Николай все-таки поднял стопку и, сделав приветственный жест в сторону Кобринского, выпил. Крякнув, подцепил на вилку салат и отправил его в рот. Помычал, покачав головой: "М-м-м... Знатный продукт... Хорошую жену-то наш пострел отхватил. А, Самойлыч?" И улыбнувшись широко, в два ряда пожелтевших, но крепких зубов, ткнул его, не участвующего до сих пор в разговоре, костистым кулаком в плечо.
21.
В открытое окно веранды потянуло свежестью. Зашумели листвой деревья. Черёмуха встревоженно царапнула веткой подоконник. Темнота на мгновение посветлела, а, чуть погодя, издалека - раскатисто, но ещё глухо - громыхнуло.
"Дождь, однако, будет, " - сказал Николай, - ну и хорошо, поливать не надо, матери забот меньше. Что молчишь, молодой?"
Он, действительно, с момента, когда присоединился к мужской компании, не проронил ни слова. "А что говорить... Я слушаю." На работе, с юными подопечными Зигизмунда он старался держаться солидно, тем более, что тренер представил его по имени-отчеству, надо было соответствовать. В институте все были ровня, такие же вчерашние пацаны, как и он сам. А сейчас... Не чувствовал он себя равным этим тертым и побитым жизнью мужикам. Даже при том, что побывал уже, что называется, на грани, на самом её, жизни, краешке.
Он взглянул на них, сначала на Николая, потом на Кобринского. Улыбнулся, вспомнив давешние слова. "Что я вам сказать могу.. отцы..." Все заулыбались. Кобринский в бессчетный раз снял и протер подолом рубахи очки, и снова водрузил их на горбатый нос. "Не скажите, молодой человек... Ваше мнение очень даже уместно. И даже важно. До сих пор нам по душам поговорить как-то не случилось. А мне, как Вы понимаете, совсем не безразлично, кому я дочь вручаю, так сказать." И снова все улыбнулись прозвучавшей в его словах некоей старомодной торжественности. "Любовь, знаете ли, любовью, а кушать хочется всегда, как моя бабушка Рива Шмулевна говаривала."
Он, уловив за улыбкой Кобринского серьезность вопроса, построжел лицом. "Я, Ефим Самойлович, для неё всё..." - и осекся, понимая, что сказать надо что-то веское, конкретное.
Там, за речкой, они, бывало, трепались о будущей жизни на гражданке. Но дальше женитьбы их планы не простирались. Он был уверен, что его будущее будет так или иначе связано со спортом. Правда, стихи несколько размыли горизонты... Витек хотел учиться рисованию. Серега поговаривал, что соберет ансамбль и будет на танцах в доме культуры играть... А потом, потеряв их обоих в один день, как-то сразу он понял, насколько призрачны все планы. Если война может разом поставить на них жирный крест.
Всплыли слова "Виталика", хирурга, спасшего ему жизнь: " От тебя требуется одно. Хотеть. Так сильно, как только можешь." Теперь он именно так и хотел. И знал чего. Только вот в материальное, осязаемое это его хотение как-то не воплощалось... Чужие, громкие, неуместные слова вертелись в голове. Про уверенность в завтрашнем дне... Про крепкую дружную семью, ячейку общества... Про детей - наше будущее... Он встряхнул головой, словно освобождая её от этой дежурной казенной абракадабры.
Поняв его затруднения и как будто вспомнив о чем-то, Кобринский встал из-за стола, пошел в комнату, вернулся с пиджаком и снова сел на своё место. Достал из кармана маленькую коробочку, а из неё - причудливой формы кольцо темного металла. Поднял его перед глазами, словно показывая всем. Кольцо было массивное, с какими-то завитушками и мелкими цветными камешками. А главное - венчал его домик с остроконечной крышей, искусно украшенной причудливой вязью.
"Мама как чувствовала... Когда тем летом, перед самым началом войны отправила меня к тётке в Ленинград с маленьким чемоданчиком... она сама собирала мне вещи. Немного, сказала, что скоро они с папой приедут, и мы поедем на море... Как я гордился своим собственным чемоданом! И на море очень хотел... Тетя Эмма, младшая мамина сестра отдала мне это кольцо накануне моего отъезда к первому месту службы. Сказала, что нашла его тогда в моем чемоданчике и почему-то решила, что надо соглашаться с назначением и уезжать. Она была хороший детский врач, и ей предложили место в Новосибирске, несмотря на то, что она сравнительно недавно окончила мединститут. Так мы избежали блокады... Рассказала, что это кольцо надевают невесте перед свадьбой. У евреев есть традиция, кидушин, посвящение в невесты. Я надел его матери Мариам перед нашим бракосочетанием. А она мечтала надеть его дочери. Она, кстати, была уверена, что у нас будет дочь. Кольцо это - символ благополучия дома... Теперь твоя очередь." Кобринский впервые сказал ему "ты". Потом сжал кольцо в кулаке, пристально, не мигая, посмотрел в его глаза и, раскрыв ладонь, протянул кольцо ему.
"Я... Ефим Самойлович... Спасибо..." Слова теснились, мешали друг другу. Он взял кольцо, ещё хранящее тепло ладони Кобринского, тоже почему-то зажал его в кулак. "Я смогу..."
"Не говори ничего. Я отдаю тебе кольцо, значит, доверяю дочь. Это важнее слов."
"И все-таки... Знаете, после учебки любой из нас, ночью его разбуди, без запинки отбарабанил бы, что мы в Афганистане исполняем интернациональный долг по оказанию помощи дружественной стране. Никаких сомнений у нас не было. Да и быть не могло. Мы как-то, от нечего делать, прикинули, так у нас в батальоне больше двадцати национальностей набралось. А парни-таджики с местными без переводчика разговаривали. Они и разъяснили, как надо себя в гостях вести. Многих это спасло. Мы же там не только стреляли. Даже в увольнения ходили. И вот я понял, что только в своём доме ты хозяин, только там тебя ждут. И надо вернуться. Долг исполнить, себя не уронить, пацанов не предать,собой прикрыть, если понадобится. И вернуться. Я там одну важную вещь осознал. Не когда на выходах мы наши колонны прикрывали или душманские караваны перехватывали, а когда однажды лицом к лицу, глаза в глаза с моджахедом столкнулся. Я тот острый, яростный блеск в них и сейчас помню. Они тоже за идею, за свою правду воюют. Только у себя дома. И им эти горы да скупая на отдачу, выветренная, почти безжизненная земля - дороже всего. Чужой жизни - точно. И своей, если придется. Но, чтобы кому-то из нас вернуться, надо победить. Убить, то есть. Он с кинжалом, я со штык-ножом. Мне повезло. Но я, дурак, долго своим умением и сноровкой гордился... А окончательно понял, когда друзьям, Витьке с Серëгой, помочь не смог, вот что: убивать, жизнь другую отнимать нельзя. Нельзя, и точка. Только в одном случае. Если тебе, близким, родным или дому твоему, Родине, то есть, враг грозит. И на весах его, врага, жизнь и - все, что тебе дорого. И выбора нет. Вот сейчас я точно знаю, что мне есть что и кого защищать. Здесь и всегда. Не знаю, будем ли мы жить богато, но что Маше...Мариам... не придется бояться, за это я голову отдам.
Он испугался горячности, с которой вырвались эти слова, и замолчал. Николай потянулся за бутылкой. Кобринский накрыл своей ладонью его сжатый до белых костяшек кулак с кольцом. "Не надо голову... Живите долго. Дай Бог."
Не услышав, скорее почувствовав движение, все трое повернули головы. В дверном проеме комнаты стояла мать, утирая ладонью слезы. Почти одновременно из другой, отодвинув занавеску, показалась Маша, щурясь от света и нащупывая ногой слетевшую тапочку. "Ты куда пропал?" - сказала, обращаясь к нему. Николай, наполнив стопки, убрал бутылку под стол. "Сейчас, вот итог разговору подведем и - спать." "Светает уж..." - мать махнула рукой в сторону окна. И правда, шелестел по листьям, барабанил по крыше дождь, но за окном уже виднелись очертания новой бани, а за ней - соседский забор, заросший плющом.
"Ну, будем жить!"
22.
Они втроем возвращались в город. Дорога змеилась между невысоких сопок, поросших подступающими к самой обочине дубами и осинами, с путаным, мелколистным кустарником-подлеском в человеческий рост. Изредка ярким светлым акварельным пятном из общего серо-зеленого фона выдавалась, пронзенная множеством солнечных игл, цветущая липа, и он как будто даже чувствовал, как в открытые окна такси врывался её мягкий сладковатый аромат.
После ночного дождя парило. Машину подбрасывало на выщербленном асфальте, и он переживал за Машу, ее подташнивало утром. Мать заметила, как она сначала погрузилась в себя словно прислушиваясь к чему-то внутри, потом резко отдернула руку, когда он хотел её погладить за завтраком, встала и быстро вышла на улицу. Он, было, поднялся за ней, но мать жестом остановила его и вышла сама, прихватив чистое полотенце.
"Сиди, - Николай положил ладонь на его плечо, - бабьи дела, без нас справятся..." Кобринский, сначала обеспокоенно проводивший дочь взглядом, успокоился, о чем-то догадавшись. Размеренный, невозмутимый голос Николая вселял уверенность, что всё в порядке. И он тоже успокоился.
За столом молчали. То ли разговоров хватило с избытком, то ли бессонная почти ночь сказалась. Но говорить не хотелось. Мать, пока все собирались, успела подоить корову и выгнать её в стадо, на скорую руку напекла блинов, накрыла на стол. Они с Николаем, похоже, так и не ложились.
Со смущенным видом вернулась Маша. Он не мог бы объяснить словами, но то, что незримо в ней менялось, да и то, что проявлялось вполне явно, волновало его даже больше, чем в те дни, когда они только узнавали друг друга. Ставшая больше и тяжелее грудь, с четко обозначенными даже под одеждой сосками, заметно округлившийся гладкий живот... черты лица стали как будто мягче, а движения более плавными... И глаза, блеск которых он так любил, блеск звезды, гаснущей в морской глубине - взгляд их часто был направлен внутрь. И от того они становились совсем бездонными. Он тонул в них.
"Давайте поедем домой," - сказала она. Подошедшая мать, услышав её слова, засуетилась, собирая гостинцы. Откуда-то Николай принёс большую сумку, похожую на ту, с которой он до армии ездил на соревнования. Трехлитровая банка парного молока, пучки редиски и укропа, длиннопëрый зелёный лук, первые пупырышчатые огурцы... Николай активно участвовал в сборах, выполняя короткие и точные указания матери и не обращая внимания на слабые возражения гостей. Слазил в подполье, достал банки с икрой и соленой крупно нарезанной кетой, сунул в сумку связку сушеных чебаков. Отмахнулся от него, попытавшегося что-то сказать, видя, что, наполняясь, сумка становится неподъемной: "Маше захочется, точно тебе говорю. И с Самойлычем поделитесь. А, сват?" Кобринский, уже в костюме, готовый в дорогу, только развел руками, понимая бесполезность каких-либо возражений.
У калитки долго обнимались. Вызванный из города таксист даже посигналил им и показал согнутым пальцем на счетчик. Мать, отведя Машу немного в сторону, что-то говорила ей на ухо, поглаживая по плечу. Маша улыбалась и даже как будто краснела...
"Едем уже, скоро же снова встретимся!" - он, не без труда загрузив в багажник сумку с гостинцами, стоял возле открытой двери машины. "И правда. Сват, свадьба - у нас, не забудь!" - Николай крепко, двумя руками сжал ладонь Кобринского. И не отпустил, пока тот не кивнул в ответ. Его отъезд был назначен через три дня после свадьбы.
Расселись наконец,
с уважением, Олег