поднял вверх указательный палец. Правда, улыбка получилась вымученной... Но, все же, всем стало легче.
"Мы вчера не договорили. Предлагаю продолжить. Маша, сделай чай, пожалуйста. Покрепче." Маша ушла в кухню и, видимо, поняв, что им есть о чём поговорить вдвоём, прикрыла дверь.
"Понимаете, - Кобринский назвал его по имени, - Маша - всё, что у меня есть. И лучшее, что я сделал в жизни. И у неё всё должно быть хорошо. Вы понимаете, какую ответственность берете на себя? Вы еще очень молоды... Оба. А я живу и работаю только ради неё. И этот переезд... У меня есть патенты. Мою методику посттравматического восстановления функций опорно-двигательного аппарата признают и даже кое-где используют. Но здесь она ничего не приносит... Не перебивайте, Вы скажете, что не всё измеряется деньгами, я соглашусь. Однако, и как обходиться без них, ещё не придумано. Коммунизм - хорошая еврейская мечта. Но не более. Наша с Вами Родина, поверьте, стоит на пороге больших перемен. Вы ещё не видите, а я, может быть, на уровне генетической памяти, чувствую. Вы знаете, мои родители, как только я закончил первый класс, в начале июня 41-го отправили меня из Витебска на каникулы к тётке в Ленинград. А сами потом не успели... И я не знаю, где они лежат. Тетка чувствовала лучше. Благодаря ей, мы не оказались в блокаде, а оказались в Новосибирске. На Дальний Восток я попал уже молодым лейтенантом-военврачом. Да так и остался. Жена здесь, да и Мариам была маленькая... А сейчас я просто хочу уберечь её от будущих потрясений. И обеспечить её будущее. Я это могу. А сможете ли Вы? Не отвечайте, за время нашего знакомства я убедился, что вы обладаете многими достоинствами. Кроме одного. Гибкости и терпимости в Вас немного. А это значит, что жизнь и люди будут Вас бить. Бескомпромиссность в спорте - неоценимое качество. В жизни с ней сложно. Как отец, я скажу Вам: единственное, что может обрушить весь мой дворец из разумных резонов, это любовь. Мне кажется, Вы её любите. А она?"
Он молчал, не зная, как ответить. И все же честно признался: "Не знаю... "
"Вот видите. Вчера Маша сказала эти слова, но, возможно, в сердцах. Это была первая реакция на скорый отъезд, я ведь и ей не говорил, пока не все дела улажены. Маша! Что там с чаем?"
Девушка вышла из кухни с подносом, поставила его на журнальный столик, разлила в чашки густо-коричневый пахучий чай. "Я корицу добавила. Ты же любишь." - сказала, обращаясь к отцу. А он ждал, куда она сядет. С ним рядом на диван или в придвинутое к столику кресло.
Она села к нему.
"Маш... Мариам, - в этот момент ему показалось, что полное имя более уместно, - я хочу, чтобы мы поженились. Но Ефиму Самойловичу нужно знать, что это не только моё желание. Я люблю тебя. И готов сделать всё для нас и ребенка."
Маша посмотрела сначала на него. Глаза её, ставшие темными, почти коричневыми, были серьезны и внимательны. Потом перевела взгляд на Кобринского. "Я люблю его, папа. И я остаюсь."
Кобринский опустил голову. Снова поднял. Снял очки, протер их салфеткой. "Ну что же... До отъезда ещё есть время. Может быть, ты подумаешь... "
"В ЗАГСе тоже месяц дают на раздумья, - сказал он. " Но ко мне мы переедем сегодня."
16.
"... Вот скажи, Самойлыч. Зачем тебе уезжать? Я мужик простой, у меня одна "фазанка" из образования... Словами вертеть не шибко умею. Меня отчим в своё время вразумил, да и сам я по жизни его правоту понял: прежде, чем сделать что-то, задай себе вопрос "зачем?" Если уверен, что только так надо, приступай и делай без оглядки. А коль сомневаешься... Значит, отложи на время. Не пришло оно ещё, стало быть."
Втроем, они сидели в предбаннике, распахнув дверь на улицу. Июньские сумерки пахли цветами, которыми мать засадила едва ли не все свободные уголки, влагой и землей от щедро политых вечером грядок, расхлестанными до прутьев дубовыми вениками... И собачьей шерстью - от свернувшегося у порога Черчилля.
... Он привез их, Машу и Кобринского, знакомиться, как принято, перед свадьбой. К отъезду всё было готово. Кооперативную квартиру, несмотря на возражения дочери, Кобринский оставлял ей. Оказалось, что, кроме немногих вещей и чемодана папок с отпечатанными на машинке рукописями и дневниками исследований, на вывоз которых пришлось получать специальное разрешение в компетентных органах, ему забирать было нечего. Из-за экспертизы, необходимой для получения разрешения вышла задержка. И, кажется, ещё он не терял надежды, что дочь передумает. Большую фотографию жены Кобринский сам снял со стены кабинета и положил в чемодан поверх бумаг.
Месяц, отпущенный государством молодым на размышления подходил к концу. Дата бракосочетания была известна. Он уговорил Машу свадьбу играть в Трехгорном. Она, едва заметно начавшая полнеть, хотела простой регистрации. Но, Николай, узнав от него о предстоящих в жизни изменениях, заявил, хлопнув ладонью по столу: "Свадьбе быть!" И потребовал представить им с матерью невесту и её родителя.
Не с первого раза, но им с Машей удалось, наконец, переупрямить Кобринского.
И вот они, распаренные, разомлевшие от бани и выпитой "с устатку" водки, купленной в магазине "по особому случаю", для которого самогон не годился, сидели в предбаннике вокруг стола, прикрыв причинные места полотенцами. Широкий, коренастый, расставив локти и нависнув над идеально ошкуренной столешней, Николай решился прервать молчание.
"Зачем? Сложно в двух словах объяснить..." - Ефим Самуилович взял со стола футляр с очками и без особой необходимости водрузил их на горбатый крупный нос. Прислонясь к теплой гладкой стене предбанника, он вертел в пальцах стакан, перебирая его грани. "Чтобы жить, наверно... Этой стране я все долги отдал. Мог жизнь, но ограничился здоровьем. В науке чего-то достиг. Тоже польза. Молодых, вот таких, - он кивнул головой в его сторону, - на ноги ставил. Научил многих... Я здесь никому ничего не должен. Что получил от государства, всё давно отплатил. Награды за Вьетнам вывозить нельзя, так они у Мариам остаются... Да вот ради неё и задумал отъезд. Хотел, чтобы она еврейства своего не стеснялась. Пока она девочка совсем, на новом месте прижиться нетрудно. И язык освоить, и образование там получила бы. Я еще могу помочь. Там то, чем я здесь занимался почти бесплатно, стоит дорого, очень дорого. А это, все же, показатель твоей состоятельности. И как учёного, и как человека. Так бы все и было. А она вон, героя своего встретила." Кобринский поднял глаза на него и как тогда, у них в квартире, прямо, оценивающе посмотрел.
Поймав этот взгляд, он, сидевший до сих пор расслабленно, слегка захмелевший, подобрался, выпрямил спину, почему-то сжал кулаки: "Я смогу, Ефим Самойлович, я для них, для Маши и ребенка, смогу. В госпитале, когда ногу хотели отрезать, я жить не хотел. А теперь есть для чего и зачем."
Николай тоже смотрел на него. Тоже оценивающе. Но по-доброму. С верой. "Смотри, какая штука выходит, Самойлыч. Мы ж оба ему отцы. Хрен с ним, не по крови. По жизни, раз она так повернулась. Стало быть, в ответе, пока живы. Мы с матерью покрестить его хотим. Вот тогда я настоящим отцом стану. А, молодой, возьмешь меня в крестные?" От неожиданности он замялся. А Николай, словно и не заметив, повернулся к Кобринскому: "Он сможет, не сомневайся. Я в него верю. Мы с матерью не зря небо коптим. Поможем. И внучка или внучку, кто б ни был, в обиду не дадим. Только и Машу бы покрестить надо. А, Самойлыч, как думаешь?"
"Маша крещеная... В младенчестве ещё. Жена так хотела. Сама крестилась незадолго до..." - Кобринский потер пальцами переносицу под очками. - "За неё боялась, что не выживет. Мне завещала. И я исполнил. Крестик только найти надо. Дома где-то, в вещах жены, может быть."
"Ну вот, а ты от детей, от ответственности сбежать хочешь. Обиду свою холишь..." - Николай решительно разлил по стаканам остатки из бутылки: "Давайте, мужики. За супругу твою, Самойлыч, мудрая была женщина, Царство Небесное. За мою, безвременно помершую. За всех, кого с нами нет."
Водка была теплая и противная. Но никто из них троих не поморщился.
17.
"Пойдём, Маша, и мы." - позвала мать, увидев в окно, что мужчины гуськом идут от бани - в сгустившихся сумерках три фигуры в белых нательных рубахах из запасов Николая, обрезанные темнотой по пояс. "Да и поужинаем потом."
Весь день они присматривались друг к другу. С первой минуты, когда мать обняв сына, с открытым лицом, улыбаясь, но все же немного церемонно подала руку по очереди Кобринскому и ей.
"Это Маша. Мариам." - сказал он, положив ладони на плечи девушки. "Я поняла," - отозвалась мать.
"Кобринский. Ефим Самуилович. Машин отец." - Кобринский принял протянутую матерью руку и слегка поклонился.
"Очень рады. Проходите." - мать исподволь, но внимательно рассматривала девушку - во что одета, как держится, как оглянулась на её сына, ища у него поддержки. Отметила, что обернулась она к нему, а не к отцу. "Любит."- и все же материнская ревность ворохнулась в сердце.
Он почти не переживал за то, как мать примет Машу. Другое дело, как воспримет его родных её отец. Кобринский вне привычной обстановки был напряжен и, кажется, в любую секунду готов вступиться за дочь. Немного снял напряжение неожиданно появившийся из-за спин гостей Николай с сеткой-авоськой, из которой выглядывали буханки хлеба и горлышко бутылки. "Здорово, гости долгожданные!" Поочерёдно пожал руки - Кобринскому: "Ну, здравствуй, сват!", Маше, чуть дольше задержав в своей её ладошку, и последним, подмигнув, ему. "Чего стоим, мать, приглашай в дом. Черчилль, на место!" Старый пес, не дождавшись обычного поглаживания, обиженно вздохнул и, повесив хвост, ушёл в будку.
В доме все было как обычно, как будто и не ждали никаких гостей. Николай изобразил удивление: "А где стол, мать? " Она, словно смутившись, быстро нашлась: "Ничего, сейчас мы с Машей в четыре-то руки быстро спроворим. А ты баню затопи, что ли. Гостей-то порадовать."
Только потом он понял, что мать с Николаем, сговорившись, разыграли целый мини-спектакль, с единственной целью - в короткое время как можно ближе узнать будущих родственников. Мать - чтобы оценить хозяйственность невестки. А баня... Где ещё человек более открыт, как не в голом виде? То, что гости никуда сегодня не уедут, как бы подразумевалось само собой.
... "Пойдём, Маша. Я тебе и сорочку новую, чистую приготовила." - сказала мать, предварив невысказанное возражение.
Они встретили мужчин на крыльце. "Дождитесь нас. Мы недолго. Долго-то Маше нельзя."
Раздеваясь, Маша смущалась, отворачиваясь от взглядов матери. Как будто совместные хлопоты по хозяйству уже сблизили их, но в бане мать рассматривала её снова, словно пытаясь увидеть в ней женщину, которую полюбил её сын, и будущую мать их ребенка. И высокую округлую грудь, и широкие бедра, и сильную прямую спину...
"Ты не стесняйся, девочка, мы с тобой теперь заодно. Он у меня один сын. Дочь-то в чужой дом отдаешь... А ты - у него одна. Я ведь о тебе совсем не знаю ничего. От сыночка слова не добьешься. Я, сказал, люблю её. Привезу, сами увидите. Вот я и смотрю-присматриваюсь. Пойдём,
с уважением, Олег