ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. жизнь четвёртая

Христос, здесь его вотчина и больше ничья.
  - И всё же скажи мне, отец Михаил, почему господь сам мало карает? - Зиновий путал поповские глаза своим настырным взглядом. – Может, чтобы зло насовсем не пропало, его вкус не забылся. Что получится при всеобщем добре да любви? - только хаос.
  - Нет, ошибаешься. В мирном житие при соблюдении христианских заповедей есть лишь хорошее. Никто не убьёт, не предаст, лаской и заботой мы отметимся друг перед другом. Наказывать же смертью господь не хочет, потому что жизнь для людей дана, для творения ими веры своей, хоть даже человек тот чудовище. Познать бога, перелицевать тело и душу в небесную красоту - для сего мы рождаемся.
  - Выходит, я Тимошке добро, - Пимен хватнул с миски абрикоску и перекинул на другой край стола, - он дальше два добра Ваське, а тот уже чужому прохожему целых четыре. Кудимово благолепие! мне вернётся столько радости безмятежной, что сердце моё оборотится в ливерный мякиш, и любая поломанная механика станет душевнее меня, людомира. Человек есть скопище самых разных чувствований, и должен собой оставаться. А ежли я буду во всём подобиться господу, то он за меня мою жизнь проживёт.
  - Но мне его алилуйя ни к чему, - развязал тут Никита свой пьяный язык, и все узелки на нём, стянутые для долгой памяти. - И твоя, поп, тризна, не прикипела уму да сердцу. Плохо ты знал моего сына младшенького, гадами убитого - а в поминальной песне должны биться по ветру его ангельские крылья, сдувая со лба тёмные кудри, чтобы время задохнулось от горячих кровинок воздуха, чтоб захохотал мальчишка во всё горло, опрокидываясь к синему небу.
  Священник склонил голову, сжал в кулаки сильные руки. - Я сострадаю неизбывному горю, и с вами вместе скорблю. А таинство я исполняю по обычаям праведных предков, блажуя в рай бессмертную душу.
  Еремей сурово взглянул на Никитку; и прощение попросил за всех страждущих да горемык, кто лихо маял и ополчается теперь на веру: - Много я слышал нападок на бога да церкви упрёков. В жадности, во злобе винят, что на костях вековых христианство плавает в крови. Подлые аспиды, и лживые фарисеи гноят человеческие души, рушат своим блудием храмы - но господь от их предательства хуже не стал, лишь великая ипостась истинного православия с каждым церковным грехом становится тяжелее. И ты, Михаил, крест свой неси до конца.
  - Понесу, Еремей. - Священник для верности приложил руку к сердцу. - Спасибо большое за такую поддержку, потому что именно от тебя я её не ждал. Ты ведь Иисуса подозреваешь в корыстном обмане. С чего хоть?
  - А вот когда Иуду все стали предателем звать, то мне его жалко стало. Всё правильно Иисус сделал для веры, собою пожертвовал. Но хоть бы записку оставил про тайну, чтоб заклятое имя с языка сбросить - чтобы человека не проклинали в веках.
  - Есть такая книжица, Иудино евангелие зовётся. - Михаил вдруг искренне рассмеялся: - А ты думал, что все люди жили, не зная до тебя правды – один ты ротозей догадался? – И он руками плеснул, бултыхаясь в загаженном омуте придуманных страстей, словно хотелось ему вырваться из браконьерской сети.
  - Каждый человек в себе сомневается. - Дед Пимен поскрёб ногтем багровую шишку носа, и заговорил, тягуче прошёптывая крамольные мысли: - понимаешь, Минька, - он боязливо оглянулся, будто дома на бабкин иконостас: - не совсем я верю ему, сыну божьему, - тут сильно сдал дедов голос: - ... ежели он задуман был господом в утробе непорочного зачатия, то и голгофа предначертана ему с младых лет в чьей-то безжалостной башке. Душегубство какое. - Уже испугался Пимен слов своих; перекрестил душу под прости-господи вознесённым праведником. А поп смотрел на него блаженно, причащая высокую истину сомнений.
  Старику ответил бесшабашный Янко, нанизывая на молодую спесь весь свой карманный опыт: - Господь нам верховный вожак. Он не должен сильно тревожиться, чтобы людям жилось сытно, тепло да безболезненно, даже родному сыну. Потому что человечество надо возненавидеть до любви, чтобы спасти.
  - Охамел ты, Янко, - коротко грубанул уязвлённый Михаил; и взялся за крест обеими руками. - Суть господа есть только благо, без хитрости зла. Я принял веру душой - и в облике Христа, отца его сущего, видится мне страдание за людей, подвластных грехам и терзаньям. В нём кается боль совестливой истины, спрятанной от человечества в обнаглевшем чреве пороков, которые легко находят себе пищу и кров в душах, обессиленных доступностью и сладостью искушений. Блуд, лень, да роскошь манят меня как любого шалопутного юнца; сотен бессонных ночей стоило мне моё служение, кровоточащие стигматы изъедают мой дух как могильные черви. Но в годину беды милосердный господь утешает меня, и добро - его молитва.
  - Церковь одинаково сильно славит бога и дьявола, - укорил Янка, наскоро завязывая путаные ниточки в своей голове. - Потому что любое упоминание на людях - слава есть, и проклиная сатану во зле, вы память ему воздаёте. Вот так же и болезные кумиры устраивают скандалы из газет – кричат, чтоб в телевизор попасть.
  - На эти слова я отвечу. – Пимен поднял бороду кверху, будто хотел узреть того, с чьих молитв говорит. - Когда сатана, тьфу ему! мытарится в наших речах, то люди помнят про грехи. И убоятся божьего гнева - геенны огненной. А значит, не совершат подлости, - тут старик загордился, отмолив прошлые сомнения.
  - Боязнь наказания - это кабала. Ты вот сейчас струсил перед богом, и потому каешься. А значит, религия - кладбище свободы. - Янко исподлобья следил за дедом, что тот мог ему накидать фофанов. Да таких крепких, что не хватит зубов.
  Но старик только мелко выругался: - Балбес. Ты хоть в слово вдумайся – вера, доверие, доброволие. От сердца, душой принято.
  - Вера, да, - ухмыльнулся мужик, видно вспомнив свою любовку. - А воинствующая религия друг с дружкой грызётся за прихожан, чтоб потом вас, уневоленных дурачков, в вечной узде держать, - и почуяв, что Пимен смешался, пережёвывая жёсткий корм сгрызанными зубами, тут же гадостно озлел на деда ли, на себя: - Чтобы ярмо мы не скинули! и до смерти своей ненасытных клопов гоношились. А они веками ту же песню поют - в раю будет лучше. Но мне похеру благие обещания, я здесь хочу жить человеком, не быдлом!
  До деда голыми руками уже не дотронуться, кипит весь. Хоть и вида не кажет, но кровь в уши кинулась, забурлила под зрачками. - Я их ненавидю, как и ты. Только моё зверство омыто любовью да слезами за людей. Мне всех негодяев переделать блажится - чёрные души их вынуть, а телесные оглобли пускай остаются. Но словами не проймёшь таких кочеряжин, им плети нужны. И по сракам их!! по спинякам! по сердцу.
  Пимен с каждым громом всё больше утишал свой голос, а его улыбка становилась шире перевёрнутой радуги. Он узрел у калитки лучшего дружка Вовсю с целой компанией товарищей - Май Круглов, Муслим, дядька Рафаиль, и ещё журналист был утрешний. Блаженный Вовка словно цыплёнок сходу бросился в распростёртые куриные объятия старика: - Здластуй, дедуска! - и хоть много букв он не выговаривал, а понять его радость несложно.
  - Садись, милый, к столу, - дед потянул его за шею, умащивая рядом с собой. - Небось проголодался.
  - Мы уже на всех поминах были, и ели там. - Простоволосый Рафаиль даже шапку свою не надел по гостям, будто винясь за убитых солдат. - Вот, к вам пришли.
  - Убили пацана, а теперь мириться? - подхитнул отец Михаил, страдая ущемлённым христианским самолюбием.
  - Кто убил?.. - изрядно окосевший большой Никитка высунулся из миски с борщом, облизнул губы. Мутные его глаза шарили по лицам.
  - Никто, милый, и ничем, - спокойно объяснил встревоженный Зиновий, мягко похлопав мужика кошачьей лапой. - Это Тимоха вчера зарезал гуся.
  - Да пошёл он на... - сказал бестолково Никита, и мирно лёг обратно.
  - А ты не болтай чего зря, - укорил священника Пимен. – Видишь, ребятёнки с нами, - и показал глазами на детей, на Вовсю. Тот крутил головой - не ему ли сердятся мужики. Он даже попробовал запеть, обняв в братство рядом сидящих. И вдруг зарделся, увидев средь дальних баб бесстыжую Варвару. Как-то давно блаженный парень заигрался с ужами: задерёт когтем змеиную кожицу, стянет узорный чулок, и насадив себе спереди на палку, ходит, пугая деревенских баб. А один раз дошутил; Варька схватила его за причинное место, да и потащила в свою одиночку. Что там было, рассказать некому - баба на все вопросы хитро улыбается, а Вовка от сплетен намётом бежит.
  - Кого ты там увидал? - пристал дед, потянув малого за красное ухо. - Иль влюбился?
  - Ага! - тот захохотал сам над собой.
  - Вы побольше подарков готовьте. - Муслим хлебнул квасу с кружки, отёр усы. - Серафимка и Христинка только что подали заявление. Сейчас он хвалиться придёт.
  Если бы не поминальная тризна, мужики грянули б ура. Вот как случается: где горе, там рядышком радость.
  - А Лёнька погиб, не узнав семейного счастья. - Отец Михаил ещё ни разу не расхмурился с той поры, как пришли незваные им гости. - Ваш аллах его погубил.
  - Может быть, всевышний един. - Маленькой ложью Рафаиль решил смягчить поповскую злобу. - И для тебя его возвещает твой Иисус, а для меня мой Моххамад. Только вот наши пророки пошли разными дорогами к вере - а могли ведь встретиться и поговорить как мы с тобой.
  - О чём? если твоя вера кровно нетерпима к моей. - Михаил черпанул лопастой дланью большую горсть вишен, да выжал её обратно всю в миску. И скривился как тяжелораненый: - Вот так.
  Рафаиль обвёл ясным взором гостей, словно проникая в их думки. - Мне неизвестно, что у вас внутри, душа или месиво: но я всех призываю покаяться. На колени встать перед тем, кого каждый из нас зовёт богом. За невинно убитых, за горькую слезу обиженного ребёнка. Мы в разрухе, и сейчас нам не до животных распрей о благах житейских, о первенстве. Пожелайте мира своему отечеству - и те, кто жизнь отдаст за его свободу, и кто грош жалеет на пропитание нищему.
  Едва дослушав, поп ударил ладонью по столу. Ложка вывалилась с салата, плеснув постным маслом. – Ты, дитя неразумное, глаголешь как самозванный пастырь в тенетах властолюбия! Очень много в твоих словах вероломства убеждённого, потаённого, будто проговаривал его ты уже не раз перед мнимыми слушками. Горек ты, словоблуд, пафосной речью. И яства ваши пусть меня крохой не накормят, каплей не напоят. - Отец Михаил вырвался из плена, сбив лавку; он облегчённо вздохнул за калиткой, перекрестился и поцеловал распятие.
  - Ярый мужик, - осуждающе хмыкнул Зиновий. - Я когда с раввином о вере говорю, тот похитрее будет: гладит по голове, слова шепчет ласковые, прибаюкивает - и я плачу в его руках, прощаясь за вечный грех своего народа то ли у духовного пастыря, то ль у самого Иисуса.
  Общий разговор давно разбился на части, на постолья. Еремей положил локти, лёг в них своей беспутной головой, и вперился в Янку: - Жаль, что господа на иконах рисуют человеческим обликом, потому как хуже нет кабалы, чем поклоняться сородичу. Всё равно, что славному мужику под мужика лечь - вот как в городах творится ради удовольствий.
  - Что ты, дурак, равняешь страстотерпцев великих и развратных жопошников? Кто тебе, паскуда, позволил веру с блудом замешивать?! - Янка уже распалил себя, и не смог сдержать вопящего рыка от сомнений, которые грызли его душу