князя на особом счету, сама проявленная ими доблесть возносила их выше иных воевод.
– Принесите его пожитки, – распорядился Дарник.
Товарищи бойника сбегали и принесли.
– Твои солиды при тебе?
– При мне. – Бойник выразительно звякнул нашейным мешочком с монетами.
– А теперь за борт и по воде к берегу. И два года в Липове, чтобы не появлялся. Ясно?
– А может заплачу виру за обиду и останусь?
– Можешь и остаться, – почти согласился князь. – Но через два дня я найду причину, по которой тебя следует повесить. Или думаешь, не найду?
По рядам собравшихся вокруг воинов пробежал легкий смешок.
– Ты уж точно найдешь, – со вздохом признался бойник и попрощался с товарищами, перед тем, как прыгнуть с котомкой в уже холодную осеннюю воду.
Пополнив запасы воды, вина и еды, княжеский дромон двинулся в обратный путь и через неделю присоединился к ожидавшей его в условленном месте флотилии. К радости Дарника дромон Копыла тоже уже находился там. Арс-хорунжий рассказал, что возле Таврики его перехватили два херсонесских дромона и отвели в свой город. Там, однако имя липовского князя и развивающееся на мачте рыбное знамя произвело магическое действие – слухи о Дикейском сидении дошли уже и сюда. Никто не только не чинил какие-либо допросы и наказания, но напротив липовцам беспрепятственно позволили выйти на городскую пристань и перевести на словенские торговые лодии полсотни бойников и сто жен. Полностью уверенные в счастливой судьбе своего князя, копылцы не стали искать его вдоль Таврики, а побыстрее вернулись в Романию.
Выяснилось, что тяжелее всего за это время досталось как раз тем, кто остался у азиатского берега. Чашевидная бухта плохо укрывала от разгула волн, поэтому половину ожидательного срока дромоны только и делали, что с риском перевернуться крутились туда-сюда у скалистого берега. И теперь все навклиры в один голос призывали немедленно плыть в Константинополь.
– Я не против, – просто отвечал князь.
Еще три дня пути – и вот он сказочный Царьград: сотни судов, тысячи многоярусных домов, десятки тысяч людей, видимых с любого места одновременно! Казалось, даже сама прибрежная вода гордится своей принадлежностью к великому городу. Дарник смотрел вокруг и вверх, и вниз, стиснув кулаки и зубы, – и ни за что не хотел ничем восхищаться!
Справиться со смятением помогли дела сиюминутные. К княжескому дромону подошла сторожевая бирема, и ее архонт приказал словенам следовать за ним. Дромоны вошли в бухту Золотой Рог. Плыть приходилось осторожно, чтобы не налететь на малые лодки, сновавшие здесь по всем направлениям.
Едва дромоны пристали к каменной аккуратной пристани, как явился важный мирарх с целой свитой, приглашая князя с воеводами на прием в военный департамент. Дарник решительно отклонил приглашение:
– Мы и так потеряли много времени и теперь хотели бы наверстать упущенное.
– Храбрый князь напрасно опасается сходить на берег. Ему в Константинополе ничего не угрожает. После всего, что было сделано, нам всем остается, только должным образом это как следует исправить и оправдать.
– Было обещано, что с нами на Крит пойдет ромейский архонт и все нам расскажет.
Как не уговаривал мирарх, Рыбья Кровь твердо стоял на своем: как можно быстрей отправляться к месту воинской службы. И стратигиссу согласен был отпустить не здесь, а только отойдя от города на две ромейских мили.
Через несколько часов на дромон поднялся обещанный архонт и, приняв на суда продукты для себя и товары для критского войска, флотилия словен в тот же день снова вышла в море, теперь уже Пропонтидское. Их сопровождали две биремы и позади не спеша разрезали воду еще три дромона.
В двух милях от города Дарник, как и обещал, остановил свой дромон, и к нему вплотную приблизилась бирема, на которую перешла Лидия. Рыбья Кровь вздохнул с огромным облегчением: последние дни он все время ожидал какого-нибудь отчаянного поступка от стратигиссы и был рад, что ее душевный недуг так ничем и не закончился.
Отец Паисий напротив захотел плыть с липовцами дальше:
– Мне наш архиепископ назначил послушание обратить вас в нашу веру, – объяснил он. – Многие ваши воины проявляют к ней большой интерес. Ты же не будешь их наказывать за это?
– Ну обращай, – разрешил Дарник. – Только чтобы я сам этого не видел и не слышал.
Правда, уже через день Корней уличил священника в ведении каких-то записей.
– Что ты там все время пишешь? – прямо спросил об этом князь.
– Я хочу написать твое житие.
– Чего?! – изумился Рыбья Кровь. – Да ни за что на свете!
– Почему?
– Потому что я пришел ниоткуда, в никуда и должен уйти.
– Это я как раз в первую очередь уже и записал.
Позже они продолжили этот разговор. Отец Паисий убежденно доказывал, что путь липовского князя, это путь превращения злодея в нового святого, а Дарник никак не мог взять в толк, откуда тот взял такую нелепость.
– Лучше не спорь, а делай свое дело, а я буду делать свое, – с непривычной горячностью говорил Паисий. – Неужели тебе самому не интересно, что из всего этого может получиться?
– Ладно. Пиши писарь, – сдался Дарник. – Все равно выйдет полная чепуха.
4
Несмотря на середину осени, с каждым днем плаванья становилось только теплее и солнечней, что приятно удивляло липовцев. Чтобы ратники не дурели от безделия, князь распорядился ставить их на подмену гребцов, что к удивлению немногочисленных ромейских стратиотов, не вызвало среди липовцев ни малейшего недовольствия.
Дарник что называется завидовал сам себе. В своих еще недавних мечтаниях он прикидывал, что поплывет в южные моря лет через пять никак не раньше. И вот нет уже никакого долгого ожидания, он плывет и плывет в эти южные моря. С завистью поглядывал, как Корней без всякого стеснения карабкается по веревочной лестнице в смотровое гнездо наверху мачты и орет оттуда все, что взбредет ему в голову. Однажды рано утром князь не выдержал и, пока никто не проснулся, сам вскарабкался туда, орать не орал, но со счастливой улыбкой подставлял голову приятному теплому ветерку.
Архонт на головном дромоне вводил Дарника в курс дела. Арабы вот уже тридцать лет снова и снова высаживаются на самом большом ромейском острове Крите. Их последнее нашествие оказалось особенно сильным, им удалось захватить почти весь остров, вернее всю его прибрежную полосу. В высокогорье правда не поднимаются. Несмотря на полное превосходство ромеев на море, высадка новых арабских отрядов продолжается. Накапливают для решительного удара свои силы и ромеи. В западной части острова в их руках до сих пор полуостров Акротири, куда направляется и липовское войско. Сам остров растянулся с запада на восток на сто пятьдесят миль, а с севера на юг миль на двадцать-тридцать.
– Сколько же надо было привезти войска, чтобы на таком большом острове арабы смогли захватить все побережье? – задавал Рыбья Кровь резонный вопрос.
– На всем острове их действительно пока немного, – соглашался архонт. – Но они ведут себя как лесные разбойники, никогда не вступают в открытое сражение, умело рассыпаются малыми отрядами и жалят в любое время с разных сторон. Поэтому и пяти тысяч таких разбойников для Крита более чем достаточно.
– А вы сами не пробовали действовать такими же малыми лесными отрядами?
– Пробовали – ничего не получается. Для разбойников действовать так – вопрос жизни и смерти. Они знают, что пощады им не будет, поэтому у них всегда в запасе несколько убежищ, куда они могут отступить и затаиться. Наши воины к таким тяготам горных схваток не приспособлены.
– А жители острова?
– Те, кто на берегу, перебрались на более безопасные острова. Жителей долин арабы очень хитро обложили данью, меньше наших государственных налогов, и те поэтому не слишком ропщут. Горцы живут сами по себе, к ним вообще никто не суется.
Эти сведенья только запутывали Дарника: «неприспособленные воины», «жители долин», «горцы», «береговые жители»? Оставалось надеяться все понять уже на месте.
Из Пропонтидского моря, флотилия вышла в море Архипелага с его бесчисленными островами. Тут и увидел князь, что такое горный остров, когда ровная пирамида на добрую версту выступала прямо из моря. Услышал недоуменный шепот воинов:
– Да как же такая гора на бездонном море держится, на что опирается?
– Говорят, плавает на огромной морской черепахе.
Несмотря на еще по-летнему жаркое солнце, на небо все чаще набегали грозовые тучи. Когда волнение было особенно сильным, дромоны прятались на подветренной стороне таких вот гористых островов. Однажды пережидать непогоду пришлось больше двух суток. В такие моменты вниманием князя полностью завладевал отец Паисий. Устраивался в каюте на ложе стратигиссы, ставил себе на колени поднос с чернильницей и пергаментом и задавал Дарнику не самые привычные вопросы.
– Каким ты был в детстве? Когда впервые пролил чужую кровь? Любили или нет тебя другие дети?
Часто князю нужно было дополнительное время, чтобы это вспомнить и верно ответить. Иногда он сам рассказывал то, что казалось ему важным и интересным.
– Как я сейчас понимаю, для меня очень много значило не то, что моя мать Маланка делала, а то, чего она не делала. Она никогда не обсуждала других женщин и мужчин, никогда не ставила мне в пример других мальчишек, никогда не обнимала и не целовала меня. Поэтому все это стало представляться мне лишним и придуманным. Я считал, что раз люди не могут достигнуть чего-то большого и важного, то находят себе эти маленькие страсти и увлечения и говорят, что это и есть главное.
– А что было для тебя наибольшим увлечением? – тут же подхватывал священник.
– Наибольшим?.. – чуть задумывался Дарник. – Прокладывать в лесу свои тропы.
– Как это?
– У нас кругом был очень дремучий лес с буреломами и гарями. Мне казалось очень обидным, что какие-то наваленные стволы деревьев мешают идти, куда мне хочется, и я топориком прорубал в них свои прямые тропы.
– А почему ты остановился и не стал продолжать это дальше?
– Потому что понял, что одной моей жизни на это мало. Хотелось не просто каждый день возвращаться домой, а идти дальше, где-то ночевать и снова идти куда глаза глядят.
– И однажды ты в одиночку взял и пошел, чтобы уже никогда не вернуться?
– Не в одиночку, со мной должен был идти еще один мой товарищ-побратим. Но ему вечно что-то мешало, и я пошел один.
– И мать тебя отпустила?
– Я ей сказал, что иду не один.
– Боялся?
– Еще как! Причем даже не самой смерти от зверя или людей, а своей собственной промашки, что приведет к этой смерти. Погибнуть от своей глупости и неосторожности, мне казалось, страшнее этого ничего нет на свете. Считал даже дни. Десять дней прожил – уже не совсем глуп, двадцать дней – просто не глуп, год прожил – вообще молодец.
– А сейчас?
– Сейчас наоборот. Достойная и доблестная смерть внушает только отвращение. Деревья до неба не растут. Год назад думал: вот, наконец, повезло – отравленной стрелой подстрелили. Почему-то выжил. Круг обязан замкнуться. Смерды должны получить свою радость: чтобы князь Рыбья Кровь умер самой нелепой и смешной смертью.
Отец Паисий уже не вскидывал удивленных глаз, а, научившись понемногу разбираться в серьезных и шутливых
