Введение в философию

нет. Когда он придет, то ты уйдешь. И в тебе останется только дух, который вечен и вездесущ. Обязательно должен произойти обмен души или «я» на духа. В той мере, в какой ты вошел в ровное горение духа, в котором сгорает твоя душа, а ты превращаешься из душевного человека, человека волнений и страстей, в духовного человека, ты способен заниматься науками. Разумеется, мера эта не духовная, а человеческая. Изначально мы уже обделены духом, впускаем его на время, а не на всю вечность, в себя, оставляя самих себя в себе. От того мы и не можем достичь истины. Стремимся к ней, ей не являясь, и тем самым удостоверяемся в том, что так и будем к ней стремиться, пока живем. В результате мы учимся тому, как избежать истины, которая всегда рядом, но как горизонт событий, отступает от нас, когда мы к нему приближаемся, и, наоборот, приближается к нам, когда мы от него удаляемся.
      Мы имеем паллиатив истины, то есть, истину не абсолютную, а относительную, то есть, такую, какая имеет отношение к нам, отдельным от всего сущего существам. Знание, которому мы учимся, когда занимаемся науками, есть духовный суррогат.  Научное знание, как и любое другое, в качестве суррогата частично заменяет то, что мы назвали мудростью. И поэтому это знание постоянно меняется, а ведущее к нему познание постоянно развивается, растет, но так никогда и не вырастит в нечто полноценное, состоятельное, то есть, не сможет стать вполне духовным. Правда, нельзя сказать, что познание как научное занятие не есть духовное стремление, если понимать его не как стремление духа, а как стремление к духу. Но в стремлении к духу мы оступаемся, часто ошибаемся, принимаем одно за другое, преувеличиваем свои познавательные возможности, используем те средства познания, которые не приложимы к его предметам. Мы не думаем о том, что нельзя к нему стремиться, чтобы его достичь. Он везде и всегда. Он и в тебе, но ты не в себе, а в поисках духа истины.
      Тогда в чем состоит задача философии в отношении к наукам? Сама она не наука, но она должна стать ей. Стать ей, разумеется, не став, иначе она себя потеряет. Она должна стать по видимости наукой, стать наукообразной, чтобы показаться ученым своей, войти им в доверие, чтобы неспешно начать свою работу по освобождению ученых от их idee fixe, от навязчивой сверхценной идеи поиска истины, которую нельзя найти ни таким способом, ни каким угодно другим. Такова значит роль философии: подыграть наукам не для того, чтобы их оставить «в дураках», а для того, чтобы они поумнели, научились не учиться, в той мере, в какой они это могут. Философия не против науки, она за науку, если наука не стремится к истине, которую понимает прагматически-инструментально и утилитарно как нечто полезное и дельное. Вот если ученые будут находить в знании знание, а не истину, при этом их стремление к знанию будет стремлением к самому знанию, а не пользе от него, то тогда они уподобятся философам. Только в этом случае науки обретут свое успокоение в знании и станут философичны. Во всяком случае тогда они будут ближе к истине и избавятся от патологического стремления к истине.  Каждому свое, философии истина, науке знание, причем знание истинное, но не истина как таковая, доступная той философии, которая обрела мудрость, стала абсолютной истиной.  В этом может заключаться терапевтическая роль философии в отношении духовно незрелой науки.
      Но мы еще не выяснили вопрос о том, какая же наука представляет наибольшую опасность для истины и какая, следовательно, нуждается в скорейшем излечении философией. Кстати, сама философия нуждается в излечении. Поэтому сначала будет логично разобраться с ней самой, а потом уже перейти к наиболее слабым наукам в духовном смысле.
      Есть научная или позитивная философия и философская наука или критическая философия. Позитивная или научная философия - это философия не философов, а ученых, которые сами себе философы. Вот от такой философии должны в первую очередь вылечиться философы, потому что она есть смертельный философский недуг. Должны, но уже не могут, ибо конец их близок. Они изменили самой философии, что выразилось в их низкопоклонстве перед наукой, в том, что она стала благодаря их стараниям служанкой науки, а теперь уже техники, или информационной (цифровой) технологии.
      Философская же наука есть занятие тех философов, у которых научное заболевание является хроническим, но не смертельным. Они когда то переболели наукой, но так и не приобрели против нее иммунитет. У них периодически возникают болезненные ощущения поиска истины. Тогда они начинают гоняться за своим «диалектическим хвостом», чтобы его «схватить» своими цепкими «зубами-понятиями». Но не тут-то было. Сама предметность их суетливого диалектического кружения от них ускользает, «оставляя их с носом», то есть, они остаются наедине с призраком истины, которая, как лента Мебиуса, переворачивается с боку на бок, так, что относительная истина обращается  в абсолютную, и, наоборот, абсолютная становится относительной. Периодически происходит «смена блюд» относительности и абсолютности «на столе» истины.
      После философии, которая подражает науке, требует излечения такая наука, как физика. Именно она является образцовой наукой. Именно она же и служит дурным примером для подражания для других наук. Почему? Да потому, что она одержима демоном редукции. Физика любит все упрощать, сводить более сложные уровни развития реальности к элементарному физическому. Это так называемый «физикализм» теоретической унификации. Он лечится отказом от механистической картины мира и заказом на энергетическую картину мира путем привнесения в физику тех принципов, которые являются основоположениями исследования более сложных уровней организации физической реальности в молекулярной биохимии и синтетической эволюционной биологии в рамках комплексной общенаучной методологии под именем «синергетика». Но с синергетикой  у философии тоже возникают проблемы, ибо синергетика является конкурирующей общенаучной программой, вытесняющей философию и претендующей на роль царской науки со своей претензией быть теорией всего. А значит очередной безосновательной затеей свести все сущее в целом, прежде всего такое его системное целостное качество, как идеальное, которым характеризуется высший уровень его развития, - социальный, - к тому, что лежит ниже, а именно к нелинейным термодинамическим процессам диссипативных структур (структур, находящихся в среде, далекой от термодинамического равновесия) в  неживой и живой природе как частный случай странного аттрактора (такого образования, которое притягивает множество неустойчивых траекторий в фазовом пространстве), обладающего в качестве самоорганизующейся системы признаком самоподобия фрактальной природы, то есть природы дробно размерного геометрического тела, составленного из нескольких частей, каждая из которых подобна всему телу в целом. При этом идеальное как социальное качество человека понимается как часть его тела (или мозг), которая в качестве сознания может отражать всю реальность, то есть быть подобием не только целого человеческого тела, но и его окружающей социальной и природной среды в качестве единого синтетического ко-эволюционного естественного процесса. В результате социально-идеальное или чувственно-сверхчувственное сводится к телесно-полевому основанию, теряя свою специфику. Духовная специфика мира редуцируется к субстратно-энергетическому естеству.
        Философия придерживается строгости, наука – точности, а богословие – верности. Философия строга потому, что следует правилам логики. Наука точна потому, что занята исчислением величин, их измерением, подсчетом, описанием и объяснением отдельных фактов, исходя из формул законов общего характера. Богословие верна богу, которого признает согласно канону или правилу служения как со-действия с тем, что сверхчувственно и идеально, то есть, есть везде и всегда, но по своим результатам через верующих локально чувственно и материально.
      Как эти формы жизни человека в мире и способы ориентирования в нем соотносятся друг с другом? Вероятнее всего соотносятся так, как относятся к миру. Так наука мир изучает, исходя из естественных причин, то есть, из самого мира. Философия мир понимает понятием, то есть, исходит не из мира, а из формы мысли о нем, имея его в качестве предмета размышления. Богословие мир истолковывает, полагаясь в этом на соборный опыт служения надмирной инстанции, при этом утверждая в качестве таковой бога как вездесущего и всемогущего существа. Выходит, что наука занята миром, богословие -надмирным богом, а философия – человеком, точнее или вернее, короче, умнее, его мыслью, которой опосредствуется все то, что он имеет в виду.
      Таким образом, человек думает, философствует о мире и боге, но держит их в качестве предметов мысли, ее от них отличая. Тогда как человек, занятый наукой и богословием, то есть, ученый и богослов, специально то, что он думает, если он думает, что бывает редко, так как прежде всего он вычисляет или верит, не отличает от того, о чем он думает. Речь не идет о других категориях людей, занятых другими делами, не философскими, не научными, не богословскими. Правда, они тоже могут вычислять, верить и думать, но все это они делают не специально, в качестве цели занятия, но инструментально для удовлетворения своих животных и социальных нужд, например, для материального успеха или эстетического удовольствия, то есть, любования. Ты можешь спросить о том, что может быть осмысленного в чувственном созерцании? Отвечу: то, что оно, как и сверхчувственное созерцание или теоретическое отношение к действительности, имеет смысл в прояснении того, что привлекает внимание. Но опять же само прояснение слито с созерцанием и, если это не специальное художественное занятие, не становится предметом анализа восприятия, иначе пропадет само удовольствие от оного созерцания.
      Кстати, это чувственное созерцание навело меня на мысль о ином, уже не философском, а мистическом сверхчувственном созерцании, которое, как и чувственное, сливается с самим объектом созерцания, дезобъективируется и растворяется в субъекте переживания любования.  Только в случае с мистическим восприятием и переживанием мы имеем дело не просто с отождествлением объекта с субъектом, как в чувственном восприятия и переживании, а с исчезновением и субъекта, и объекта в самом восприятии и переживании, так что получается, что воспринимает-переживает и воспринимается-переживается само восприятие-переживание, что является бессмысленным и абсурдным состоянием самого состояния, в чем сказывается его несостоятельность как такового. Ведь если есть состояние, то это состояние кого-то или чего-то, но не самого состояния. Последнее возможно, только если состояние состояния есть рефлексии состояния в качестве состояния рефлексии как инобытия самого состояния субъекта рефлексии и в этом смысле рефлексии состояния оно спекулятивно. Здесь же, в случае мистического созерцания, мы имеем дело с никем и ни с чем, то есть, не имеем дело.