ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. жизнь четвёртая

Круглов, нарочно гремя каблуками. - Что вам не в радость? наш добрый посёлок? чистота отношений соседских? Все праздники вместе, всем столы накрываются на улицах. Наши храмы друг на дружку тени отбрасывают, братаются; боги трясутся за наши души, а нам мало ада небесного, ещё и земную юдоль готовы превратить в огненную геенну. Знаю, душегубы, что в карманах у вас. Ножи. Топоры за поясом. Если вы не поймёте своё предательство, эта площадь зальётся кровью, и к реке потекут ручьи, а в них головы поплывут - чёрные и русые, седые да лысые. Черепушки безмозглые. Оглоеды и спиногрызы наши, вот эти детишки, курносые лепешатники, будут лежать со вспоротыми животами, и синими кишками цепляться за стебли трав. Вы на храмы свои оглянитесь, что майдан окружили - не выпустят они нас с этого булыжного алтаря. Пока не дадим клятву, да свою злобу в жертву не принесём. Мы с Рафаилем уже приготовили добру своё подношение. – Май махнул рукой, и его мужики во главе с полковником выволокли на люди двух давешних церковных бродяг, а при них большой холщовый мешок. - В этой суме лежат кости украденного поросёнка, и твои, поп, золотые погремушки. Ворюги ночью проникли в церковь через незапертое подвальное окошко, и сегодня днём бесстыже пировали на поляне Дарьиного сада, затравив огнём наш посёлок. Жаль, что третий сбежал, самый ярый - того бы не грех и повесить.
  Его речь перебил ужасный рёв: огромный леший, набыча рогатую голову, сквозь строй мужиков тащил в одной руке словно бы тряпошную куклу - того бродягу, ускользнувшего. Которого теперь и человеком трудно было назвать, так его испохабил в клочья сердитый Бесник. Кинутый рядом с мешком, побирушка испустил дух; а леший, пригнувшись мощью к земле, встал возле Зиновия, и положил лапу ему на плечо. Зяма позорно уткнулся в грязные коричные копыта своими мокрыми глазами...
  Светлой полночью участковый капитан Круглов возвращался домой. Луна насажала на кустах жёлтых бабочек, и казалось, вот-вот они взлетят - хлопая крылышками. Со старой водонапорной башни гугукал одряхлевший филин, словно прося поесть: теперь он чаще промахивался, и непечатно ругал хитрого лиса. Потому что рыжий скорбец повадился мышковать во ближней округе; он выпугал всех молодых крысят, перетряхивая заброшенные подвалы да кочегарки - и остался сов, икающий от голода, без своего мяса. Сидит он, горючит в фанерном забрале выбитого окна, прилетая иногда на ржавеющий купол кладбищенской церковки склёвывать ошкуренную позолоту.
  Тут Май углядел подозрительную тень, которая шмыгнула из проулка в открытый подъезд старого под снос трёхэтажного дома. Со скамейки вослед мило заурчала дремавшая кошка; пиликнул сверчок, хоронясь в траве у ворот. Милиционер двинулся по пятам за незнакомцем.
  Май тихо поднимался по лестнице, множась на стенах от лунного света. По полу нижнего этажа были разбросаны клочья белья да использованые гульфики – где спешка прихватила, там и залегла в грязь собачья свадьба. Сверху донёсся кобелиный лай и смешливое повизгивание сук; их перебил хрипатый волкодав, глухо щёлкнув сточенными клыками.
  Не по делу пришёл сюда Круглов; он уже сам сообразил, что его подманили пустой тайной. За ним следили предательские глаза. Но уходить трусливо, за десять шагов от авантюры, от лихой схватки - было стыдно. Пусть его найдут утром красивого да чистого, а рядом парочку загрызанных бандюков. Правой рукой капитан схватился за худые мослы револьвера, оглаживая серую кость спускового крючка. Он не боялся озлобленной своры; лишь помокрели ладони - чур на чур, жить хочу - и ёмкое сердце бросало кровь ломтями, а не литрами.
  На переходе последнего этажа под ногой Мая хрустнула бледная фаланга одноразового шприца - лежащие вокруг иглы вытянули когти, цепляясь за штанину. Капитан отступил назад, к стене. Выпь наверху затихла.
  Переждав грабительскую семейку домашних крыс, слинявших в боковую комнату, Круглов пополз по стенам, вдирая ногти под обгрызанную штукатурку, еле ступая на носках ботинок. Так медленно и бездыханно плывут губы по телу любимой, обсасывая бугорки да приямки ступеней, вылизывая белую кожу - на маршевых лестницах оголённых ног, на потных площадках раздвинутых ляжек. Серая выпь - чёрная банда - уже билась в любовной агонии, ожидая конца. Выли собачьи рыла и стучали копыта, визжали красногубые малолетние ведьмочки, похабно шлёпая между ног.
  От удара в спину Май навзничь заваливался на тяжёлый бетон, но его подхватили добрые руки, и нежные пальчики выжали в вену крупную порцию опийной дозы. Круглов улыбчиво осел к косяку двери, а со всех этажей понеслись здравицы во славу нынешнего шабаша.
  - где я?! что со мной?! - вырывался разум из клетки, но его вновь загоняли - то силой, то лаской. И чёрный праздник опять продолжался.
  Сначала Мая выгуливали как пса, поставив на четвереньки; поили из миски мочой, да докармливали дерьмом. Он кричал славу, наливая стопку за стопкой. Смачные разносолы стояли на белой скатерти: салаты, холодцы, и целый запечённый поросёнок.
  - дайте ему хвостик, пусть пососёт, - крикнул весёлый гость, и Май хохотал вместе со всеми.
  К окончанью застолья затеяли драку, били его. Терзали за грубость, за взгляды косые. Круглов укрывался, но рук не хватало; он спрятался в норку своей души, там где сердце. И одинокая боль приютила его.




  Из них двоих кого же я люблю больше?! Ну конечно, рыжую прорву с открытым ротом, которая весело хохочет над шутками своих товарищей и случайных знакомых, заставляя меня страдать от удалой её общительности, когда хотелось бы мне запереться с жёнушкой в тёмный чулан, и там до скончания нашего века услаждать негу да семейный покой.
  Но вот в жизни моей вызывающим светочем заблестел золотой Янко, призывая к бунту искрами надраенных зубов; и такой он есть дружески безмятежный провокатор, что становится ужасно от его фанатической веры.
  Незаметно втёрся Янко в моё доверие, исподволь моей половиной стал - он сердце ночное, когда я сплю от дневных трудов; он маетная душа, в которую прячу я тревоги бестолковой жизни. Разве это Янка построил цирк для моего пацана? для всей окрестной детворы? он просто выкрал идею, добрый скорпион.
  Жжёт; жжёт у меня в груди от его милосердных укусов, и всё больше завидухи зреет слева под костюмом, потому что народ наш подымается за Янкой, и его красная футболка на тугих плечах полыхает как знамя далеко впереди.
  Я желаю подобного товарища, друга даже; а будь я сластолюбцем, то яро хотел бы Янку в любовники. Только великая гордыня духа удерживает меня в шаге от бесчестия, и слава господу, что я никогда не позволю себе сделать этот шажок. Наверное, любая дружба втихую покрывает страсть да желание. Но настоящий мужик без страха глядит в тайники души, а слабак легко подчиняется сладенькой немощи. Я спросил у деда Пимена о своих терзаниях, не постыдны ль они. – Дурень, - ответил мне старик. – Жопошники, те кто сраки друг дружке подставляет. А вы с Янкой души свои. -
  Жаль, что с нами нет Серафима. Выживет ли? - яркий и великодушный, чтобы вослед за ним поверить в будущее. Янка вроде бы верит; дед Пимен творит осязаемую правду своими ежедневными нотациями, а то и ночью засиживается в беседах с мужиками и собой, с господом. Зиновий тоже лишь притворяется разочарованным в жизни, а покажи ему кто путеводную звезду - да под верой, под зароком - и он без раздумий поползёт на костях хоть к самому краю света. Муслим - это просто чудесный семьянин да работяга. Есть в моих товарищах тын, или кол, или стрежень, об которые можно опереться, когда бьют поддых и в затылок - когда окружили безоружную пехоту конные враги, да в сабли.
  А что есть во мне, кроме застенчивой трусости? я в темноте под одеялкой сам стыдюсь её. Если соседи поймают меня в кустах с поджатым хвостом - страх большой. Если Олёна увидит в моих глазах подлый розжиг паники - великий позор. А коли сыну придётся гнуть к земле голову за отцовское предательство - то лучше бы я не родился, а матушка меня вместе с памятью выскоблила ножиком, да скормила бродячим собакам...




  Дядька Зиновий завидовал Муслиму, основательности его решённого быта – казалось, ни одна невзгода не может сбить с пути этого хозяйственного мужика, не прицепится к нему грязь иль молва. Будто на всех людей рядом опрокинулся ушат благородства и совести - поэтому Зяма иногда косым сглазом ждал, когда мужику станет больно. Ведь человек, не испытавший большой горести, слаб в грядущем, под тёмной неизвестностью завтра. Зиновия всё ещё колотило ознобом от разлуки с семьёй, и даже маленький порез от капустного ножа он принимал в нагрузку большой напасти, незаметно для себя склоняясь к земле, чтобы и руками на неё опереться. Хоть на людях был он горд да статен.
  - Съезди домой, Зямушка, разговори жену, - жалеючи допёк его старый Пимен. Ведь мудрого деда трудно обмануть нарочитой спесью, он много лет знает дружка. - Только не ховайся под окнами будто сыч, а зайди, поздоровайся. В твоей беде настоящего горя всего с ноготок, остальное - в башке маета. Просто откликнулось неверье тебе, за то что стал первым изменщиком любви. А ты назло горькой судьбе попытай нового счастия. -
  Всё же сговорил друга старик, и приехал Зиновий в город. На который уже прилегли сентябрьские туманы. Может, они путешествуют к югу - или здесь зазимуют. Ведь декабри с январями нынче потеплели; а в феврале ещё пуржит, словно мороз добирает очумелых простуд да насморков.
  Дымка стоит над высотными крышами; картофельная ботва горит на полях, и духовито припекает с кострищ ароматными клубнями. Хочется сползти на речной луг голым пузом, цепляясь пальцами за ободранную шкуру травы в ссадинах йода, зелёнки, и уходящего лета.
  Зиновий вошёл в свой подъезд малознакомым человеком, словно долгая командировка по заданию руководства совсем измотала его одиночеством. Он вдыхал застарелые запахи съеденной пищи, лежалых подшивок газет, и будто бы даже лекарств - потому что на первом этаже ещё в то время жил известный больной, жалостливый хромоножка, которому кроме таблеток и телевизора всё было в тягость.
  - наверное, опять микстуру глотает, - усмехнулся Зяма, и ему полегчало от родственной мысли, а брюзгливый сосед привиделся лучшим другом. Можно бы зайти к нему побеседовать, и рассказать о жизни за дверями подъезда – но только после, когда в своей семье внове наладится.
  Зиновий стал у тлеющей лампочки, в самом углу за лифтом, где жильцы сделали чуланчики - и прикурил длинную сигарету, размером в пол-локтя, чтоб надолго успокоилось боязливое сердце. Дядьке ещё неизвестно, как его встретит Марийка с цветами - то ли в руки живому ромашки отдаст, или хоронёному на живот положит две розы.
  Ах! была у собаки конура, а теперь и той нету! - по лысым вискам ударила отвага, и Зяма поскакал через две ступени наверх, одолевая крутую лестницу и дрожь в коленках. Не продохнув и секундочки, он добрался махом на свой четвёртый этаж: - а перед ним железная дверь домой, которой не было сроду.
  Тут задурился дядька, и начал себе выдумывать злые картинки. Про того, кто Марийке ставил эту дверюгу – кто делал другие ремонты. И разум его тревогу трещит, и сердце бьёт в походный барабан.