насквозь страха за свою жизнь, пережитого тогда, он не знал. Но сейчас, как мозаику, как рассыпавшиеся бусы, мелкими деталями восстанавливал тот день.
... Задача была обычная, в общем. Высадиться в указанном районе. Скрытно до рассвета занять господствующую над перевалом высоту, до которой ещё надо было дойти, зафиксировав по пути возможные подходы к перевалу "духов". И обеспечить прикрытие каравана с "горючкой". На последнем привале небо уже посветлело, и вершина, которую им предстояло "оседлать" была рукой подать.
Кто-то "слил" их выход. Время от времени, когда очередная разведгруппа возвращалась не в расположение, а прямиком в Союз грузом 200, такие слухи ходили. Но "суку" вычислить не удавалось, а дело делать было надо.
Высота уже была занята. Первым погиб пулемётчик, пришедший в их взвод недавно, на смену Витьку. По иронии судьбы, он тоже был Виктор. Но звали его исключительно Саксом от "саксофон", за то, что он смешно вытягивал вперёд шею, шагая с пулеметом наперевес, и отклячивал зад.
А должен был он... Он шёл впереди. Но с вершины вся их растянутая по тропе, пригодной разве для мархуров, винторогих афганских козлов, цепь из шести человек, была, как на экране кинотеатра. "Духи" могли бить на выбор, как в тире. И первым выбили того, кто, по их мнению, представлял наибольшую опасность. Выстрел из "бура" гулко раскатился по горам, но он ещё успел услышать шуршание мелких камешков, увлекаемых вниз сползающим по склону телом. А потом стало не до деталей. Он пустил длинную очередь, не прицельно, "в ту сторону", только, чтобы заставить "духов" пригнуться, сбить у них прицел. Прижался спиной к скале, оглянулся назад, увидел, как дернулся за Саксом санинструктор Щука, услышал, как Лëха, взводный, шедший замыкающим, крикнул: "Щукин, отставить!" и почти одновременно рванул за плечо назад, за себя, Димка, связиста. Ещё один из пополнения, снайпер, Серёгин сменщик, которого звали просто по фамилии - Ухман, потому что он и сам любил повторять с разной интонацией в зависимости от ситуации и настроения:"Ух... Мэн..." присел за небольшой валун для стрельбы с колена и уже выцеливал мишень по пульсирующим на вершине огонькам. Выстрел. Стрельба "духов" чуть смешалась. Значит, попал. "Песец котëнку." - не то услышал, не то угадал по губам он...
Сейчас он поразился, как много и как точно зафиксировала память. А ведь до этого дня не подавала признаков жизни...
... Им даже удалось завязать бой. Скоротечный, минут на двадцать. Но главное, что Димок успел "отзвониться" на базу. Прежде, чем уткнулся головой в рацию...
Они смогли отойти за уступ, немного прикрывший их от шквального огня. "Духи" пришли перехватывать караван и упакованы были что надо. Патронов не жалели. Ко всем неприятностям у них нашелся и гранатомет с осколочными гранатами, наш, советский, РПГ-7. Ухман ухнул с высоты метров десять, пытаясь добраться до площадки на "их" уступе, чтобы оттуда снять гранатометчика. Но не успел. Сброшенный взрывной волной, он пролетел мимо них, беспорядочно размахивая руками, и скрылся за обрезом тропы. Следом, колотясь о камни, сползла СВД. Как погиб Щука, он не видел. Только автоматически отметил, что стреляющих автоматов осталось два. Каким-то непостижимым образом он оставался невредим, не считая посеченного осколками камней лица. Когда затих Лехин автомат, а следом и его, отстреляв весь взятый на выход боезапас, он оглянулся. Ильяс лежал в нескольких метрах, опрокинувшись навзничь. Полголовы не было. Рядом валялась пробитая и окровавленная каска. Чуть дальше - скрючившись в позе эмбриона - взводный. Вот тут он и ощутил тот дикий животный страх. Страх последнего, оставшегося в строю. На миру и смерть красна. А одному умирать страшно. Ни маму, ни далекую Родину, пославшую его отдавать ей долг за свои пределы, он не вспомнил тогда. "И никто-о не узна-ает, где могилка моя..." - возникло вдруг в голове слышанное в каком-то кино. "Аллаху акбар!" - на зубчатом гребне высоты, до которой они не дошли, встала в полный рост фигура в пестрой чалме, опустив вниз ствол автомата. "Хер вам..." - подумал он. Метнулся к Лехе, по пути подхватил автомат Щуки, дал очередь в сторону фигуры с воздетыми к небу руками, перевернул старлея, судорожно скребя ногтями, вытащил из Лехиной, пропитанной кровью, штанины последний магазин. Взводный вздрогнул. Или ему показалось? Нет, веки шевельнулись. Схватив Лëху за шиворот ХБ свободной рукой, он поволок его назад, за здоровенный валун, каким-то чудом державшийся на склоне. "Духи", заметив движение, снова открыли огонь, не сближаясь и неспешно выцеливая. И опять почему-то пуля досталась не ему, а взводному. Она высекла из тела старлея фонтанчик крови, и Лëха затих, похоже, навсегда. И тогда он зло и отчаянно, отправил в адрес "духов" весь свой матерный запас одновременно с длинной, на все тридцать патронов, очередью. Потом была вспышка от разрыва гранатометного выстрела и обвал, накрывший их с Лехой...
20.
... "Нет. Не хочу." - голос прозвучал неожиданно жестко для него самого. "Не хочу, чтобы ты боялась. Никогда и ничего." Маша не отозвалась. Он повернул к ней голову. Маша спала, уткнувшись носом ему в подмышку. Её дыхание было ровным и почти неощутимым. Ему снова очень захотелось посмотреть на неё спящую. Днём она смущалась, если ловила на себе его долгий внимательный взгляд. "Что ты меня изучаешь," - сердилась, то ли в шутку, то ли всерьез, и отворачивалась. А ему просто нравилось смотреть на неё.
Осторожно он попытался вытянуть руку, на которой лежала её голова. Маша смешно чмокнула губами и повернулась на другой бок, но, почувствовав холодок пустоты за спиной, придвинулась снова, прижавшись к его животу. Желание мгновенно напомнило о себе напряжением внизу, и он едва не поддался его зову.
Приподнявшись на локте, он подоткнул одеяло, чтобы Маша не сразу заметила его отсутствие, опустил ноги на пол, оглянулся на неё, вытянув шею наклонился, не в силах побороть желание, поцеловал висок... И, как был, в трусах, ещё раз оглянувшись на пороге, пошëл на приглушенные мужские голоса. Возле двери сунул ноги в растоптанные тапки из обрезанных валенок, надел стеганую фуфайку Николая, коротковатую, но в плечах - самое то, и вышел на веранду, плотно закрыв за собой обитую войлоком дверь.
На веранде горел свет. По-деревенски неяркий, из экономии, но достаточный, чтобы увидеть на столе так и недопитую "праздничную" бутылку, две наполненные стопки, тарелки с салатом и рыбой.
Мужики, прервав разговор на полуслове, одновременно повернулись к нему.
"Чего не спится, молодой?" - спросил Николай. "Как Маша?" - в голосе Кобринского прозвучала, кажется, нотка ревности.
"Всё в порядке, Ефим Самойлович. Маша спит."
"Примешь?" - Николай кивнул на бутылку. Он качнул головой, отказываясь. "Ну и правильно. А мы тут, с Самойлычем, всё за жизнь гутарим." В речи Николая, неторопливой, рассудительной, иногда прорывались знакомые по книгам, но непривычные слуху в обычной повседневности, слова, выдавая происхождение. Он как-то обратил на это внимание. "А чего ж... Дедов корень... казацкий... Да на мне, видать, прервется." Он тогда не понял потаенной грусти этих слов.
"Ты чего поднялся-то?"- снова спросил Николай. Кобринский, услышав, что дочь в порядке, погрузился в обычную задумчивость. " Да это... по важному делу приспичило." "А-а-а. Ну иди, дорогу знаешь."
Возвращаясь, он услышал окончание фразы Кобринского: "А Вам, Николай, разве никогда не хотелось что-нибудь в своей жизни изменить?"
Поднявшись по ступенькам, он сел на лавку, прислонившись спиной к деревянной, хранящей дневное тепло стене, между сидящими по узким сторонам стола мужиками.
Николай прервал паузу, вызванную его появлением, взял со стола стопку, покрутил её в пальцах и снова поставил: "Я, Самойлыч, когда жену с сынком нерожденным схоронил, крепко на стакан присел. На работе с пониманием отнеслись, в бригаде норму на меня закрывали. Мастер прогулы не ставил. А я водку жрал без меры да на людей, как звереныш, бросался. Думал, нарвусь, в пьяной драке всякое бывает, и кончится боль. Любил я её сильно и ребеночка ждал. Чуть постарше, чем наш, - он кивнул головой в его сторону, - был. А вышло иначе. Я человека покалечил. Посадили меня. Три года дали. Могли и больше, да тот тоже пьяный был. И драку он начал. Мать отплакала да передачки возить стала. А мне тот кусок, от семьи оторванный, в глотку не лез. И дым табачный горло драл горечью... Я тогда и курить бросил.
На втором году перевели к нам в отряд со строгого режима старика. Доживать перевели, как оказалось. Росточком маленький, да еще и сгорбленный какой-то. Борода белая едва не до колен. Дед тот со Сталина ещё сидел. Как он ни под одну амнистию не попал, а к своему "четвертаку" ещё пятерик "прикупить" ухитрился, никто не знал. И никто его, даже блатные, не трогал. В лагере таких уважают. Он всё молился. День, ночь - не важно. Распорядок дня, проверки - всё как не для него. Ну и вскоре администрация за неподчинение организовала ему ШИЗО. Штрафной изолятор. "Грели" его там, как не всякого блатного "греют". А он, как потом выяснилось, почти все раздавал. Когда через месяц вернулся, ты не поверишь, Самойлыч, аж светился весь. Положили его на освободившееся место в мой "проходняк". Место наверху, но я ему своё, нижнее, уступил. Так и познакомились.
Дедок откликался на кличку Пихтач. А мне назвался настоящим именем. Аполлинарий его звали. Монах. Несгибаемый был. Говорил: " Такое Господь мне послушание дал... Веру в Него в узилищах укреплять. Да за души заблудшие молиться." Администрация после ШИЗО от него отстала. Мы с ним месяца три до его ухода много говорили. Я тогда о жизни только-только задумываться стал. Он мне и сказал как-то. Ты, говорит, Николай, людей в своих бедах не вини. Бога одного бойся. Их рукой Он водит. И воздаёт по делам. Жизнь - за жизнь. Добро - за добро. Ты прежде, чем сделать что-то, в сердце своё загляни. Он там. А разум человеку для понимания даден.
А ушёл перед рассветом. Тихо, незаметно. Я в ту ночь не спал и вздох его последний слышал. Утром, когда тело выносили, я под подушкой книжечку нашел. Молитвослов. Себе взял. Она и сейчас у меня. В ней слова такие есть: "И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя. Аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче..." Делами-то мы всё больше грешим, в сердце заглянуть забывая... Вот тогда мне захотелось круто жизнь изменить. А то ведь совсем пропащим себя считал. Во как я, Самойлыч, на вопрос твой ответил." Николай снова потянулся к стопке, но махнул рукой и не взял.
Кобринский молчал. Пока Николай говорил, он несколько раз зачем-то протирал очки, хотел закурить, но передумал.
"Лучше сделать и жалеть, чем не сделать и жалеть. Хорошая мысль. Трудно будет, знаю. Но трудностей я не боюсь. В конце концов от гражданства сейчас отказываться не требуется. А детям помогать, надеюсь, я и оттуда смогу." - сказал наконец он.
"Из головы мысль твоя, Самойлыч. Да кто вправе тебе указывать... Будь здоров, сват!"
с уважением, Олег