платьем.
- Твои детские снимки. Совсем голенькая и пока не лапаная... - я чер-тыхнулся, в душе проклиная внезапную слабость; хотелось мне смять любимую в горстку, выбив дурь милосердием, но безраздельная мука опять скребанула когтями.
И услышал я голос усталый: - отруби мне, пожалуйста, голову; нам по-легчает обоим ... - жена тихо плакала, слезами досаливая стряпню.
- Клади голову на пенёк. - Я хмуро обернулся. Но столько смертельной решимости узрел в её глазах, что сразу им поверил и заорал: - Ты с ума сошла?! дура!! – тише, тише: - не спасёшься ты этим, а нас всех погубишь.
Жёнка села на пол в моих ногах, спрятав лицо под ладонями, но больше не плакала; а только голос как в яму сорвался: - Какую же кару мне испытать? - Да и взмолилась: - придумай, Ерёмушка...
В первый раз после блуда она назвала меня так ласково, и я позволил, не отшатнулся как ото лживых слов. А сам прошептал, тайно, так что даже приземлившаяся на щеку муха с трудом расслышала: - милая, мою душу мутит от ночных прикосновений и случайных нежностей, но мы с тобой их неизбудем, потому что люблю я тебя, хоть и выключаю вечером свет, пряча в темноте пепелище твоего жалобного тела, а когда ты замираешь в сонном покое, я позорно гадаю на любовь. Веру я потерял – её мне верни.
- Я знаю, Ерёмушка, оправдания подлы: но меня будто зельем каким опоили.
Я пожал плечами, выдавая ей лживое равнодушие; но сам в печали, словно для нас уже топор помилованья точат, и слышен противный наждачный визг. – Может, и впрямь опоили. Нынче любую пакость легко купить.
Жена глотнула сухие слёзы, ободрав корками нежную бабию жалость: - Лучше б ты мне изменил, - и не понять, какая надежда в слабеньком голосе.
- Не хочу. - Её срамота слишком долго маялась перед глазами, и я завернулся к порогу, будто у меня есть дела поважнее. - Сердобольна ты очень к убогим просителям. А о нас с малышом подзабыла. - Даже не обернулся в дверях: - И твоих продажных друзей я совсем разгоню...
В глуходревье, под лунными святками, ночь отметилась скорбью великой: истуканы заныли поглядками да иконы заплакали ликами. К ним на капище гости приехали; на бряцанье щеколды с досадой старый дом, дрогнув окнами-веками, лишь на миг озарился лампадой. Открывают притворину в горницу, и пробитые крест-накрест планками, двери чёрным рукам поддаются, визгнув петлями - злыми собаками. Посредь горницы встали и вперились в думы зла – молчаливые, строгие; и хозяину-дому не верится: люди ль, нелюди шабаш устроили. В их утробах рождается чёртово - беспокойное, жадное, мрачное - нянькой смертью сегодня почтённое, богом проклятое плач-палачество.
В посёлок привезли местных солдат, убитых на далёкой войне. Такой заунывной мелодии в Зямином сердце ещё не звучало. Всяко было: и ситцевые симфонии радости, лёгкие как серьги с ушек берёз; и утомлённые ноктюрны любовной неги, под стрекот сверчков да кошачье мяуканье. Даже играл контрабас, когда Зиновий вспоминал о жене - тупое лезвие ревности ненасытно рыскало по струнам, сослепу пихая клинком в левую сторону грудины.
А теперь вдруг, повиснув объятым на крашеной парковой ограде, дядька мигом уяснил, как бесцеремонно война отбирает жертвы для своих плотских утех. И в том, что нелюдям захотелось грязно побаловаться с душами мёртвых, он каял себя - что не мог остановить войну, или хоть заглушить её безысходную тоску, шлюху на шпильках, прицокавшую под гром барабанных палок. Благостное пение отца Михаила, воздающего честь и славу погибшим, было похоже на визг церковных мышей, сыто обрыгавших ванильные куличи. А шепчущий Зяма словно кричал, весь белый свет проклиная: - что ж вам, падлы, неймётся на воле?! почему вы, суки, под небом живёте хлопотно и зло?! желаю господь, и требую, чтобы чужая кровь встала упырям свинцом в горле; пусть обвернётся их подлая ненависть самой страшенной местью, коей не знал ещё мир, зудящий от крохотных тварей человечества; и кто назвал нас людьми? с чего мы решили, что разумнее микробов да насекомых? может, больше ума в голове простых мандавошек, ползающих по звёздным системам нашей любви, ведь их болезни губят нас, так же как и мы выхолащиваем злобой родительство земли, вырастившей нас. -
Гробы разъезжались по дворам, ополоняли избы; дома жёны да матери не сдерживали рыданий - катилось горе в слезах по чистым коврикам прямо в красный угол к боженьке: - помиииилуй, что война натворила. - А он молчит; да и не страшны его кары сиятельным властолюбцам, затеявшим кровавую бойню - ведь они живут и подохнут в неверии.
По посёлку гулял тёплый ветер, харчуясь всю ночь во всех поминальных домах, и слушал как смертно воют бабы. - …воротечки открываааем, мужиков любииимых провожаааем. Улетайте души в райские кущи, в зелёные гущи. Ходите по небу смееело, захоронено тееело, открыта сердцу благостная двееерца. Проходи любимый, роднооой, садись за стол накрытооой, на скатерке разные яаааства, зане помолись в угол крааасный. Поклонись хозяйке, здоровайся с дружками, стучите ложками, еду да питиё нахваливайте, а после песни играйте, танцы гомоните. -
К утру плач затих. Небо высветлилось солнцем. Тоненького, исхудавшего паренька, Марьиного соседа, вынесли шесть дюжих мужиков. На щеках убитого Лёньки давно высохли предсмертные слёзы, и остались от них только белые полосы, похожие на ленточки соломенной шляпы. Бабы обмыли его, причесали короткие кудри, а Ерёма ещё и гребешок свой оставил в Лёнькиных волосах - чтобы он сам расплёл потом тугие колки на затылке.
Олёна созвала молодых девок да стареньких бабок, привечая их на поминальное пение - и в первом ряду смиреннее всех подвывала шустрящая прежде Полянка. Про голубые ручьи, зелёную трень с одуванчиками, и ещё про золотое жнивьё – которое пока не вызрело, но в самый раз дойдёт к осени. И про бедного юношу: он должен быть счастлив, уходя от людей в светлую память.
Отец начисто вымел комнатку сына, и все следы из-под веника ссыпал ему в ноги. Если вдруг сильно затоскует, то пусть подышит горечью дома - может, вернётся. Божий отрок ведь ожил, а его Лёнька ничем не хуже. Вон как выстроился детский отряд, приготовившись ударять в барабаны. А позади самых юных стоят почти взрослые горнисты, и тянутся на цыпках, чтобы выглядеть героями. Такими же как дядя Лёня.
... – дядя - ... Ерёма опёрся на доски, обитые красным бархатом: вспоминал, сгоняя мошек с Лёнькиного лица, что никто мальца не звал дядькой - всей детворе он ровесник. Когда к Марье в дом приходил, то тихо садился с Умкой играть. А лишь только Олёна мимо пройдёт, он, кажись бы, до макушки краснеет; ну девка и трепала его за чуб - уж очень нежный парнишка. Такого забудешь любить - но драгоценностью поставишь за стекло, оберегая от бед.
На погосте дед Пимен сказал за всех мужиков, что рядом стояли: - Спи, Лёня, закрой глазоньки, а я напою тебе величальную песнь. Ты хорошо ушёл в другой мир - товарищей не предал, и себя оправдал - к богу плывёшь в белых одеждах, и светлая душа твоя заново жить начинает. А те непоседы, когда ты случаем человека обидел - то и не грехи вовсе. О кровниках своих совсем позабудь: порвём мы зачинщиков войны как луговые лопухи и развесим подле околицы. А если ты, Лёнька, сей миг на цветущем лугу мнишь о всеобщем прощении, то с облаков тебе не видать чёрных душ, потому как ты теперь чистый младенец. Прости уж нас за умысленное мщенье, которое будет без корысти, хоть и проклято господом. Земля тебе пухом, сынок, и небо благодатной аминью. -
Мужики вырыли большую могилу, обили края. После долгих дождей земля напиталась водой, глинистое дно скрылось по щиколотку - копачи вбили чурбаки, и постлали досок. Из города подъехал на похороны генерал, но завалящий, похожий на позднего галчонка – синий, сопливый. Только такие и ездят по деревенским погостам. С ним ещё был пухленький газетчик, агитатор славы. Когда военный бросил горсть рыжей грязи на алую холстину гроба, то серая стылая тень метнулась к нему и столкнула вниз, а десятки рук стали забрасывать очумелого старикашку - он плакал и кричал: - пускай! зарывайте вместе, пожалуйста! - Пока одна милосердная душа не опомнилась: - постойте! Нельзя его с Лёнькой! - и полуживого генерала вытянули да бросили под ноги. Священник Михаил увёл его от греха...
Поминальные столы накрыли во дворе. Стоят кувшины с горевальной простоквашей, хлеб в мисках омолитвен старухами, мясо, каша, овощи. Конечно, вино домашнее. Отец Михаил поднял чарку: - Пощади, господь. Прими в благословенное небытие праведную душу, дай сил нам вынести беды нынешних дней, сохрани сердца детишек в беспамятстве и мироволии. Живи, добро, на белом свете, оберегая людей от сатаны.
- Один истинный страдатель среди нас, - дед Пимен пригубил и обвёл всех пламенным взором. - Господь человеческую боль пока ещё проносит через себя как чашу терпения, но уже и ему на небе невмочь от наших земных скандалов. Мы ему мало помогаем своей мощью, а боле зарываемся в норы да расползаемся по тёплым кроватям. На земле в это время бодяжит гнойная взвесь, поганя и нашу чистую кровушку. Поэтому нам, человекам, пришла пора вместе наступать против гнобылей.
- Ерёмушкин, а где гнобыли живут? - Умка тряхнулся на отцовских коленях и поднял глазёнки.
Ерёма обнял махонькую голову, и в нутрь дохнул: - Везде, где мы. Но ты не бойся, распознавать их и обороняться я тебя научу.
Поп наставительно уел старика: - Куда ты, Пимен, собрался наступать? Ещё одну войну затеваешь.
Лёнькин отец, большой Никита, сцепил ладони чтоб не разорвать их больше, набычился: - А зачем бог всегда там, где спокойно и нет бесов тридушных? Куда зло стремится, там он не желает воевать. Бейте, говорит, враги меня по одной щеке, а другую я сам подставлю.
- Это горе болтает, не ты. - Священник тяжко вздохнул, тоскуя верой: трудно взрастить благостью перепуганный мир. – Поймите, замороченные души, что господь обладает даром убеждения, доверительно и свято расказывает смертным о могуществе добра, наставляя их к истине, и незачем ему при вселенской власти сильничать на мелкую злобу. Ну какой настоящий богатырь обидит ребёнка?
- Да разве нынешняя бойня это мелкая злоба? – выкрикнул звонко Пимен, наскоро вытянув сигарету из чужой пачки. Он разволновался. - Армия должна бы оберегать народ, да родную землю хранить от ворогов, а она огромной силою накинулась на маленькое племя наших товарищей, что решили жить по старой свободе своих предков. Потому что армейцы всегда на стороне властителей, которые им денюжки платят – и вдали от простых людей. И любое желанье народа, чтобы в действии забрать свою власть из грязных рук - обзывается бунтом. Солдаты ведь из таких же балбесов как мы, из деревенских - их обмануть много ума не надо.
- После любого бунта, революции ль, к высоким должностям всегда пробиваются трусливые горлопаны. - Чтобы не быть похожим на таких, отец Михаил вразумлял тихо. - Вот и на той нашей далёкой земле силу над честными людьми взяли паразиты, местные князьки. Они решили свою революцию ещё дальше продвинуть, целое мировое полымя раздув. А справедливо ли, мои сородичи, если б они пришли к нам, заставив грозой жить по ихним законам?! - Михаил возвысил голос, будто с приступка взошёл на амвон. - На нашей земле проповедует только
