Звезды на дне стакана

оглядываясь. В глубине прихожей, опустив руки, стояла Маша.
  Он вошёл, снял куртку, повесил её на крючок и повернулся к ней. "Это Аня... соседка... помогает мне, " - произнес, лишь бы что-то сказать, чтобы нарушить гнетущую тишину.
  "Девочка любит тебя. " - сказала Маша.
  "Да она ребенок ещё. Какая любовь, ветер в голове." - он старался говорить убедительно. "Она любит. И не по-детски. Обещала мне волосы выдрать. " - девушка улыбнулась, но выглядела расстроенной. Он подошел, обнял её, ткнулся губами и носом в макушку. "Мы ей не разрешим. Не бойся. " - негромко сказал куда-то в темя. - "Наши, базовские, конечно, народ простой, всемером и зайца загоняют. Но своих мы в обиду не даем." Он присел, чтобы заглянуть ей в глаза, и подмигнул ободряюще: "Давай чай пить. "

13.

Он взял её за руку и повел в кухню. Стол был красиво сервирован. Тарелочки с нарезкой, какой-то салат, ваза с фруктами. В центре стояла бутылка красного вина. И два хрустальных фужера из набора, купленного когда-то матерью "по блату". Им пользовались по особым случаям. Сегодня был как раз такой.
  Маша ждала его, в этом не было сомнений. Он обругал себя за непредусмотрительность. Даже цветочка ей не принёс...
  " Ты голоден? Я хотела что-нибудь на скорую руку. Но Аня пришла. Я подумала, это ты."
  Глядя на нее, он покачал головой: "Я в институте обедал. "
  "Открой вино..."
  Рубиновая жидкость пахла виноградом и солнцем.
  "Это хорошее вино... Отцу из Израиля прислали. Он его берег зачем-то. А я подумала, что мы должны его выпить с тобой сегодня. Мне хочется выпить его с тобой... "
  Надо было что-то сказать, а он смотрел то на неё, то на умело и продуманно накрытый на двоих стол, то на блик света от электрической лампочки под потолком, играющий на бокале в её руке... Она держала фужер как цветок, тремя пальцами за тонкую ножку, и вино вздрагивало в нем.
  Он подошёл, положил руку на плечо Маши, привлек её к себе, нашел губами её губы, поцеловал, все это время стараясь собрать скачущие мысли. "За тебя. Я не могу пить сегодня за что-то ещё. Я... тебя... люблю. "
  Он выпил свой бокал до дна. Потом собрал его сладкий и немного терпкий вкус с её губ. "Вкусное вино..."
  "Присядь уже... " Маша положила ему сложный какой-то салат: "Попробуй. Мамин рецепт. Я в первый раз его делала."
  Он ел этот салат, отвечал ей на просьбу угадать его составляющие... Ожидание и неизвестность витали в воздухе между ним и Машей... Наконец, он встал и, взяв её за руку, потянул из-за стола. Она поддалась, но у двери в его комнату остановилась. "Мне нужно в душ." "Я принесу тебе полотенце, "- он отпустил её руку.
  В материных запасах нашел новое - большое, махровое, индийское - с огромными желтыми цветами на синем поле. Заодно прихватил постельный комплект, мельком подумав: " Ларискино приданое, похоже... " Торопясь и путаясь в уголках белья, заправил постель и, набравшись смелости, постучал в дверь, за которой шумела вода: "Можно к тебе? " Через несколько бесконечных секунд с сухим щелчком шпингалет сдвинулся.
  ... Они, обнявшись, стояли под душем. Стеснение быстро прошло. Он гладил её спину, от плеч... через выступающие лопатки... по ложбинке посредине... до ягодиц. Чуть задержавшись, снова - вверх... ощущая подушечками пальцев нежность и упругость кожи. Он собирал ртом текущие струйки с волос, шеи, ямочек над тонкими ключицами... Удерживаясь от желания стиснуть её сильно, насколько хватит сил, прислушивался с закрытыми глазами к её дыханию, чувствовал, как её руки становятся все смелее, как твердо соски упираются ему в грудь, как она животом прижимается к его животу... Хотелось только одного: чтобы эта сладкая пытка не заканчивалась.
  В момент, когда сдерживать желание стало невыносимо, он выключил воду, обернул девушку в полотенце, едва не поскользнувшись второпях, на руках, не отрываясь от её губ, донес до постели и, наскоро обтеревшись, вытянулся рядом. К его удивлению Маша встретила его с открытыми, блеснувшими в темноте, глазами.
  ... Она была опытнее его. Когда он, не сразу, но всё-таки преодолел последнюю, разделяющую их, границу, её руки сильно обняли его, давая время волне желания немного схлынуть, а ему успокоиться... Теперь она гладила его спину, покалывая острыми ноготками, коленями сжимая его бедра. А там, внутри нее, тоже происходило движение, от которого его дыхание стало походить на прерывистый утробный животный рык. И он крепко, не думая уже, что может причинить боль, сжимал в ладони её грудь, перебирая между пальцами сосок, похожий наощупь на немного недозревшую твердую вишню...
  Колени её разжались. Он понял это как призыв к действию. Поднявшись на руках и прислушиваясь к своим ощущениям и Машиному дыханию, он двигался то быстро, то медленно, то разъединяясь на мгновение, то погружаясь в самую глубину...
  Время перестало существовать. Пространство сузилось до пределов белеющего в темноте прямоугольника постели. Только уши чутко ловили каждый звук, глаза искали и находили блестящие искорки в глазах, нос вбирал запах разгоряченного тела, а руки вольно блуждали по выпуклостям и впадинкам, натыкались на другие руки, такие же ищущие и жадные и то сплетались, то убегали в поисках ещё неизведанного...
  Он вдруг почувствовал, как её тело напряглось, ноги судорожно вытянулись, живот мелко-мелко задрожал, прижавшись к нему. Склонившись к лицу Маши, чтобы поцеловать, он услышал неожиданно низкий, короткий её вздох и - взорвался, до судороги сжав ягодицы, изливая в неё все до последней капли. Она, обняв его за шею, притянула к себе; он уткнулся носом куда-то между её подбородком и ключицей, нашел губами пульсирующую венку... Они замерли. Или умерли. Ненадолго.
  Потом голова её лежала на его плече. Она, как ребенок, поджала коленки, уткнувшись ему в бок. Было не очень удобно, но он терпел, обняв её, ставшую вдруг маленькой, обеими руками. Она ровно дышала, и тепло её дыхания ласкало кожу на груди. Уснув, она забыла свою руку на его животе, и он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть её.
  Когда ты на моем плече,
  так сладок сон твой...
  Недавно полон был ручей
  любовных соков.
  Теперь покоен он и тих,
  почти иссякнув.
  Ты спишь... А шар земной летит
  средь звездных квантов.
  И шевельнуться я боюсь
  хотя б невольно.
  Поспи, мой ангел. Отдых пусть
  ручей наполнит...
  А звёзд мелькает чехарда
  Куда-то мимо...
  И мы с тобою навсегда
  уже едины.
А потом он и сам уснул, уткнувшись носом в её макушку.
  Проснулся от того, что Маша во сне повернулась к нему спиной. Луна сквозь неплотно задернутые шторы освещала её лицо, и он, приподнявшись на локте, мог беспрепятственно рассматривать его. Он придвинулся к ней ближе... боясь разбудить, обнял, и ладонь сама нашла грудь, слегка сжав её. Сосок-вишенка стал твердеть, и Маша, вздохнув во сне, сделала какое-то движение, и он успел удивиться, как идеально совпали их тела. А потом он снова пошел к ней навстречу, и она ответила... И снова перестало существовать всё, кроме них двоих. Да ещё редкие тени деревьев, разбуженные фарами ночных такси перебегали комнату наискосок... Окно стало светлеть, когда он снова уснул, не выпуская её из объятий. И почти сразу зазвенел будильник.
14.

Те несколько их с Машей месяцев навсегда остались в памяти ощущением постоянного, безграничного, незамутненного, всеохватывающего счастья, какой-то непостижимой удачи, заполнившего все его существо желания жить и железобетонной уверенности, что так будет всегда. Потом он ловил себя на том, что, вспоминая, не мог решить некий временной парадокс: стремительность, неуловимую текучесть времени и его же, времени, бесконечность и нескончаемость. Как будто для них с Машей открылся где-то рог изобилия, в котором было все, им необходимое, а больше и не было нужно. Почти незаметно пролетел март, за ним - апрель.
  Вернулся из отпуска Кобринский, молчаливый более, чем всегда, как будто даже чем-то недовольный и озабоченный, провёл тщательнейшее функциональное обследование, прогнав его по всем возможным аппаратам и тренажерам. Ненадолго посветлел лицом, потирая руки: "Ну что же... Результат вполне достойный. Времени, молодой человек, я вижу, вы напрасно не теряли... Я напишу вам программу, будете продолжать самостоятельно." И вновь погрузился в себя. Слух резанула двусмысленность в интонации и "вы, молодой человек". Но он счёл это реакцией отца на очередного ухажера дочери и наметил себе в ближайшее время показать серьезность своих намерений. А Маша не торопила, да и сам Кобринский не то уклонялся, не то действительно был занят.
  С Машей он стал по-новому видеть вокруг. Она была совсем немного моложе, но почти три года, проведенные на войне и в госпитале, словно отбросили его назад, и сейчас он снова был юнцом, только обретающим себя мужчиной. Помня, что тогда, в первый их вечер, забыл о цветах, он на каждое свидание приходил с букетом. Гвоздики, реже - розы. Определялось состоянием студенческого бюджета. Она была рада, он это видел, но принимала их... привычно, что ли. И вдруг однажды, во время утренней пробежки, он заметил в траве какие-то маленькие бледно-розовые цветки и решил, что и Маша должна их увидеть непременно. Он собрал букетик из нескольких стебельков и успел встретить её у подъезда, выходящую в институт. Тогда глаза ее, глаза цвета морской волны, поглотившей солнечный луч, засветились удивлением и неподдельной радостью, отдавая таящийся в глубине свет...
  Почти каждый день он забегал на ту полянку. Весна баловала теплом и ясным солнцем. И всякий раз он находил новые цветы. И мог не повторяться. Ему нравилось её удивлять. А она удивляла его, называя каждый цветок по имени и рассказывая о нём. С её слов выходило, что едва ли не каждое растение было лекарственным и совсем не бесполезно отдающим кратковременную свою красоту в мир. А он, слушая её, признавал неслучайность и смысл существования всего составляющего и наполняющего этот мир. А, значит, и неслучайность и смысл их с Машей встречи.
  Они много и с удовольствием гуляли. От неё он узнавал о театральных премьерах, концертных гастролях, каких-то творческих квартирных вечерах местных поэтов и художников, их, оказывается, было немало. Она вытащила его в пригородный, ещё пустующий в мае, пионерский лагерь на конкурс самодеятельной песни и, попросив у кого-то гитару, почти заставила спеть там, в кругу у ночного костра.
  Каждое утро он не хотел её отпускать. Но, расставаясь, они никогда не договаривались о новой встрече. Иногда, после прогулки или очередного выхода "в люди", посидев в кафе, они ехали к нему. Но самым замечательным было, вернувшись домой после работы, открыть своим ключом дверь и обнаружить в квартире её, приехавшую без предупреждения...
  Громом среди ясного неба стало увольнение Кобринского. Поглощенный отношениями с Машей, занятый подготовкой к сессии и работой с подготовительной группой у Зигизмунда, он узнал о нём с опозданием, когда по институту пополз нехороший слушок об "эмигранте", " затесавшемся в ряды" и, того хуже, "предателе Родины". На доске объявлений возле ректората прочел: "... по собственному желанию",