ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. жизнь четвёртая

                ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. Жизнь четвёртая
                Отредактированное автором продолжение повести 
СОБЕРУ МИЛОСЕРДИЕ. Жизнь третья        Я слабо общаюсь в инете – оставляю свой телефон - 89045297248

                           
  Я шёл домой спокойно, с чистым сердцем выполненной работы, и небрежно дышал тот воздух, в который дед Пимен пускает кольца самосадного дыма. Пусть жена предала меня в жизнь, пусть предаст в смерть - но осознав это, мне легче стало жить, потому что теперь я всегда готов к удару в спину. Я счастлив, честное слово - что остался один, не отказываясь от любви и дружбы.
  Даже крылечко возмутительной Ульяны показалось мне сегодня предельно ухоженным, как будто и дневная пылинка его избегла, или бабка вытерла его до блеска подолом юбки, сидя в наблюдении за интересной жизнью соседей.
  А вот она и сама ко мне выскочила: - Здравствуй, Ерёмушка.
  - Добрый день. - Так ласково меня лишь жена называла. Видать, что-то нужно старухе. Она цепко схватила меня за локоть, намеряясь сказать; но вдруг утащив в тень забора, из кустов сорняковой поросли проследила за шустрой пожилой бабой. - Прости, Ерёма. Не хочу я видеть её, бреховка она языкатая. Она лживую молву пустит по селу, и бегает, слушает как звон озывается.
  Пока она болтала, не отрывая взора от ненавистницы, я со спины оглядел её всю по-мужичьи - дородного в бабке уж мало осталось. А Ульяна из-за угла выглядывает; и губы её шепчут обиду, что ховаться в бурьяне пришлось.
  Отряхнулась: - Так вот я тебя приветила, оттого что хочу помочь. Болен ты, хоть и улыбаешься всем через силу.
  - С чего ты взяла? - Я немного разозлился вмешательству в личную жизнь. Может, она уже знает о нашем позоре.
  - Да с печали в твоих глазах. А где печаль, там и одиночество. У мужиков оно водочкой лечится да друзьями малохольными. Ты ему скажешь – друг, а он тебя одного в серьёзной беде бросит, или того хлеще - вместе с врагами потопчется по твоей душе. От недругов ты заране беды ждёшь – чтобы им в кровь сопротивляться, и зубами грызть; зато ласковый товарищ внутри тебя пригреется, да хатёнку себе оборудует - а рядом, в трёх шагах, смежная комнатка, где ты зазнобу свою поселил. И вот дружок тихонько в сердце ножичком ткнёт - чтобы дырку к ней проковырять.
  Тут я матюгнул старуху. Что ещё ей скажешь - любопытна не в меру. Раньше б я сильно пристыдил Ульянку, а теперь нетушки - каждый человек имеет право на свою веру, каждый со своим господом поякшался. Пусть моего не обижают, и я уважу соседского. Тем более ужинать хочется, и приторный запах бабкиных георгинов через крашеный палисад уже наполнил мой желудок масляной булкой, которую давно пора вымакать в гречишном меду.
  Но я обо всём позабыл, когда к дому своему первым пришёл, а остальные великие спортсмены плелись ещё за спиной. И вижу - мне навстречу Умка несётся, чтобы лавровый венок за шею надеть. Я пониже склонил свою голову, а то малышу и на цыпочках отца не достать: но он вытянул вперёд худые руки, и затрясся от жестокого разочарования: - Ерёмушкин! Меня мамка в синюю карету не пустила!
  Я смотрю на оторванную пуговицу, на его рубашонку в петухах, и толком понять не могу - о чём сын тревожится. Видно, он снова затеял яркую игру, и придётся мне рыть в огороде окопы, спасаясь от наступающей конницы.
  Но идея оказалась совсем мирной, с жёлтыми пятнами на боках. Об этом я узнал от жены.
  Она вышла ко мне за ворота, склонясь: на щеках мука, а в руке недолепленый пельмешек. - Ты знаешь, что дружок твой придумал? - И ждёт, когда я начну любопытствовать; но этого никогда не было ране, и теперь уж не будет до скончанья веков.
  Тогда жена продолжила: - Янка собрал малолетних детишек в синюю конуру на телеге, назвали они это дикое чудо каретой, и вот катаются по лугу - запряжённые в лошадь. А та уже старая, разум свой потеряла, может и по лбу ударить ногой.
  Умка долго слушал её, кусая отчаянно губы, и для него каждое материнское слово растянулось с версту, потому что я запретил ему перебивать взрослых. Но тут он вклинился в тихую дырку, обидевшись за родную речь: - У коней не ноги, а копыта.
  - Ты меня ещё учить будешь, троечник, - погрозила жена пельменем. - На чём же тогда кони ходят? на руках?
  - Нет. - Умка надулся как рыбий пузырь. – Они днём скачут копытами по земле, а вечером их находят хозяева по отпечаткам пальцев.
  Я отвернулся, чтобы не захохотать на виду у мальца - такая потешная была его рожица. Он ведь и сам верит, во что говорит. Веселясь над ним, я сообщил ему про обнаруженные пятна на солнце. Возможна ветрянка, тем более что повсеместно начался сильный ураган, и ветер донёс до самых космических слоёв целую бочку вредных бактерий. Умка выпучил глаза к небу, прикрываясь правой ладошкой, и будто бы взаправду что-то узрел: - Точно. Я вижу пятнышки. Нам надо утром лететь.
  - На чём? – Я делаю вид, что серьёзно принял детскую шалость за взрослую беду.
  - Мы полетим в синей карете. - Он даже не раздумывал в ответ, словно бы так и нужно. - Ты будешь за рулём, а дядя Янка - на запятках. А в обратном пути вы поменяетесь местами.
  Ну и пройдоха! – вот чему сын учился в сельской конюшне. Он теперь точно знает, что до солнца можно доскакать на колеснице - и об этом записано в толстых античных книжках.
  - Туда да обратно нам с месяц нужно. - Я поскрёб затылок, выдумывая верные отговорки. - На такую длинную дорогу не запасёшь харча.
  - Почему? карета же большая, и мы для сухарей закутку найдём.
  - Ага, - хмыкнул я. - На одних сухарях только мыши бегают, да и те иногда сало воруют. А мы всё же люди. Мясца хочется, и уклуночек гречневой каши с маслом, да молоко в кувшине.
  - Ну и возьмём. - Малыш не сдавался, своевременно меняя пустевшую обойму веских доводов, как завзятый академик. – Кашу будем варить на огне, а мясо в ледышках беречь.
  - Какой же ты малограмотный балбес! - возмутило меня его упрямство. - А керосин для примуса? А большие термосы для льда?
  - Ты меня своим криком пугаешь, Ерёмушкин. – Он сложил ладони на загорелых щеках, словно младенец мадонны с нарисованной картины. Только тот белокожий, а этот почти коричневый: да и совсем бы сгорел, непокорный чертёнок. Тошно его слушать: - Значит, ты не правильный. Пойду я в другое место.
  - Это куда же? - обозлённо усмехнулся я.
  - К дяде Янке.
  И тут меня будто молонья шемякнула: уж больно похож мой сынуля характером и обличьем на закадычного врага моего. Те же русые волосы и то же великое самолюбие.
  Я пригладил свои тёмные копёшки, встряхнулся после удара. Другой бы, слабый мужик, сразу погиб от двойного предательства - а я нет. Думаю: прослежу за ними. И крадучи в соседских палисадах, маскируясь среди дорожного разнотравья, устремился ползучим гадом след в след за сыном.
  А в голову долбит орле клювастый: почему мой кровиночка носится прихвостнем за чужим мужиком? Может, что у них было? может, Янка признался в отцовстве ему?! И вот до печёнки распаляя своё гордое тешиво, я добрался невидимый как в железной танкетке, под могучим панцирем злобы.
  Ага; стоят они втроём: и Серафимка иуда. Прости, господь, за помин хорошего мужика Иуды рядом с предателем. Возле них в карету запряжён конь, тоже продажный. Они, как видно, собрались к солнцу, и наверное  провизию запасли - рюкзачок Серафима бутылями позвякивает.
  Ух, как мне сжало виски горячей подмогой! Сейчас только кинусь в схватку против целого мира и всех побежду!..
  Но я снял кепку, и чуть охолонул морозным ознобом. Неа; здесь надо хитростью взять подлецов, а иначе мой Умка примет их вражью сторону. Он и так всё реже жмётся ко мне.
  Смотрю я меж досок: а дырка маленькая - слабый обзор. Уши настропалил, а в конюшенных брёвнах пакля набита - и шёпот не слышен. Всего и узнал я, что полетят завтра, как только солнце взойдёт на небосвод.
  Но не бывать этому! пусть освищут меня белёсые соловьи да жёлтые цыплята, а солнце завтра останется в мутной воде за старым дощатым мостом, по которому уже телеги не ездят. Болтают люди, будто в том омуте сто лет назад словили губатую чудоюду. Вот её детям я и скормлю светило. Оно большое, авось подавятся. Есть выгода от моего греха.
  К старику иду, он поможет.
  Дед Пимен принял меня настороженно, потому что под вопросом с красным носом я давно уж к нему не являлся. Он говорит, а я слушаю, скрывая намеренья. Старого хрыча трудно в разговоре обжулить, и пускай он хоть всю жизнь свою перебрешет – а я промолчу терпеливо.
  - На что тебе сдались невода? Они же здоровые, как звёздный край со всеми росписями. - Дед протянул свою речь с угла на угол зальной комнатёнки; запустил седой паук пробную нитку, и сразу с боков к ней вязаться начал. - Ежели большую скотину ущучил в реке, или место ловчее знаешь верно, так бери меня за живца да мости с ногами на колышки. Я - птице зоркая, а нем как рыба.
  Беседа текёт плавно; но я уже чую за пазухой, как Пимен меж рёбрами змеем вползает. То ли это с каторги его льстивое предчуствие, а может быть на вольных хлебах отрос у деда лишний глаз мудрости. Только он своё любопытство грехом не считает, и долго будет с верою петь: - я всё деееелаю для общего блаааага. -
  Дед доходчиво махнул мне рукой: - Признавайся, Ерёма. Тебе легче станет, а я совет дам путёвый. - И вытянул трубку с кармана. Курить затеялся, а значит, без правды меня уже не отпустит. На одну ночь с гусями запрёт - и дознается пытками, дыбой. Гуси поднимут сквалыжный шум; треск моих белых костей, трепыханье их грязных крыльев... - да никому я не нужен! все меня предали.
  - Совет ты дашь?! а про что? - и чуть было даже слезу я пустил, но одумался вовремя.
  - Скажи под крестом своим, для чего мужику жизнь дана?!
  Много горя в этих словах: ну прямо всемирное бедствие. Огнём не затушишь, водой не спалишь. Поэтому сжалился дедушка над страдательным сердцем моим: в ладони посадил как мальца, сдув всякие пылинки с волосьев, и сор с души.
  И вот сижу я невзрачный в его тёплых руках, забравшись с ботинками, и трясёт меня от холода ль, от дурной ли затеи. Синие губы шепчут старику про карету, про сына, и с каждым словом удлиняется подо мной на дедовых ладонях линия жизни – будто он кровавый упырь. – Ах, вот ты как, - бормочет под нос хитрый Пимен, - и сына туда же… - А я уже совсем не думаю о том, куда это он Умку запрятать решил: только бы подальше из вредной деревни, где каждодневные беды растут, словно в поле колосья.
  Скинул дед меня на пол: - Идём; - и поволок за воротник прямо в сарайку. Ужасно мне стало на дыбе висеть, скрючившись под перьями железных копий - но того страшнее презрение.
  - Сам пойду, - я сказал старику, и из рубахи со штанами разделся. Бросил рядом ботинки. Ни к чему всё покойнику. А что я сдохну под пытками – знаю верно. Душонка слаба, и давно уже изменой припахивает.
  Но оставив меня привязанным у сгнившего коровьева стойла, Пимен, как мог быстро с больною ногой, собрал в заплечную кошёлку рыбные снасти -неводы да мелкие сети - а потом ушёл, не прощаясь. Я хлюпал носом от вечерней прохлады, ожидая с предателем конную милицию. Думал, что дед к участковому сбёг на доклад, прихвативши улики с собой. И как же вот верно народ слагает свои пословицы: чем людей судить, ты в зеркальце глянь на себя.
  Глянул я в отражение маленькой лужицы - и зажмурился со стыда. Там Пимен чудесный шагает,