Делать нечего – свернули на северо-восток, поставили парус и пошли на Таматарху одни.
Четыре дня пробирались по бурному уже осеннему морю, рискуя каждый час опрокинуться. Наконец показалась Таврика. Вдоль нее пошли до Корчева, где наконец пристали к берегу и двое суток отдыхали. Корчевские дромоны и биремы уже ушли на зимовку в Херсонес, поэтому местные мытники сделали вид, что верят россказням словен о страшной буре, загнавшей сюда их судно.
Корчев мало походил на Дикею: беспорядочные одноярусные дома, грязные не мощеные улицы, полное отсутствие садов и каких-либо украшательств. Ничего удивительного – это было место ссылки неугодных ромейских чиновников, к которому они и относились, как к месту своей ссылки – скорей бы переждать свой срок и вернуться в цветущую Романию. Зато торжище здесь имелось вполне приличное. Те из танаиских купцов, кого не устраивала Таматарха, находившаяся на другом берегу Корчевского пролива, продавали свои товары именно здесь.
Большой караван айдарских лодий как раз распродавал свои последние меха и воск, и таким удачным случаем нельзя было не воспользоваться. Кто из словенских купцов мог в чем-либо отказать знаменитому липовскому князю, тем более, если он еще хочет заплатить за доставку своих воинов в Русский каганат. Полсотни бойников со ста своими и чужими женами перешли на купеческие лодии, а дромон стал готовиться к возвращению в Романию. Вместе с бойниками Дарник передал для княжны сундучок с серебрянными монетами и двух котят. Еще семь тысяч золотых солидов находились в другом сундучке, доверить их превратностям купеческого похода Рыбья Кровь не решился. А как же быть? Как сделать так, чтобы даже в случае его гибели золотая казна дошла до Липова?
После целого дня размышлений Дарник вспомнил про карту Сурожского моря, что имелась у него. Она была точной копией карты, что осталась в его домашней читальной горнице. Наняв у местного жителя повозку, князь сам с двумя верными арсами водрузил на нее сундучок с солидами и выехал на север в открытую степь. Через несколько верст показался сурожский берег Корчевского полуострова. Ни людей, ни строений, за что бы можно было зацепиться взгляду. И все же один остроконечный мыс, который даже был помечен на карте, нашелся. На этом мысу отыскали самый большой и приметный камень, от него отсчитали на запад тридцать шагов и прямо в землю зарыли сам сундучок.
Назад в город добирались другим, кружным путем, так чтобы даже верные арсы не могли потом найти место запрятанного клада. Перед самым отплытием дромона князь написал Всеславе послание, где объяснял, как по карте Сурожского моря найти нужный камень и куда отсчитывать шаги. Своей придумкой Дарник остался очень доволен.
Освободившись от части ратников, Дарник заодно освободился и от ватаги моричей:
– Мне такие ненадежные воины не нужны. Я спас вас от виселицы, теперь ступайте сами добирайтесь домой.
– А наша доля добычи? – потребовал вожак моричей.
– Ваша доля добычи потонула на ваших стругах. Поработаете на пристани, получите пару фолисов, за них вас переправят в Таматарху, а там до Заграды и пешком дойдете.
Отец Паисий через Корнея узнал, о чем речь и не преминул позже заметить:
– Эти восемнадцать молодцов, похоже, стали твоими кровными врагами.
– В моем войске добрая четверть моих кровных врагов. Они мне служат получше друзей, берегут для своей будущей мести.
Священник не поверил князю, тогда Корней с позволения Дарника показал ему троих бойников из сожженных Затесей, которые неохотно рассказали ромею, что действительно поклялись прошедшей зимой на пепелище своих домов убить липовского князя. Заодно Корней сообщил и об отравленной стреле, ранившей их Молодого Хозяина.
– Ты кого-нибудь наказал за это? – сильно заинтересовался отец Паисий.
– Нет. А зачем? – отвечал ему с улыбкой князь.
– Всегда можно найти виновного. Твоих телохранителей, например. У нас в Романии за любое преступление всегда обязательно следует наказание. Иначе трудно сохранить в стране нужный порядок.
– А у нас больше любят тех воевод, кто может поступать то сурово, то мягко. Люди ждут от князя ярких и разных поступков, а не унылых, всегда правильных решений.
– Выходит, твои поступки – это не проявление твоего ума и способностей, а всегда холодное и намеренное чередование хорошего и злого?
– Выходит, так. Меня же называют Рыбьей Кровью. Надо оправдывать свое холодное прозвище, – потешался над серьезностью священника Дарник.
Судя по всему, отец Паисий давно простил князю свое суровое испытание с петлей на шее. Совсем иначе вела себя Их Великолепие. Полностью замкнувшись в себе, она еще в крепости последние дни проводила в апатичной неподвижности, словно не видя окружающих людей. Но при этом продолжала принимать подаваемую служанками еду, менять одежду, красить лицо, что заставляло Дарника считать ее показное горе и тоску женскими ухватками. Переубедить его в этом могла разве что болезнь Лидии. Однако здоровое и правильное развитие и воспитание наградили молодую женщину столь крепким организмом, что никакое душевное недомогание до поры до времени не могло подорвать его.
Оказавшись на дромоне, где из-за тесноты всем вольно или невольно приходилось буквально касаться друг друга, стратигисса, казалось, чуть изменилась: чаще выходила на палубу, ловко уворачивалась от пробегавших мимо моряков, смотрела не назад на покинутую Романию, а только вперед, и Дарник решил, что все в порядке.
На судне имелись лишь две отдельных каморы. Одна предназначалась князю, другая –навклиру. При погрузке на дромон отец Паисий настойчиво ходатайствовал за Лидию, говоря, что навклир согласен отдать ей свое пристанище. Однако князь даже не счел нужным обсуждать подобные капризы. Полагал, что пускай Их Великолепие хоть раз познакомится с настоящей жизнью простых людей.
Камору архонта (сажень на сажень) разделили занавеской. У одной стены на топчане расположилась знатная заложница, у другой – князь с Адаш. Дарник и в мыслях не держал уязвить или оскорбить этим стратигиссу, просто по-другому никак не получалось – воеводы и полусотские со своими «женами» укладывались спать в общий ряд и вовсе без занавесок. Первая ночь прошла гладко, Лидия никак не реагировала на любовные звуки, раздававшиеся из-за занавески, а под утро ее кошка как всегда снова перешла мурлыкать на грудь князя. Гораздо больше за целомудрие стратигиссы переживал ее духовник:
– Это же настоящий содомский грех, вот так исполнять свои гнусные телесные потребности! Всему же есть предел! Только животные не имеют стыда. А люди, даже варвары, должны его иметь!
Он что не знает, что между мной и Лидией ничего так и не было, удивлялся Дарник.
– Что делать, раз моя душа для стыда еще не проснулась? – смеясь, отбивался он от священника. – Подрасту и все сразу отмолю.
Зато каким довольным и счастливым человеком оказалась в этой каморе Адаш! Недаром говорится, что лучше любимого мужчины, может быть только мужчина, отнятый у выдающейся соперницы. Черноокая хазарка простила князю сразу всю его сдержанность и отстраненность. Еще в Дикее, поняв, что ее успехи в словенском языке ему совсем не интересны, она с легкостью усвоила язык редких улыбок и жестов. Теперь этот язык был пущен в ход. Пять раз проскользнет мимо, не подняв головы, а на шестой невзначай поднимет глаза и просияет или, того лучше, засмеется неслышным восторженным смехом.
Никогда раньше Дарник не видел, чтобы кто-то вот так просто смеялся от радости при виде другого человека, и сперва даже не знал, как к этому относиться. Единственное, с чем это можно было сравнить, – с бросающейся навстречу хозяину радостной собачонкой. Потому-то многие и держат собак за их всегдашнюю без всякой корысти радость, размышлял князь. Но странное дело, сравнение рабыни с презренным животным не только не принизило влюбленную девушку, а как-то по-особому вознесло ее над всеми его былыми наложницами. Те всегда стремились повыгодней раскрыться перед ним, заинтересовать своими ужимками, рассуждениями и переживаниями, жадно требуя взамен его слов и чувств, и обижались, если он не очень хотел этим с ними делиться. Адаш вела себя совершенно иначе, обязательно терпеливо дожидалась от него какого-либо, часто непроизвольного знака, что теперь он свободен и не прочь освободиться от княжеских забот, и тут же оказывалась рядом, чтобы не осыпать его пустыми словами, а просто ласкать и любить. Причем, встав с княжеского ложа, она тут же превращалась в прежнюю рабыню, готовую разносить еду воеводам и даже прислуживать Лидии, так как на дромон прежних служанок стратигиссы из крепости не взяли. 
На стоянке в Корчеве князю донесли, что один из бойников тискал Адаш, поймав в трюме, и как хазарка от него отчаянно отбивалась.
– Привести его! – приказал Рыбья Кровь.
Бойника привели.
– Все так и было?
– А что, у тебя стратигисса есть. А она рабыня. Ты ее так и не вернул заградцам, как обещал. – Бойник знал, что увиливать в разговоре с князем гиблое дело, поэтому лучше открыто дерзить. – Я, между прочим, заслужил фалеру от тебя за поход на кутигур.
Последнее было беспроигрышным аргументом, все фалерники состояли у