словно Христос по воде, и всё ставит капканы - капканы всё солнцу. Он посох отбросил с руки, его плечи под грузом согнуты: кажись бы - провалится сквозь, и баграми найдут его к третьему дню...
Тут серый свет за сарайным окошком внезапно потух; дунул ветер, на стекло выбивая лёгкий насморк дождя. А потом громыхнуло и над моей головой, над соседскими избами, и где-то вдали.
Слабый гусь в уголке сунул голову под крыло, убоявшись грозы, а храбрый вожак поднял к стропилам свой клюв, став похожим на крылатого змея. Гусыни потянулись к нему, и каждая старалась шлёпать лапами побыстрее, нагло отталкивая приятельниц.
Хорошо, что у Пимена больше нет кур - они самые дристопузые животные. Над моей головой висит их прежний насест: когда куры были живы, то бултыхались не в супе, а устраивали на жердях молодёжные вечеринки. Им поджарый петух кричал оглашенные песни, подняв руки ко рту, и жеманные цыпочки хлопали крыльями, в солому накакав от счастья - особенно юные.
Чу… Во дворе у деда скрипнула петелька: а на чём? - старой калитки уж не было. Шаги затаённые, будто путник старается тенью пройти по мокрым следам. Где ливень ударит сильнее, там и он своё - топ. Шлёп.
Это вор. Мне знакома его подлая натура, когда хозяев нет дома. Нашёл гад, у кого грабить последнее добришко - старый Пимен давно разбил фарфоровую копилку на похороны жены, а из богатых вещей в хате остался лишь велосипед со сдутыми колёсами. Хотя, может быть, вор охотится за древними иконами, в которых остро нуждаются городские невери. У них мода пошла косяком: если в городе кто лимузин или терем прикупит, то за ним и другие голодранцы спешат - пухлые кошелем, да нищие сердцем. А обжорство и жадность надо у бога отмаливать - вот и носятся по сельским церковкам скорые жулики...
Железистый визг спугнул мои мысли. Это очень похоже на острый нож, перепиливающий дверную цепку. Изо всех замков дед Пимен только её признаёт. Он и сказал мне однажды: - Как это я стану от людей запираться? Нанесу соседям обиду, и никто меня тогда на погост не проводит. А всё из-за пары одеялок да лежалой подушки. -
И вот этого справедливого старика пришли лиходеить в грозу подлые душегубы.
Тут взыграло моё сердце. Сам забыл, что дедом прикован к коровьим жевалам; да как заору: - Эй вы! Шалопаи ночные! - и изо всей силы босыми ногами ударил до синяков: - Отпустите ослабевшую душу, заходите биться ко мне!
И дёрнулся было вперёд, а привязанный ведь… Туточки пожалел я о ярых словах; шею вытянул к потолку, чтобы смаху господу поклониться. Мог он меня не спасти за отъявленную гордыню – мог, но смилосердился. К сарайкиной двери господь подбежал, оскользнувшись в дороге на грязной лужице - и вдруг дитём расплакался: - Батя, ты здесь?! - Загрякали кулачонки в мой холодный каземат: - Ерёмушкин!! Это я!!! — развеяв прахом все подозрения мои...
Янко шагал босиком; намотав шнурки на палец, перекинув туфли за спину. Он пел весёлую музыку, не стыдясь спешащих по дороге селян.
На тропинке к лесу его ждала Вера. В светлой кофте и зелёных соблазни-тельных брючках.
- Они тебе очень идут. - Мужик с восхищеньем оглядел её статную фи-гурку.
- А без них я разве хуже? – Вера, смеясь, поцеловала его в подбородок, не достав до губ.
- Ни в какое сравнение, - Янка схватил её на руки и закружился в сплетённом потемьи охмуряющих сосен. - Вот унесу тебя в царство лешего, с глаз любопытных долой, да и рассмотрю там поближе. А света в буреломе мало - и я на ощупь попробую на вкус каждую жилочку.
- Кровопийца! - засмеялась любовка, и вырвавшись из его загребущих рук, убежала в малинник, патлая свою чистую одежду красными пятнами любви. Но далеко она не успела скрыться - а попалась в жестокие лапы любимого лешака, и то что началось милой смешливой игрой, оборотилось в яростную резню на травах средь сосен плакальщиц - под всхлипы да мольбы человечьего дуэта. Любопытная сорока прилетела на шум, чтоб рассказать потом подругам секретные новости; но и она стыдливо закрылась крылом от срама в малиннике, а после и вовсе умотала в чащу, слепо тыкаясь об колючие иглы.
- Я ненасытная, да? – Верочка, почёсывая носом Янкино плечо, смущённо смотрела исподволь в его глаза - ей было боязно увидеть в них сморенное равнодушие утомлённого мужика.
Но он обернулся к ней счастливый, блестя в улыбке белыми коронами; он прижал её крепко, чтоб не увернулась, и расцеловал глазки, губки, носик – и вылизал уши будто маленький незрячий щень. - Такая мне и нужна. Над девчонкой я не смогу измываться - она себя не знает, а мужик ей тем более не понятен.
- А за меня, значит, спокоен? - Bepa привстала, заворачиваясь в кофту, и тыкнула коленями волосатый Янкин живот. - Признавайся.
- Ну, ты и не такие гонки выдерживала. - Янко попытался спихнуть её, но аж заохал от тупой боли в паху. - Ты что? больно же.
- Не смей грязно говорить обо мне. Слышать не хочу. - Верочка поднесла к его носу кулак. - Вот хоть и маленький, но крепко бьёт. - Она легла к нему на грудь и шепотливо засмеялась, играя перед глазами тёмными ягодами вызревших сосков. Баба тесно вжалась в сомлевшую вялость мужика, и почуяв его новый призыв, стала грубо распалять ладонью своё осушённое чрево, смачивая пальцы с Янкиных губ.
Потом они миловались там, где кузнечики стучали сильными ногами об степную пыль, где тёмные жуки толкались под травяными кучами. Само солнце здравствует, пряча их любовь то в початках кукурузы, то в жёлтых подсолнухах. Недозревшими семечками осыпал Янко свою любимую, усталую от долгих ласк. Ей было лень рукой шевельнуть, и серая шелуха, рассыпавшись по телу, закатилась во все возможные ямки, чтобы к осени дать крупный урожай.
- Не балуйся... милый. - Вера открыла глаза, без мысли пустые; но в них отражалось небо, на котором вызревали солнечные цветы, и Янка не медля принялся целовать их поникшие головы.
- Я не люблю тебя, - щекотнул он тёплым дыханием золотую серёжку, из тех двух, что она только оставила на себе. – Я не люблю.
- Вижу. - Улыбнулась Верочка, обняв его небритый загривок, и жарко облизнула свои сухие губы.
- Нет, - замотал головой Янко, вырвавшись из бабьих ладоней. Словно обиженный. - Ты не можешь снаружи видеть.
- А мы с тобой сходим в больничку, и пусть тебя там просветят.
Но мужик привстал над нею, напрягая свои мускулы: - Вот это видела? в семье позволено командовать лишь мужу.
- Ура! Ты сделал мне предложение. Ну наконец-то, - невеста радостно кинула в волосы розовый цвет из букетика, и стянула с подсолнухов паучиную тюлевую завесь, накрывшись белой фатой. - Свидетелей звать?
- Погоди... погодь, - растерялся жених, так скоро опоясав свою холо-стяцкую судьбу червоным золотом безвенчального обряда. - Всё должно быть по родному обычаю, со сватами да песнями. Рыжие кони ветром поскачут сквозь посёлок, а в их гривах развеются алые ленты светом твоей непорочности. И у церковного алтаря отец Михаил зарубцует нас сердечно клятвой верности, а если кто предаст - то швы разойдутся от горя.
Вера снова притянула к себе его русую голову; их волосы заплелись в пёстрый клубок, из которого неугомонное солнце стало вязать зимнюю шапочку, загадывая на будущее.
- Милый, а где ты жить со мной хочешь?
Как само собой разумеющее Янка ответил: - В моей тёплой квартире. Где нет дымной печи да любопытных глаз.
Баба вздохнула и вертанулась набок, пряча от небес свой доверчивый срам. - Вдвоём ещё терпимо. Но у меня собачонка, да разная живность - ну как я оставлю их. – Вера вновь посмотрела на Янку: молчит, угрюмый - или обиделся. И бросилась ему мягко на грудь, прежде постелив жёлтых цветов: - Ну правда, милый, тесно в твоей каморке.
У Янки под носом вспотели капли от непонимания и новых переживаний. Всё, кажется, решено было самым хозяйским образом - даже рушники уже болтались на вешалке - но женские капризы враз запоганили семейную мечту.
- Вот сказанула, красуля. - Он отвернулся на пчёл да мелких птичек, и даже губы ладонью закрыл, чтобы Верка не целовала их больше. – Мы уже для себя обязаны жить, и всё постороннее побоку. А сучка твоя жалуется нарочно, облаивая меня. Вредная она.
- Любит свою хозяйку, и ревнует к тебе. Приручи её, a? - Верочка искала под Янкиным веком соринку, которую невзначай занесло прохладным ветром; а мужик остранялся от любимой, гордо лелея свою занозу: - Если будем из-за твоей скотины ссориться, то и нашу дружбу растеряем.
- Любовь! – тыкнула она его в бок будто шилом в печёнку. - С минуту назад здесь о свадьбе шептался, на травинках-свидетелях пел нежным голосом, а теперь вдруг в товарищи просишься.
- Слаще нет бабы. - Янко лизнул ей подмышку; снял с губы пряный волосок и сам засмеялся: - Вот отдам его вещей Стракоше, и она на всю жизнь приколотит тебя избяными гвоздями к моему сердцу: чтоб если кто вытащит - сразу дырка, и смерть. Потому что друг без дружки жить нам тоскливо.
Когда я укладываюсь спать, дремлющая днём моя душа просыпается. Сильные крылья, лежавшие прежде на пыльных антресолях, поднимают меня к ярким фонарям жёлточёрной ночи, которая гоняет по дорогам на багажниках поздних машин, а в волосах её пёстрые ленты цветочных гирлянд. Ветер носит по рыночным рядам революционную прокламацию со следами жирной селёдки, но я сейчас глух к её ярым призывам. Мне бы Олёну повидать с лаской, пока гордость сопит на диване. Я отломлю жене тёплую краюху своей нежности, чтобы утром, любовью дразнясь, не скормить её чужой бабе. Потому что наше напускное равнодушие страшнее лютой ненависти, обглоданнее могильных костей. Олёна как кошка на ветеринарном столе, кою долго и безнадёжно усыпляют. Я же уличный пёс среднего возраста: у меня есть конура, но некому преданно боле служить. А сердца должны гореть да бушевать, закаляясь, чтобы укрыться нам вместе этой непробиваемой бронью, пока ещё гордыня и обида не взломали за-пертых сейфов любви, отдав наши ключи случайным людям. Нет никакого прока от моих беспризорных сомнений. Это моей трусостью наше счастье выставлено на толкучке среди соломенных шляпок да шерстяных свитеров. Дрожит оно в лёгком платьишке; и Олёна трясётся от холода - она пала на коленки у картонных продажных икон, вящие головы коих походят на груши да яблоки со школьного сада, и так же незрелы, бессочны. Их красные глаза будто печалятся над ней за своё притворство - молись доченька; или смеются… - Верую в нас, - скажу я Олёне после разлуки, остервенело целуя её больные вспухшие веки, через которые утекло море солёной воды. А в бабьих зрачках грозныя засверкают две холодные льдины, готовясь разорвать меня тупыми клинками бутафорской злобы. Бедная жена – она как славный пузатый щень огрызается на хозяйскую трёпку; но протяни я ладонь – тут же облизет её мокрым языком. А я то призываю Олёну к себе, то кляну её за ошибки, теша самолюбивую спесь, коей можно заточить давно сгнившие зубы былых обид - вот и бегаю по миру, заново пережёвывая белые кости своей мил-подружки.
Утром жена стряпала; и уже чуточку улыбаясь, надёжливо поглядывала на меня. А я рассматривал старые жёлтые фотографии, да новые свежие - и ещё хмурился, не прощая себе жалость.
- Что ты там увидел? - жёнка шагнула ко мне поближе, оставляя солнечный просвет между моей ладонью и своим лёгким
