Поэтому такого рода любовь, как мания, как «влечение – род недуга», это «чудовище с зелеными глазами», как выразился поэт и драматург, есть вовлечение в преступление, злодеяние. Не менее ущербны в отношениях мужчин и женщин прочие разновидности любви, как любовь-игра бабника и бляди, как любовь-дружба (головная, бесчувственная любовь) импотента и фригидной, холодной женщины, сексуальная, порнографическая любовь одних тел, эротическая (соблазнительная) любовь-дразнилка, которая зовет, манит, но не дает. Даже любовь-жалость есть не вся любовь; в ней жалость вытеснила желание. Лучше, если она превратила желание в себя.
Петру Николаевичу не повезло в жизни с любовью, а не знал той любви, которая не угнетает, а, напротив, освобождает. Но такой любви не знает большинство из нас. И, слава Богу, иначе люди были бы уже ангелами. Петр Николаевич, отнюдь, не был ангелом. Для этого ему следовало еще много работать над самим собой. Причем гарантии выполнения работы не мог дать никто, даже сам Петр Николаевич. Он сам, в первую очередь, никак не мог быть гарантом. Человек – существо несовершенное, и чем больше он совершает дел, тем в большей степени понимает свое несовершенство. Чем больше Петр Николаевич любил, тем больше понимал, что его любовь ущербна, несовершенна, зла и безобразна. Кстати, это следует иметь в виду нам всем, предусмотрительный читатель.
Петр Николаевич не был без ума от своей сожительницы и коллеги Василисы Васильевны. Она была симпатичная женщина бальзаковского возраста, но выглядела еще моложавой. Она была ему интересна. Порой он жалел ее за то, что личная жизнь у нее все не складывалась. Вряд ли он был тем мужчиной, который мог сделать ее счастливой. Он был рожден не для того, чтобы доставит женщине дамское счастье. Для этого необходимо свить свое домашнее гнездо и стать хорошим домохозяином. Петр Николаевич любил быть дома и заниматься своим любимым делом: исследовать, описывать и размышлять над жизнью, которую вел. Казалось жизнь вел другой человек, близкий ему, но не он сам. Он же рефлексировал над тем, как ее ведет кто-то другой, кто жил в нем. Может быть, этим другим был он сам, только в качестве уже другого, альтернативного Я или совсем не другое Я, а как раз не-Я, его собственное бессознательное, тень Петра Николаевича.
Глава девятая. Образ писателя
В одной из предыдущих глав, вы, вероятно, помните, внимательный читатель, что читали, как наш герой затеял историю с писанием, решил стать писателем. Каким же образом он стал им и каким именно? Это важный вопрос, ибо может помочь нам прояснить в ответе не только наше определение оного персонажа, но и наше с вами, мой читатель собственное самоопределение. Какими же и в какой мере мы, автор, герой, читатель, являемся создателями: интуитивными или конструктивными, рациональными (дискурсивными) или методичными (методологичными), сущностными (чтойными) или существенными (такими как), реальными или гипотетическими, волевыми (онтологическими) или мыслящими, познающими (гносеологическими), данными (опытными) или заданными (нормативными), идеальными (эстетическими) или идеологическими (прагматичными)? Пора нам ответить на эти разделительные вопросы и выбрать свой вариант. Что касается автора, а тем более читателя, то это остается на нашей совести. Но вот, что касается героя, то нам следует это решить для того, чтобы иметь прямо перед собой его ответ в качестве представленного примера для выбора.
Петр Николаевич в письме был интуитивистом в том смысле, что думал по писанному, а не по плану мысли. Это не значит, что он не имел никакого плана для письма, не обдумывал ни характер героя, ни историю его становления в качестве канвы, по которой ткал сюжет, сплетал его нити в красную нить, последовательность событий повествования. Это значит лишь то, что он думал, задумывался, когда писал, а не просто подыскивал слова под свои уже сложившиеся мысли, не укладывал слова в прокрустово ложе готовых схем мысли. В писательском деле, конечно, есть свои стили письма, индивидуальные почерки расписания уже на бумаге задуманного в голове. Естественно, есть и свои манеры не просто изложения мысли в словах, но и замысла сочиненной истории, как она замысливалась.
Петр Николаевич заранее не знал всех поворотов не только сюжета своего повествования, но и своих действий как писателя. Вероятно, причиной такой неопределенности в написании собственных опусов была его писательская незрелость, то, что он был пока еще только начинающий писатель. Может быть, Васильчиков уже абстрактно знал, как надо писать, и конкретно умел писать, то есть, уже знал, как письмо выходит у него самого.
Но такое писательское умение еще не стало его навыком как писателя, не вошло у него в привычку писать так, а никак иначе, на автомате, как это бывает в его среде педагогов, где многие учителя учат одному и тому же всех вот таким никаким другим образом.
А, может быть, неопределенность в замысле и в исполнении задуманного в писании была характерной чертой его письма, меткой, фишкой, по которой можно было узнать его как писателя. Быть начинающим писателем, всегда начинать свою работу с чистого листа – это его индивидуальная манера, образ действия, форма существования в пространстве письма на время писания?
Петр Николаевич задумался: Зачем он, вообще, пишет? «Неужели я писатель? Да, нет, что вы! Впрочем, почему бы нет? Я, как писатель, пишу. Но для кого пишу? Для читателя? Да, этим читателем являюсь я сам. У меня есть потребность писать, признаваться самому себе в том, о чем я думаю. Я пишу для того, чтобы лучше думать. Так мне легче и проще понять, что у меня есть на уме. Если перефразировать известную пословицу, то можно сказать так: «Что у писателя на языке, в руке, то у мыслителя на уме».
Писатель есть трезвый рассказчик. И поэтому у него на письме связано то, что у оратора развязывается на языке. Он опьянен словами.
Но я опьянен мыслями, которые мне помогают открыть слова. Мысли доводит до сознания язык. Если бы у человека не было языка, он никогда не узнал бы, о чем он думает и что знает. Без языка нет и сознания, и мышления, мысли. Но язык не конечная инстанция. Он только средство, вернее, среда, в которой живет человек. Язык – это мир человека, бытие мысли. Мысль в языке как человек в мире. Для ориентации – мышления - человека в языке ему дан ум, разум. Человек разумеет, думает, что знает мир, в котором существует, живет, знает язык. Он существует в языке умом, мыслью. Для чего ему, человеку, дан ум? Для того, чтобы найти свое место в мире, в языке.
Во всяком случае, так обстоит дело со мной. Я нахожу в языке себя как писателя, который из слов с помощью мысли создает свой странный, причудливый, воображаемый мир. В нем он и живет. И чтобы понять писателя, следует изучить его мир, прочитать с пониманием его произведение. Не обязательно понять в нем то, что понимает сам автор. Истолкование мира писателя может быть иным, чем авторское. Иное, чем авторское, толкование произведения есть не просто читательское прочтение или обязательно критическое. Оно может быть со-авторским. В нем места много. Для каждого читателя есть место в нем. В таком случае не только автор может быть читателем, но и читатель автором авторского текста.
Чтобы понять автора как писателя и человека, не следует слушать его интервью. Для этого достаточно открыть его книгу и прочитать. Там черным по белому, что и как он думает, представляет, чувствует и переживает. Книга – это его дело. И чтобы понять его как человека, следует только прочитать, что он сделал, что написал. И тогда вам, читатель, будет ясно как откровение, что он думает и чувствует. Зачем еще ходить на всякие встречи с ним? Нужно только потерпеть, чтобы дождаться новой книги автора и, прочитав ее, сблизиться с ним, стать его со-автором.
Кстати, при встречах с авторами и беседах с ними возникает много вопросов у читателей. Они бывают сбиты с толку ответами автора и начинают гадать, он ли написал те книги, ради которых они пришли на эту встречу. Они совсем представляли долгожданную встречу с автором. Они были лучшего мнения о его уме и языке, чем нашли на встрече или в беседе. Мы люди часто обманываемся и находим совсем не то, что мы искали, или то, но в смешном виде и фальшивом свете, искусственном освещении. Так бывает и в этом виноват язык, его магическая власть над нами, нашими душами. Мы увлекаемся, соблазняемся и одно – фальшивое, иллюзорное - принимаем за другое – неподдельное, настоящее.
Глава десятая. Жизнь и смерть. Вера и разум
Петр Николаевич боялся смерти и думал, что жизнь сознательна, а смерть бессознательна, ибо в жизни человек в сознании никогда не умирает полностью. Он просто не может умереть в сознании, но думать и представлять свою смерть он может и от этого страдает, мучается еще при жизни от размышлений о смерти. Поэтому легче умирать человеку не в сознании, а без сознания, в деменции. Слабоумные мало страдают, практически совсем не страдают от сознания смерти. Слабоумные, как и умные, умирают, но, опять же, человек страдает не от смерти, а от жизни и еще больше от сознания о том, что он умрет и его больше не будет. Все останется, а его не будет. Несправедливо.
Васильчиков вычитал у Льва Толстого в его дневнике свою мысль: «Вся жизнь есть проявление сознания». Там же он прочитал, что нравственное удовольствие полнее эстетического удовольствия, которого никогда не бывает много. Его хочется еще и еще. Между тем, как нравственное удовольствие хватает с лихвой и, получив его, уже больше ничего не хочешь, ведь добро от добра не ищут. С этим объяснением Васильчиковым толстовского сравнения удовольствий трудно было не согласиться.
Тем не менее Петр Николаевич боялся именно смерти, а не жизни. Он никак не мог понять того, как это его не будет? Вот он был, ведь до того, как появиться на свет, его не было на нем, ведь он этого не помнит. И действительно, как можно помнить то, чего не было? Значит, он был всегда, - он помнит только это. И вдруг его уже нет. И куда он делся? Никуда. Как это? Не понятно. Быть такого не может. Как ему теперь жить с сознанием того, что придет время, в котором его не будет. Утешение в том, что будет время для каждого, в котором его не будет, его не тешило, не утешало. Он не мог принять должное за сущее. Ведь ныне он существует. О чем это говорит? Не о том ли, что человек живет сегодняшним днем? Ему невдомек, что случится завтра. Он только может гадать. Что делать? Ничего. Ничто нельзя исправить. Только можно верить в свое бессмертие. И верно: ты в сознании, а в сознании человек существует. Как можно быть в сознании и не существовать, не жить? Пока ты в сознании – смерти нет. Если нет сознания, то нет и страха смерти. Она уже тут для тебя. Но ты не сознаешь ее и не боишься.
Так зачем же думать о смерти, если ее нет в твоем сознании. В сознании есть жизнь. Сознание