искал себе среди них пару, хитрюга, для будущих семейных отношений, для витья своего гнезда… Таких претендентш на его любовь там несколько было, по его словам, кто ему нравился и схож был по душе и характеру. Вот он их по очереди и обхаживал, крутился юлой, как прикормку разбрасывал комплименты, надеясь, что кто-нибудь к пятому курсу да клюнет, на его тонкую удочку попадёт, которая не оборвётся и не сломается - уж будьте уверены!
Покажется удивительным, но он даже и к Меркуленко достаточно быстро охладел; после того, в особенности, как жить с ним вместе начал на втором курсе, характер тому ежедневно показывать в быту, спесь и норов, внезапные вспышки гнева по малейшему поводу. А тот в ответ принялся огрызаться, щетиниться и материться, что Жигинасу сильно не нравилось, а порой и бесило. Жигинас-то хотел, о чём его однокурсники и не догадывались никогда: это лишь много позже выяснилось, - хотел парить и властвовать над людьми, подчинять каждого своей чёрной воле и потом управлять надменно - ЖАЖДА ВЛАСТИ в его природе была заложена могучая с рождения. Да и самолюбием и самомнением, гордыней той же он обладал прямо-таки дьявольскими, с которыми он успешно и прожил все школьные годы, в отличниках в Тернополе у себя ходил, в любимчиках педагогов.
Но в Университете на ВЛАСТЬ над людьми и на любовь окружающих, студентов и преподавателей в лице доцентов и профессоров, ему рассчитывать было трудно, а лучше, а точнее сказать - невозможно! На поверку-то он слабеньким оказался в умственном и физическом плане, этаким невзрачным и серым студентом-середняком. Пустышкой и лузером даже, если начистоту, каких у них в МГУ много было, кто приходил и уходил от них как приведение, не оставляя памяти и следов.
Резонно и справедливо поэтому заключить, что люди его никогда не воспринимали всерьёз, считали на факультете за чудака, или за непутёвого малоросса с белым билетом в кармане. И Меркуленко Колька так начал уже считать к концу первого курса, и Кремнёв Максим, и другие… Вот Жигинас и бесился от подобного к себе отношения, оставаясь наедине с собой, тайной злобой и яростью исходил на товарищей, отборными матюгами!
Ровно по этой же причине он и сторонился всех, с первого семестра начиная, в себе самом как в спасительной капсуле замыкался, или в футляре! И делал это вынужденно и через силу, как потом уж становилось ясно всем, от недостатка ума и мощи телесной, сохраняя тем самым здоровье и нервы себе: чтобы не испытывать ежедневно стрессов и мук, душевных и психологических…
19
С Кремнёвым он сблизился вынужденно на 5-м курсе, не желая оставаться совсем один в сверхжёсткой и враждебной к иногородним парням и девчатам Москве, за которую он до начала последней университетской весны всё ещё мечтал-надеялся зацепиться. А до этого они друзьями и не были-то, по сути. Так - простые сожители, не более того; даже и не товарищи. У Максима были свои близкие люди на факультете, с кем он на стройку регулярно ездил и как каторжный там всё лето “пахал”, с кем научные дела обсуждал, учась на одной кафедре, с кем, наконец, занимался спортом активно. Но на 5-м курсе он погрузился в траур, в жуткую депрессуху, в отстой. И ему стало не до друзей, не до науки и не до спорта - не до чего…
Вот в этот-то критический и, одновременно, трагический момент Жигинас к нему и прицепился банным листом, почувствовав его болезненное и абсолютно-безвольное и без-жизненное состояние. Он отлично понял, хитрован тернопольский, что может с лёгкостью поработить предельно-ослабленного Кремнёва и потащить за собой, сделать его своим холуём наподобие Санчо Панче, или даже собачкой комнатной.
Загоревшись этой идеей, он и принялся крутиться рядом этаким шустрым волчком, принялся регулярно таскать сутками валявшегося на койке и киснувшего Максима пиво пить и по душам беседовать, совместные планы на ближайшее послеуниверситетское будущее выстраивать и обсуждать, которое стремительно надвигалось. Он даже и место работы им обоим нашёл на ярмарке вакансий, или на факультетском распределении, что состоялось на истфаке после новогодних празднеств; в середине января - если совсем точно. Отрешённый от жизни Кремнёв к этому делу ни руку, ни голову не приложил, даже и не пошевелил пальцем: он полностью доверился здесь Жигинасу, клятвенно пообещавшему, что ни сам он, ни друг-Максим не уедут из Москвы ни за что - в столице жить и работать останутся…
Глава 8
«На распутье в диком древнем поле / чёрный ворон на кресте сидит.
Заросла бурьяном степь на воле, / и в траве заржавел старый щит.
На распутье люди начертали / роковую надпись: “Путь прямой
Много бед готовит, и едва ли / ты по нём воротишься домой.
Путь направо без коня оставит / - побредёшь один и сир и наг, -
А того, кто влево путь направит, / встретит смерть в незнаемых полях…”
Жутко мне! Вдали стоят могилы… / В них былое дремлет вечным сном…
“Отзовися, ворон чернокрылый! / Укажи мне путь в краю глухом”...»
И.А.Бунин
1
Последний Новый календарный год в Университете герой наш встречал в самом мрачном и тягостном настроении. И то сказать: до конца учёбы и, одновременно, до конца студенческой без-печной и без-шабашной поры оставалось шесть месяцев всего, которые промелькнут незаметно как тот же утренний сон или солнечные блики на окнах. Впереди же его ждала полная неопределённость, а фактически - пустота. Жизнь глухая, жуткая и без-просветная, где у него уже не останется ничего и ни кого: ни друзей, ни спорта, ни работы приличной (которую ещё надо будет найти), ни постоянного места жительства. Мезенцевой Татьяны Викторовны не останется рядом, главное, - его чаровницы, его БОГИНИ, его ПЕРВОЙ и ЧИСТОЙ ЛЮБВИ, на которую он молился столько лет как на живую икону, к которой настойчиво тянулась его душа как растение тянется к солнышку, и без которой он не мыслил, не представлял, не желал представлять своего дальнейшего бытия, своего пустого и унылого существования… Но… Мезенцева, увы, останется здесь, без него: дальше продолжит учиться как ни в чём не бывало; может, и в аспирантуре её потом оставят - как знать. Вполне вероятно это, если по её отличным оценкам судить и примерному в быту поведению. А вот куда занесёт Максима Судьба после истфака? - Бог весть! Ничего хорошего ему, иногороднему студенту без связей, после Университета явно не светит и не обломится.
Как хорошо в этом смысле было коренным москвичам, для которых последний семестр, десятый по счёту, становился настоящим праздником сердца! Потому что голова у них ни о чём уже не болела, не испытывала проблем; наоборот, отдыхала всё больше и больше вместе с концом учёбы, обильно наполняясь взамен важных исторических дат и имён собственной важностью и гордостью. А по-другому и быть не могло, ведь позади у каждого столичного выпускника истфака были тяжелейшие сессии и экзамены первых студенческих лет, утомительные курсовые работы те же, практические занятия в поле, за которыми строго следили зоркие преподаватели - и нерадивых и шалопутных студентов отчисляли легко и быстро, будто муху хлопушкой прихлопывали. Впереди же оставались лишь практика в каком-нибудь трудовом коллективе столицы, больше на увеселительную прогулку похожая, и формальная защита диплома на кафедре, да государственные экзамены перед комиссией в мае-месяце - тоже по сути формальные, с заранее заготовленными вопросами и ответами, с улыбками экзаменаторов. Всё это было сущей ерундой, или же чистой развлекаловкой в сравнение с прошлыми испытаниями, ибо никто ещё не проваливал диплом и не получал двоек от госкомиссий в прошлые годы ни разу - не позволяло советское государство себе подобной расточительной роскоши.
И с будущим трудоустройством студентам-москвичам не надо было мыкаться и горевать, и перед каждой “гнидою” кланяться: родители или родственники им давно уже отыскали блатные и денежные места с высокими окладами и стремительной перспективой карьерного роста. А кому-то уже даже приготовили и отдельные квартиры в Москве, да в элитных районах: были у них на истфаке и такие счастливчики. Приводи только девушку знай полюбвеобильней и поздоровей, и как спелый персик сочную и сладкую, заводи с ней семью после получения диплома и плодись себе на здоровье, размножайся на славу, увеличивай численно страну. А у кого подобного фарта в виде отдельной квартиры не имелось в наличие - те тоже не сильно-то переживали, не сильно расстраивались. Ведь все необходимые условия для них предками уже были созданы, мощный фундамент для строительства самостоятельной жизни в виде работы, жилья и прописки у подавляющего большинства выпускников-москвичей имелся в наличие. Так чего же и переживать, чего напрасно скулить и на Судьбу жаловаться?! Всё остальное они с лёгкостью добудут сами, имея в кармане престижный диплом МГУ и на плечах светлую голову...
2
А у Кремнёва с будущим был полный мрак. Как, впрочем, и с настоящим. Потому что не было у него в столице ни кола, ни двора, ни богатых и влиятельных родственников. Поэтому-то и рассчитывать он мог исключительно на себя, и ни на кого больше.
Но это было лишь полбеды: он и со школьной скамьи исключительно на себя одного рассчитывал, и к этому давно привык. Самое-то страшное, катастрофическое даже здесь было другое: сил у него за место под солнцем бороться не осталось в наличие. Совсем-совсем. Все силы Мезенцева отняла своим категорическим его светлых чувств и любви неприятием… А без неё его ничто не радовало, не мило было. Без неё его даже и в Кремль посели, в палаты царские, белокаменные! - и там ему было бы тоскливо и пусто на сердце, холодно и без-приютно.
Не удивительно, что, обез-силенный и обезволенный, он плюнул, махнул рукой на всё и на всех - на диплом и практику, на преподавателей и распределение. И не потому что плохим, нерадивым студентом был с наплевательским отношением к жизни, к профессии, к людям - отнюдь нет! Такие “дятлы”, лодыри и пофигисты долго у них не задерживались - как пробки вылетали вон уже на младших курсах. Просто он брал в руки книгу осенью, зимой и весной последнего учебного года - и не понимал её, болотным трактором буксовал на первой же странице. Брался что-то писать - и не мог: предложения выходили какие-то совершенно дикие и несуразные, а часто и вовсе детские. Ну и куда подобная его галиматья годилась? кого бы в итоге устроила? С уверенностью можно было сказать: ни-ко-го!
Он помучился-помучился поэтому, помарал бумагу, поигрался в творца какое-то время, в молодого учёного, - и потом перестал это делать, плюнул на диплом, не желая смешить серьёзных людей собственной ущербностью и никчёмностью. После Нового года встретился на факультете с Панфёровым в расстроенных чувствах и честно сказал тому, что не лежит у него ни к чему душа, и голова его ничего не соображает, ну просто совсем ничего: хоть, мол, убейте!
Причину он называть отказался, естественно, но Игорь Константинович и без того давно уже понял по отрешённому и безжизненному виду ученика, что во всём виновата женщина, или неразделённая любовь. А это такие вещи коварные и смертельно-опасные, не приведи Господи,
