ИМЕНЕМ ВСЕХ СВЯТЫХ. жизнь четвёртая

держу Олёну в объятиях, пока Умка балуется в лазаретном фонтане. - Что с тобой? - а под моими ладонями будто отбойный дрожит молоток, и тряска эта всей земле передаётся.
  - не знаю, Ерёмушка. Колотит меня от озноба. Боязнь, может - или соскучилась очень. - Уткнувшись в синий ворот моей рубашки, она следила без остановки: - Раз, два, три...
  - Что ты считаешь?
  - Сердце твоё. Бьётся быстро, не как всегда. Значит любишь, веришь, да? - Она в глаза мне прыгнула кошкой. - Чего ты молчишь?
  - Жду.
  - Смотри не пережди. А то потом измучаешь время невозвратностью, и меня истомишь укорами - очень мне хочется твою завтрашнюю боль упрятать в бабкину кубышку и зарыть под крестом. Вдруг на мне смертная печатка лежит? - жена улыбнулась ясно сквозь потаённую тревогу.
  - Да ну, зачем ты на небе такая. Во-первых, - я стал загибать бабьи пальцы, - гулящая, во-вторых  курящая, в-третьих...
  - пропащая, - она ухватила меня за красные уши, и приблизилась своими губами. Они потрескались от внутреннего зноя, где сердце разгорело пылающий очаг крематория. Согбенные служки в длинных одеждах неслышно скользили по чистому кафелю коридора, сочуственно поглядывая на всех посетителей. Уже давно они приговорили больных, отшептали их в тихие минуты сонного отдыха, и только заглохшая печь мешала последнему исполнению великого таинства.
  - Скоро меня в ней сожгут, - хихикнула Олёна цыплячьим голоском; а я в упор разглядел её с разных сторон - ощипаная курица, бледная как молоко, а над пупком мелко светится нижнее рёбрышко, похожее на забытый доктором ножик. Я захохотал, распугав сюсюкающих людей: - Операция будет успешной. С самыми лучшими профессорами. Даже не думай бояться, не смей уйти - ворочу с того света. -
  Я долго ходил вокруг Янки, словно трусливый пёс укушенного хозяина. Исподволь бросал пытливые взгляды, но лишь только наши глаза встречались, сразу отворачивался, находя срочное дело. А улыбчивый Янка всегда среди людей, среди баб да мужиков хохочущий.
  Наконец ущучил я своего заклятого товарища во дворе элеватора: держу крепкой рукой. Но Янко и не думает сопротивляться; поворочал шеей и затих улыбчиво. Только седьмая кровавая жила у него между рёбер вдруг перестала подпитывать сердце, и он судорожно начал сосать окружающий воздух, а его безразмерная змеиная глотка утянула приблудную ворону, гуся хромоножку, да корову на привязи.
  Я смотрел на недруга безо всякого сочуствия; и жалость, что копилась к людям, раздал по другим хатам, где в ней большую нужду имели селяне. А в Янке меня доконала ехидна; спрашиваю его: - Что ты от меня хочешь?
  - Ничего. - Так искренно, правдиво, и даже голуби закурлыкали, подтверждая нежные слова. Даже грязные подвальные стёкла дзенькнули в унисон Янкиному медовому голосу. Только я руганью отозвался, и не зная на чём сорвать злобу, пнул старую обнаглевшую крысу. А потом зашипел вместе с ней: - благодетель проклятый! ты мне по ночам уже снишшшься.
  - Это хорошо, - широко улыбнулся Янка, подвесив к ушам уголки губ: точно, как маленькие дети рисуют солнце в альбоме. - Будешь теперь жить на ниточках, словно кукла в театре.
  Пусто забрехал мой живот, пробурчала голодная утроба: - я ненавижу тебя, - и вслед её словам полыхнула в небе беглая молния, спасая кривобокое тело под толщей земляной слякоти.
  - Ты любишь меня, - отшептался Янко суженным ртом, в щели которого не мелькнули и зубы.
  - Тогда одолжи цирковые остатки. Они мне нужны на Олёнкину операцию.
  - Нет. Ты для своей жены настоящий мужик, а не стрёмный огурец, не быдло. Дом продай, продай и душу - вот когда этих денег не хватит, то я помогу. – Янка снял со своей шеи мои безвольные ладони, в коих, бывалоча, и гвозди гнулись. Прижал к себе стриженую башку, и успокаивает мою душонку, в неё сам навеки влюбился. - Дурачок. Не оставляй дело на полдороге. Твори добро без жалости...




  - Беда пришла. - На тревожных ногах дядька Офима впёрся в раздевалку, оглядел всех - кто чем занимается. Но мужики уже бросили все дела; только Зиновий спокойно сказал: - Гони её к соседям.
  - А там на всех хватит.
  Тогда уж Зяма приподнял брови, будто Офимыно лицо спеклось в кулачок от жаркого солнца, и не разглядеть - где глаза, где нос.
  - Ну чего ты, Зиновий? мне не веришь? у Рафаиля спроси... – И Офима выдохнул всё, что тащил сюда скорым ходом в печальном заплечном мешке: - Церковь ночью обобрали и кучку сельских дворов. Народ думает на пришлых.
  - Что с отцом? - вскочил Муслим, ища тяжёлое прихватить в руку.
  - Да ничего. Вы под защитой Круглова.
  На эти вести сообщество ответило молчанием с тайным интересом; ходики застучали ещё быстрее, торопя безмятежное время. Ведь чем скорее идут минуты, тем яснее становится самое нелёгкое положение…
  Ещё вчера вечером Офима погнал от церкви грязных нездешних босяков, кои побирались на паперти. Те гурьбой побежали жаловаться к отцу Михаилу. А поп как раз переодевался в ризнице, и по расположению сана только молодой служка смог достучаться к нему.
  - Что случилось с вами, сирые? - будто прочитал горемычную беду премудрый священник.
  А убогие ему в один голос, складно да ладно, словно Офима виноват во всех смертных грехах.
  Михаил вышел на мытое крыльцо: праздная бабка внизу подгребала от грязи, и вязаный платок сбился ей на шею изза яростного усердия. Чистодел недалече таскал листья в охапке, жёг сучья на тусклом огне; сырой дым тёк за подвальное окошко - где свечи лежат, где хранятся продукты.
  - Злой Офима, почему ты калек ото храма гонишь? - вознёс свою речь отец Михаил, будто проповедь чёл.
  - Потому что они не хлеба тут просят, а на водку сбирают, - возроптал мужик.
  - Сиё тебе неведомо, глаза их трезвы, - зевнув, перекрестился священник. - Пусти странников на ночь в свою сторожку.
  - Чужие они, тёмные… - Но как ни артачился Офима, а пришлось подчиниться поповскому указу.
  - Утром открыли церковь: порядок, все замки целы. Только в божнице не хватает маленьких иконок, и с ризницы утащены все золотые вещи, - рассказывал мужикам чистодел Офима, потерянно скребя свой затылок. - Воры сладко потешили свой карман.
  Зиновий двинул стул ближе к нему; сел верхом, кавалерийски раскинувшись вместе с лошадью. Поводья натянулись в его руках, и мосластая кляча заржала от боли. - А другие кражи? которые по дворам.
  - Да были ль они? - поджал губы недоверчивый дворня. - Это всё к одному приплетают: там кабанчика спёрли, тут распотрошили автомобильку. А люди сейчас по углам судачат, и в этой шепотне лжа насилует правду. Ночные босяки мирно спали, и вроде как невиновны - двери да окна заперты, ключей нет. Отец Михаил походит на висельника, с ним приходские остались от беды. Но подозревают вот ихних, - Офима мотнул головой в сторону Муслима.
  Скребанув клешнями грудь, дядька Зяма попросил: - Муслимушка, бери ребят, да иди сговорись с одноверцами, чтоб бога не призывали. Сами разберёмся - мы ж люди.
  Чёрный мужик накинул плащ, кожаную кепку, и стал похож на тайного бунтаря, что сердце в кобуре носит. Янко да Еремей сопроводили его в революцию...
  А участковый Круглов пришёл на беседу к отцу Михаилу. У крыльца степенно перекрестился; войдя в храм, купил три толстых свечи. Черница предложила и иконку - но он строго отказался, спрятав улыбку.
  По стенам бегал лёгкий шёпот молящихся старух, солнечные зайцы гоняли невесомую сулавесь тряпичной пыли - бабульки достали из сундуков новую одёжу. Те, кто ещё дома узнал о воровстве, натянули на себя древние цветастые хламиды, и молились истово, пожирая глазами бледного батюшку - уж такой он радетель, что даже службу не отменил.
  Снаружи полковник Рафаиль осматривал церковь. Он пошатался вокруг минут десять; и улыбаясь находке, вернулся к крыльцу.
  С приступков на него поглядели двое нищих: но просить не стали, а продолжили разговор свой громче. – Слыхал, у Федосьи чужаки своровали поросят? - спросил один другого, и исподволь взглянул на полковника. Он мог назвать любое имя, Рафаиль всё равно почти никого не знал.
  - Когда это?! - возмутился второй, медленно поднял глаза от сбитых полковничьих каблуков, но сразу же отвернулся, не выдержав презрительного ответного взора.
  - Сегодня ночью, - осушил свой голос Рафаиль. - Или вы забыли, как селян обокрали?
  Его слова застряли у них в печёнках, и едкая желчь полилась из двурушников. Они жалобились да плакали; а прихожане уже выходили из храма, гуртовались вокруг сердобольные. - Село наше благолепное, добром больше века живёт. Вместе мы в радостях и бедах, вместе мы бога чтим. Здесь наши леса да пашни, пруды, рыба в них, зверюшки гоняют за околицей, следы хвостами метут. Зачем вы сюда, чужие? что приманило в наши края вас, суетных южных кочевников. Сподобились оборотиться к Христу? ан нет, вы лба не перехлестите. Правду я тебе скажу, хоть ты и считаешь меня обманком юродивым – если и были в посёлке чёрные дела, то по потере головы, без умысла. А с вашей новою верой пришли к селянам воровство да душегубие вслед за жадностью. От вас наша горечь, прости уж за сказ мой.
  - Что же ты брешешь, шелудивый поганец?! - вперился в побирушку пожилой мужик с внучкой на руках. - Сам у нас второй день живёшь, вместе со сворой, а уже говоришь от имени всех поселковых.
  На дворе поднялся гамуз – выясняли, кто за кого.
  Три старухи остались в храме возле упокойных свечей; шептались, приглядывали за батюшкой. Капитан Май поклонился священнику, но к руке припадать не стал - Михаил и не поморщился. - С чем пришёл во дворец веры, сын мой? С выстраданной болью, сердцем сумятным, или увлечь меня хочешь в дебри душевных споров?
  Круглов оглядывал сусальное величие превосходящей веры, собирая по закоулкам памяти своих истёрзанных солдатов.
  - Хочу спросить, ваше преподобие, от имени всей паствы: люди меня не посылали, но вот сей час корчатся во лжи и злобе. Скажи, отец, про богов наших, разных; сроду от них не было слышно шума, кроме природных гроз, и с неба живая вода льётся в днесь, а не кровь - что же выходит, они нашими руками серпятся друг с дружкой? мы здесь в топоры людей режем, рубим; души гноим, не жалея баб да малых детей, а они наверху только заклады ставят про нас.
  - Если б хоть одно фальшивое слово я услышал из уст твоих – проклял, так и знай! Но тебя лихоманка жалости бьёт, и половодьем площадных слов твой разум смыло. Ты желаешь любви и мира, но не установится на земле ожидаемая благость, пока не победит единая всемогущая вера, и тогда остановит людскую вражду неотвратность кары небесной. И я не знаю, сын мой, чей бог сильнее окажется, а всей мытой своей жизни верую в Иисуса! Я готов истечь христианской кровью на Страшном суде во исполнение своего страждущего обета!.. -
  В это время Зиновий уговаривал деда Пимена, второй час на исходе. А тот ни да, ни нет.
  - Пойдёшь к нам в вожаки? тебя ведь все уважают.
  Старику приятны похвальбы, но авторитет истины ему дороже. - Ты ж не знаешь, Зяма: вдруг именно пришлые устроили эту каверзу, чтоб в душах огня запалить, чтобы на моей земле бунтануть. А я за родимых людей, за землицу берёзовую перевешу полмира - кроме детей да стариков, к ним только помилосердствую. - Тут он взъярился: - И нечего мне морали читать о слезе ребёнка! у нас нету другой силы спасти свою волюшку - лишь вражьей кровью.
  - Ну тогда