Илья и Мария

строиться исключительно на любви, и союз между ними будут существовать до тех пор, пока существует любовь, – таким образом, гражданские браки полностью вытеснят браки официальные.
В нашей среде гражданские браки были широко распространены ещё до революции, ведь для заключения официального брака требовалось обязательное венчание в церкви, а мы не признавали ни церкви, ни её обрядов. Даргомыжский написал чудесный романс об этом; стихи были старые, они не относились к революционной молодёжи, но мы воспринимали этот романс как свой, о нас написанный:

Нас венчали не в церкви
Не в венцах, ни с свечами
Нам не пели ни гимнов,
Ни обрядов венчальных.

Мы не звали на праздник
Ни друзей, ни знакомых;
Посетили нас гости
По своей доброй воле!

На страже стояли
Утесы на бездне,
Постель постилали
Любовь и свобода…

Последним нашим пристанищем была Уфа. Этот город нам понравился: он стоит на высоком обширном мысе, омываемом рекой Белой; с вершины мыса открывается красивый вид на заречные дали, а позади города начинаются густые липовые леса, тянущиеся до самого Урала. В этих лесах добывают превосходный мёд диких пчёл, который продают на городском рынке очень дёшево: мы периодически покупали целый бочонок мёда для чаепития.
Обычно мы усаживались пить чай вечером, занимая места около круглого стола, на котором стоял самовар, чайник с заваркой, простые фаянсовые чашки и блюдца и вазочка с мёдом. Иногда мы позволяли себе роскошь в виде сдобных булок, купленных в магазине хлебобулочной артели: они были пышными, мягкими и ещё горячими, с пылу с жару – нам они казались необыкновенно вкусным лакомством.
Мой отец, выпив пару чашек чаю, уходил подремать в уголок, на дряхлое деревянное кресло, где на колени к нему запрыгивал пушистый хозяйский кот, любивший заглядывать к нам. Кот дремал вместе с отцом, время от времени открывая зелёный глаз, чтобы посмотреть, чем мы заняты. А мы приглушали свет в керосиновой лампе, – домик, в котором мы снимали комнаты, находился на окраине Уфы и не имел электричества, – и вели длинные-предлинные разговоры обо всём на свете.
Чаще всего обсуждалось политическое положение страны, и тут Мария удивляла меня: она утверждала, что Сталин сумел построить сильное государство. Нет, она не оправдывала Сталина, – нет, конечно! – но говорила, что при нём Россия смогла преодолеть отсталость от развитых стран. Я возражал ей, что государство Сталина – это типичная деспотия, и, как всякая деспотия, рухнет рано или поздно. Настоящее социалистическое государство не может быть построено на жестокости, насилии, на несчастье людей. Мария горячилась, говоря, что это временно, что это уйдёт, а великая страна останется. Я, в свою очередь, доказывал, что такое величие эфемерное, оно рассеется когда-нибудь, как туман. «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды», – вспоминал я слова Толстого.
Александра и Ирина соглашались со мной, а Лёвушка, с ершистостью подростка встревавший в наши разговоры, вставал на сторону Марии. У них образовался необычный дуэт, забавный и трогательный, они во всём поддерживали друг друга. Мария всей душой привязалась к Лёвушке, выплёскивая на него море нерастраченной материнской любви, а он бессовестно пользовался этим. Я полушутя полусерьёзно просил Марию не баловать Лёвушку, тем более что он был уже не ребёнок, но всё было бесполезно: она сама сознавала эту свою слабость, но ничего не могла с собой поделать.
После горячих политических споров мы переходили на более спокойные темы, например, говорили об искусстве. Здесь пальма первенства принадлежала мне, поскольку я считался знатоком в этой области, – что было сильным преувеличением, – и мог блеснуть своими познаниями. Помня о своём свияжском опыте, я рассказывал о футуризме, кубизме и прочих «измах», включая сверхмодный сюрреализм. Слегка иронизируя, я всё же старался убедить моих собеседников, что благодаря всем этим веяниям искусство находит новые выразительные формы, обновляется в целом и в скором будущем поднимется на большие высоты.
Мария спорила со мной, называя эти поиски «выкаблучиванием», а новаторов от искусства, соответственно, «выкаблучниками»: классическое образование прочно держало её в плену традиционных представлений об искусстве. Честно сказать, мне нравилось её поддразнивать: она так смешно сердилась, с таким юным жаром стремилась доказать свою правоту, что в глубине души я восторгался ею.
Ах, эти домашние вечера! Милые, уютные, душевные – и обречённые на жестокий конец! Они прервались разом, когда в тридцать седьмом году всех нас арестовали.

Мария

Я поняла ещё до нашего ареста, что тучи сгущаются над нами. Об этом свидетельствовала как общая обстановка в стране, так и действия, предпринимаемые НКВД против нас. В стране начались показательные процессы по делу различных антисоветских «центров», – как я могу судить, насквозь лживые процессы, – а к нам НКВД принялся засылать провокаторов и доносчиков.
Двое из них особенно запомнились мне. Первый – Симон Виталин. Это был скользкий тип, вызывавший подозрение уже тогда, когда он входил в один из комитетов нашей партии на Украине. Позже ходили слухи, что он связан с ОГПУ, – во всяком случае, несмотря на ссылку, где он должен был находиться, ему удавалось как-то подозрительно легко передвигаться по стране. К нам он приехал якобы по поручению наших товарищей, отбывающих ссылку в Архангельске. Виталин сказал, что они решили возобновить подпольную деятельность и призывают нас присоединиться. В доказательство он хотел показать какую-то депешу от архангельских товарищей, но я категорически отказалась встретиться с ним – все разговоры велись через Иру Каховскую. Это не помешало Виталину заявить потом на следствии, что я читала и одобрила послание из Архангельска; мало того, я будто бы дала ему поручение наладить связь с бывшими левыми эсерами в Москве для активизации работы против коммунистов.
Вторым был Леонид Драверт. Его отец Пётр Людвигович – удивительный человек; выходец из старинного дворянского рода он стал известным революционером, членом нашей партии, и одновременно выдающимся учёным-геологом. Когда его при царском режиме сослали в Сибирь, он нашёл здесь многие местонахождения природных ископаемых, в том числе золотые россыпи, а кроме того, описал жизнь и обычаи сибирских народов.
Леонид тоже вступил в наши ряды, но у него не было ни способностей, ни силы воли отца. Когда большевики громили нашу партию, Леонид сник на первых же допросах, затем у него развилась тяжёлая форма неврастении, перешедшая в серьёзное психическое заболевание. В Уфе он жил неподалёку от нас и мы приходили его навестить; иной раз он начинал нести такую околесицу, что нам становилось жалко и его самого, и его жену.
Вдруг ему предоставили в центре города прекрасную многокомнатную квартиру со всей обстановкой и хозяйственными аксессуарами. За что, почему? Это стало ясно во время следствия: Леонид рассказывал фантастические истории о разветвленном эсеровском заговоре, в котором в одной только Уфе было замешено более ста человек, а во всей стране – тысячи и тысячи. Руководителями заговора была я, Илья, Саша Измайлович и Ира Каховская, а называлась наша организация «Всесоюзный левоэсеровский центр». Помимо прочего, мы готовили, по словам Драверта, террористические акты против партийных и советских работников, а я, конкретно, подготавливала теракты против башкирского обкома коммунистической партии,  осуществить которые должна была Саша Измайлович. То что она почти ничего не видела и плохо ходила, никого не смущало.
Нас арестовали в ночь с седьмого на восьмое феврали тридцать седьмого года, и тут же начались допросы. Они сопровождались унизительными издевательствами: бывали дни, когда меня обыскивали по десять раз в день. Обыскивали, когда шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса; ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня. Для того чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать: от этой голодовки я чуть не умерла.
Другим товарищам приходилось ещё хуже. Продолжительность допросов вскоре возросла до двух-трех суток подряд: сменялись следователи, а заключенный либо стоял, либо сидел, измученный до предела, и день и ночь. Затем «конвейерные» допросы стали длиться по шесть суток кряду. Предельно утомлённого человека, с уплывавшим сознанием, было легче сбить с толка, запутать, сломить его волю.
Так следователям удалось добиться изобличающих показаний даже от Ильи, – его ещё и били, к тому же. Мне предъявили его показания: чудовищно лживое нагромождение всяких небылиц. Ничто в них – ни обороты речи, ни смысл их – не вязались с тем, что и как мог сказать Илья, стойкий и честный человек, прошедший через тяжёлые испытания еще при царизме; они были безграмотными, корявыми, лишёнными какой-либо логической связи. Илья, человек высококультурный, образованный, не мог написать такое – было понятно, что ему подсунули эти показания и заставили подписать.
Предъявляя мне протокол допроса Ильи, следователи, помимо того, чтобы «изобличить» меня,  преследовали и другую подленькую цель: унизить Илью в моих глазах, заставить меня презирать его. Я ответила, что с содроганием представляю себе муки, которые вынудили Илью дать ложные сведения о поступках близких и очень дорогих ему людей, а он был и останется моим товарищем, милым другом и любимым мужем…
Через несколько месяцев следствие приостановилось: руководящие работники башкирского обкома, против которых мы якобы готовили теракты, сами были арестованы и расстреляны.
– Выходит, мы выступили в роли ваших помощников, – говорила я следователю. – Мы раньше вас поняли, что это враги народа, и готовили для них справедливое возмездие.
Следователь закричал:
– Вам ведь всё равно кого убивать, лишь бы убивать; ведь вы – террористы!
Материалы следствия были подчищены: теперь утверждалось, что мы готовили террористические акты против Сталина, Молотова, Ворошилова и Орджоникидзе. Меня перевезли в Москву, там я предстала перед Военной коллегией Верховного суда. Мне наскоро прочитали обвинительное заключение, затем спросили, признаю ли я себя виновной. Я сказала, что нет, не признаю ни по одному пункту. Меня вывели из зала минут на пять, потом вернули на место и стали зачитывать приговор, – наверняка приготовленный заранее. Учитывая характер обвинений, я ждала, что меня приговорят к расстрелу, но мне дали двадцать пять лет тюрьмы. Почему меня пощадили тогда, я не знаю: многие наши товарищи, куда менее виновные по материалам следствия, были расстреляны.
Саша Измайлович и Илья тоже получили по двадцать пять лет тюрьмы, Иру Каховскую приговорили к пятнадцати годам лагерей и отправили на лесоповал…
Когда меня арестовали, сердце изболелось об участи Лёвушки: он был арестован