Илья и Мария

вместе с нами. На первом же допросе я сказала, что вообще не буду ни о чём говорить, пока мне не сообщат о его судьбе и судьбе Андрея Яковлевича, отца Ильи.
– Мы не борёмся с детьми и стариками, – ответил следователь. – У них взяли показания и отпустили домой.
Это была очередная ложь: Лёвушку и Андрея Яковлевича отпустили лишь для того, чтобы снова арестовать. Андрей Яковлевич умер в тюрьме, а Лёвушке дали восемь лет лагерей. Так хочется верить, что он выживет…

Илья 

…Вначале меня допрашивал лейтенант госбезопасности Белобородов. Я сразу же заявил ему:
– Поскольку себя ни в чем виноватым не считаю, от дачи показаний отказываюсь.
Он сказал:
– Перечислите всех лиц, с кем вы работали и в каких местах в восемнадцатом году?
Я молчал.
Он повысил голос:
– Следствие категорически настаивает на даче ответов на задаваемые вопросы!
– От дачи показаний отказываюсь, – повторил я.
– Скажите, кого вы знаете из членов бывшей партии левых эсеров по другим городам Советского Союза помимо Уфы? – настаивал он.
– Я отказываюсь отвечать и давать показания не буду, – ещё раз повторил я.
– Следствие вторично в категорической форме требует от вас ответы на заданные вам вопросы! – закричал Белобородов.
– По существу вопроса отвечать отказываюсь, давать показания на ваши вопросы не буду, – стоял я на своём, а на стене кабинета висел большой портрет вождя, и Сталин на нём ухмылялся в усы: «Не будешь давать показания? Ну-ну!»…
К дальнейшим допросам подключился капитан госбезопасности Карпович. Он прозрачно намекнул, что если я буду продолжать «играть в молчанку», они всерьёз возьмутся за Лёвушку. Они действительно могли это сделать: для большей наглядности меня вывели как-то в коридор, где я слышал из открытой двери соседнего кабинета, как там допрашивали мальчика, сына Антона Маковского, одного из наших товарищей. Оттуда доносились возгласы следователя:
– Встать! Сесть! Встать! Сесть! – и детский плач.
Дверь открылась:
– Отвести в камеру! – крикнул следователь конвоиру и потом мальчику: – Как идёшь? По одной половице! Ты не у маменьки в детской!
Мальчику было лет десять; весь заплаканный он ушёл с конвоиром, а из кабинета донёсся голос Маковского:
– А если я подпишу, вы его отпустите?
– Честное слово, сегодня же будет дома! – уверял следователь…
Я согласился отвечать на вопросы, но по-прежнему отрицал всё, в чём нас обвиняли. Тогда Белобородов и Карпович стали показывать мне протоколы допросов других заключённых, которые признали свою вину, в частности, показания того же Маковского. Он, так же как мы, был сослан в Уфу; здесь ему удалось устроиться прорабом в трест по электрификации, занимающийся обеспечением электричеством государственных учреждений. Мы говорили Антону, что случись там какая-нибудь авария, и его первого обвинят во вредительстве, а то и в терроризме. Антон оправдывался тем, что еле устроился на работу – надо же чем-то кормить семью!
Наши пророчества Кассандры, увы, сбылись. Накануне нашего ареста Антон прибежал к нам взволнованный и бледный: он рассказал, что его вызывали в НКВД по очень странному и неприятному делу. Он на днях закончил проводку в Доме правительства и просил, чтобы администрация приняла его работу. Вдруг одна из люстр упала; Маковского с рабочими отправили осматривать всю проводку. Все люстры оказались на пробках, вмазанных в потолок, что противоречило правилам и грозило опасностью серьезно ушибить при падении находящихся в комнатах людей. Антон недоумевал – он утверждал, что люстры были ввинчены в балки, закреплены по всем правилам и, кроме того, они были очень невелики и так легки, что если бы и вырвались, то повисли бы на проводах, а не упали.
Мы пожалели обременённого семьёй человека, на которого свалилась такая беда, но никак не связали это происшествие с собственной судьбой, – а зря! Маковский показал после его обработки следователями, что намеренно навесил люстры неправильно. Он, мол, надеялся, что они упадут на головы членов башкирского правительства, а одна из люстр была предназначена специально для падения на голову председателя ЦИК  Башкирской АССР. Избежать верной гибели руководящим работникам Башкирии помогло лишь то, что в тресте по электрификации не нашлось тяжеловесных и крупных люстр, а потому  были поставлены люстры средней величины. Подготовка этого террористического акта велась по поручению Спиридоновой, Майорова, Измайлович и Каховской, показывал Маковский, к которым он явился отчитаться о содеянном, прося позаботиться о его семье, если он будет арестован, – на что ему ответили:  «За семью не беспокойся, мы позаботимся».
Читая эти трагикомические показания, я не мог сдержать улыбки, особенно при фразе «теракт должен был быть произведён путём падения люстры на голову председателя ЦИК».
– Что вы там нашли смешного? – резко спросил меня лейтенант Белобородов, авторское самолюбие которого было задето моей усмешкой.
– Какая же серьёзная террористическая организация будет готовить покушение путём падения люстры на голову намеченной жертвы? Тем более что и нужных люстр в наличии не нашлось, – ответил я.
Мне показалось, что в глазах Карповича, присутствующего при допросе, тоже промелькнула усмешка, однако когда Белобородов закричал:
– Мы заставим вас признаться!  – и, посмотрев на Карповича, прибавил: – «Пятый угол» и «стойки»? – он кивнул головой, и ко мне были применены «пятый угол» со «стойками».
«Пятым углом» назывался метод избиения заключённого, который использовался ещё царскими следователями. Заключённого вводили в пустую камеру, затем двое или трое следователей начинали бить его, перебрасывая ударами от одного к другому. Избавиться от ударов можно было, как, ухмыляясь, говорили следователи, лишь найдя пятый угол  в камере с четырьмя углами.
«Стойками» называли непрерывные допросы, длящиеся по несколько суток. Следователи сменяли друг друга, не позволяя заключённому отдохнуть ни минуты и часами не давая ему сидеть.
«Пятый угол» я выдержал, хотя один раз меня избили до потери сознания, когда я сказал моим палачам:
–  Отчего же вы не кричите «Слава великому Сталину!», когда бьёте меня? Это было бы достойным прославлением вашего вождя. 
Всё моё тело было покрыто кровоподтёками, всё болело, но я превозмогал боль; меня не сломил «пятый угол», сломили «стойки». Когда день за днём тебе не дают спать, начинается помутнение сознания. Иногда я засыпал стоя, но окрик следователя немедленно пробуждал меня; вскоре в дополнение к полубредовому состоянию от хронического недосыпания у меня возникло полное отвращение к пище. Но я держался, – тогда меня заковали в наручники, заведя мои руки назад. Наручники были очень тугими, так что кисти рук превратились в пухлые отёчные подушки. Снимались наручники только три раза в день на пять-десять минут для еды и естественных потребностей.
Я перестал понимать, где нахожусь; временами мне мерещились какие-то фантастические картины и образы…
Я не помню, как подписал те проклятые показания, в которых признал существование террористического «Всесоюзного левоэсеровского центра», и за которые мне будет стыдно до последнего мгновения моей жизни. Это единственное чёрное пятно на моей совести, что, конечно, не оправдывает меня: подлость ничем не может быть оправдана, и если человек начинает искать оправдания ей, он перестаёт быть человеком.

Мария 

Орловская тюрьма, в которую нас заперли и в которой убьют, имеет дурную славу: до революции здесь избивали и пытали заключённых. Когда об этом стало известно, по всей России прошли выступления против издевательств; власть вынуждена была начать расследование и сменить начальство. Теперь никому нет дела до нас и о нашем расстреле никто не узнает, а если бы и узнали, всё спишут на войну…
Война, война, – будь ты проклята! Снова испытания на наш и без того столько вынесший народ – что наши жизни в сравнении с теми тысячами, а может, и миллионами жизней, которые ему предстоит отдать в этой войне!.. Но всё равно обидно: разве мы чужие в своей стране, разве не могли бы вместе со всеми сражаться с врагом? В конце концов, мы ещё в восемнадцатом году вели войну с немцами: у нас большой опыт действий на оккупированной территории. Нет, мы получим пулю, будто их пособники, – горько и обидно…
Светает, скоро всё кончится. Я приму смерть достойно: я не преступница, мне нечего стыдиться – пусть стыдятся те, кто убивает меня! Убить пожилую женщину, изломанную и измученную, отдавшую всю себя на дело освобождения России – какая большая заслуга! Но я сейчас думаю не о них, – я думаю о своей судьбе.
В тюрьмах и ссылках мне часто приходила в голову мысль: не напрасна ли была борьба, не напрасны ли были страдания? Я могла прожить хорошую обычную жизнь: выйти замуж, родить детей, заботиться о семье. Зачем я лишила себя этого, во имя чего? Революция погибла, тысячи её мучеников проложили путь к власти тирану.
Нет, отвечала я себе, наши страдания не были напрасными: мы показали народу его силу, он знает отныне, что никакая тирания не устоит перед ней. Революция погибла? – нет, она продолжится, и наши потомки начнут там, где мы оступились! Они пойдут гораздо дальше нас, они построят светлую свободную страну, о которой мы мечтали.
Я не знаю, как случится новая революция, но когда она победит, на нерукотворном памятнике её страдальцам будут и наши имена.
Если бы мне дали последнее слово, я сказала бы:
– Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как ничтожное меньшинство общества, хитрые и наглые хищники захватили власть и богатства в моей стране. Как они обирали и унижали народ, как пользовались всеми благами жизни в то время, когда народ голодал; как беспощадно подавляли всякие его попытки к сопротивлению, когда, доведённый до отчаяния, он выходил на улицы. Как, попирая элементарные нормы человеческого сострадания, безжалостно расправлялись с каждым, кто осмелился бросить вызов неправедной власти.
Я пришла в революцию, потому что не могла видеть, как они ещё и издевались над народом, утверждая, что заботятся о нём; как прикрываясь ханжескими фразами о благополучии народа, заботились на самом деле лишь о том, чтобы набить свой карман. Как они опутывали народ цепями лжи, развращали его, сеяли в нём семена злобы и отчуждения,
Я пришла в революцию, потому что хотела добиться правды и справедливости, коренным образом преобразовать жизнь моего народа и моей страны, чтобы большинство, а не меньшинство общества пользовалось плодами всеобщего труда, приумножая их своей освобождённой от рабства деятельностью. Я верила, что придёт время, когда народ разорвёт свои оковы, распрямится, исполнится духом свободы и созидания, – и царство божие построится на земле, а не на небе!..
Так я сказала бы перед смертью, и каждое слово было бы словом моего сердца. Но мне не дадут говорить: к чему им слушать слова, которые могут разбередить душу, если палачи ещё имеют её?
…Слышу лязганье замков в коридоре. Началось! Скоро придут и за мной… Я готова. Илья, Лёвушка, прощайте!

Илья

Есть вещи, которые можно объяснить, но нельзя оправдать. Когда умрёт кремлёвский карлик, – своей ли смертью или