Княжна на лесоповале

Сегодня в кандей пойдете!

– А я почему? – вдруг смущенно пролепетала Надя. – Я же… не против…

Она покраснела.

Бригадир скептически смерил ее с головы до ног. Она была привлекательна лишь своей юностью.

– Понял… Лады. – Он перевел взгляд на Полину. – А тебе, красючка, кандей!

Ее отвели в карцер, как только бригада пришла в лагерь. Полина осталась без ужина.

Это был маленький низкий домик без окон. Внутри стоял короткий узкий топчан. Больше ничего не было, даже параши. Пол покрывала зловонная жижа.

С первых дней ареста Полина страдала от грязи, от невозможности содержать себя и свою одежду в чистоте. В этом карцере ей едва не стало дурно от отвращения. Провинившихся набилось полное помещение. Они стояли так всю ночь. Лишь на короткое время, по очереди, садились на топчан.

Под утро Полине вспомнилась картина из далекого детства. Великосветский бал. Она, совсем еще маленькая девочка, сидит на стуле у стены, смотрит на кружащиеся пары. Блестящие кавалеры, ослепительные дамы. Сколько прекрасных женщин – гордых, веселых, обворожительных, усыпанных драгоценностями, в элегантных платьях!

Разве могли они предположить тогда, какая судьба их ждет! Многие будут прозябать за границей. Им еще повезет. Большинство, после пыток на допросах, окажется в лагерях. И станут они безответными рабынями лагерного начальства и придурков. Или будут выживать на лесоповалах, голодные, вшивые, в грязных, зловонных рубищах.

Утром Полина едва дотащилась до лесоповала. Надя поддерживала ее под локоть.

В этот день Баран приписал Наде и Полине кубометры. В лагере им отрезали ломти хлеба потолще чем обычно. Но больше такое не повторялось. Бригадир потерял к Наде всякий интерес. На ее откровенные намеки не обращал внимания.

А Полине Надя намекала, что не стоит быть такой упрямой.

6

Прошла неделя.

Полина сильно похудела. Ее красивые руки с узкими ладонями и тонкими пальцами погрубели, покрылись мозолями. Постоянно мучил голод. Немного каши на завтрак, пустая баланда на ужин, штрафной ломоть хлеба на целые сутки – это и был весь рацион. Такое питание в сочетании с 11 часами тяжелого труда каждый день, без выходных, ставило заключенных на грань жизни и смерти. В довершение всего заедали вши.

И все же было в этой жизни блаженное мгновение – после отбоя укрыться с головой грязной полуистлевшей рогожей, отгородиться ею от враждебного мира и провалиться в спасительный сон.

В этот день Баран был особенно не в духе. Записав их с Надей результат, подошел вплотную к Полине и закричал:

– Это работа называется? Показатели хуже и хуже! По кандею соскучилась?

Она молчала.

Внезапно он со всей силы ударил Полину кулаком в лицо. Она полетела на землю.

– Ой! – испуганно вскрикнула Надя. Помогла Полине подняться. Губа у той была разбита. Из носа текла кровь.

Бригадир обозвал ее последними словами и ушел.

В бараке, у входа, Полина смыла кровь с лица. Разбитая губа начинала опухать.

– Эй ты, прынцеса, подь сюда! – крикнула из угла блатных Аленка-японка, высокая крепкая женщина лет тридцати. И поманила Полину пальцем. На ее волевом лице горели красивые черные раскосые глаза. За них получила она это прозвище. Она сидела за убийство.

Вели себя уголовницы вызывающе. Занимали в бараке лучшие места. На лесоповале брали лучшие пилы. Отнимали у других заключенных посылки. Администрация на это закрывала глаза. Считала блатных социально близкими. К политическим, особенно из бывших, уголовницы относились с враждебностью и презрением. В тайге они старались  «зарядить туфту» – с помощью хитроумных манипуляций создать видимость, что они спилили деревьев больше, чем это было на самом деле. В бараке блатными верховодила Аленка-японка.

– Мне от вас ничего не надо, – холодно сказала Полина и пошла к своим нарам.

– Не поняла, – раздельно и веско произнесла Аленка-японка. И со зловещей усмешкой проводила Полину глазами.

– Теперь она тебе какую-нибудь пакость устроит, – негромко сказала бытовичка на нижних  нарах.

Наступило мучительное ожидание ужина. Чтобы скоротать время, заключенные придумывали себе занятия.

Блатные сели играть в карты. Спорили, матерились, дико хохотали.

Писательница стала декламировать стихи Фета. Она сидела на верхних нарах, свесив ноги в рваных туфлях. Большие пальцы торчали наружу. Лицо ее оживилось, помолодело. Никогда не слышала Полина такого чтения. Писательница декламировала самозабвенно, истово. Наверное, она надеялась, переносясь в другой мир, приобщаясь к высокому искусству, сохранить все лучшее в себе, остаться собой.

Многие политические и бытовички увлеченно слушали. Старая графиня даже стала рядом с писательницей.

А Полине хотелось закрыть уши. Эту попытку соединить два несовместимых, противоположных мира она не понимала. Декламировать Фета в жалких лохмотьях, в грязном вонючем бараке, в двух метрах от параши, под мат и первобытный хохот уголовниц! Это казалось ей осквернением поэзии.

Прочитав два стихотворения, писательница перевела дыхание, взволнованно, дрожащими пальцами, поправила пенсне и продолжила декламировать:

Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания и слезы,
И заря, заря!..

– Во память, – удивленно прошептала одна из раскулаченных.

– Маяковский в сто раз лучше, – безапелляционно заявила Иванова.

– Прекрасный стих и прекрасное исполнение. Весьма вам признательна, – сказала графиня. – Единственное в своем роде стихотворение. В нем нет ни одного глагола!

Она не утратила ни ясности ума, ни чувства юмора, довольно, впрочем, желчного. Стойко переносила тяготы лагерной жизни. В тайгу графиню не гоняли. Ей нашли другую работу: она плела лапти. У женщин, полностью износивших обувь, на ногах были портянки и лапти.

– Верно! – подхватила писательница. Она была рада, что нашла благодарную
слушательницу. – И еще: это ведь одно предложение. Стихотворение из трех четверостиший – одно единственное предложение! И какое стихотворение! Фет – мой любимый поэт… О, я, кажется, сама рифмами заговорила… Бытует мнение, что он недостаточно глубок, что поэзия Лермонтова, например, или Тютчева глубже, содержательней. Совершенно с этим не согласна! Во многих его стихах есть глубокий философский смысл. Философию он знал и любил. Перевел на русский язык «Мир как воля и представление» Артура Шопенгауэра. Даже объяснял его учение Льву Толстому… Разве не глубоки вот эти его строки?

…И этих грез в мировом дуновенье
Как дым несусь я и таю невольно,
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.

– Красиво, – с сомнением сказала старая графиня. – Однако не совсем понятно.

– Не совсем понятно именно потому, что очень глубоко. В этом стихотворении  Фет отобразил мысль Шопенгауэра, что раз все люди воспринимают время одинаково, так сказать, синхронно, значит, они погружены в один и тот же сон.

– Погружены в сон? Почему? Что за сон? Не понимаю я этого. Мне ближе те стихи Афанасия Афанасьевича, где он не мудрствует… Будьте добры, прочтите «Бал».

– Охотно.

Когда трепещут эти звуки
И дразнит ноющий смычок…

Писательница осеклась. К ним приблизились несколько уголовниц во главе с Аленкой-японкой. Лица у них были решительные и недобрые.

Вперед выступила Любка. Подошла к нарам Полины.

– Я твои шмотки в карты выиграла. Снимай!

– Я в карты не играла.

– На тебя играли, – вступила в разговор Аленка-японка. – В разоблачение контры. Так что разоблачайся!

Политические и бытовички смотрели на Полину сочувственно. Лишь в глазах белокурой девушки было злорадство.

– Оставьте ее! – повелительно сказала графиня.

– Не суйся, старая карга! – прикрикнула на нее Аленка-японка. – А то ненароком костей своих не соберешь! – И повторила: – Разоблачайся!

– Нет! – воскликнула Полина.

Аленка-японка небрежно качнула кистью руки в ее сторону.

Блатные набросились на Полину, стащили с нар и стали раздевать. Полина осталась в одной дырявой майке. Любка собрала все в охапку ее одежду и ботинки и пошла к своим нарам.

– Прынцесе – королевский наряд! – объявила вдруг Аленка-японка.

Рядом с ней Танзиля, ее правая рука, воровка-карманница, помахивала неизвестно откуда взявшимся мешком – грязным и рваным. В нем уже были прорези для рук и головы.

Блатные захохотали. Танзиля швырнула мешок к ногам Полина. Та поспешно надела его на себя.

В барак вошел Коротышка. Гаркнул:

– На ужин!

Этой ночью, несмотря на нечеловеческую усталость, Полина уснула не сразу.

На утреннюю поверку явился Панасенко. Такое случалось редко. Он несколько раз упругим размеренным шагом прошелся взад и вперед перед выстроившимися бригадами. Остановился. И заговорил громогласно и сурово:

– Плохо работаете, гражданки зэчки. Мало кубометров выдаете. Позорно мало. Преступно мало. План государственных лесозаготовок срываете. Это уже не лень, это самый что ни на есть саботаж. Даю вам два дня, чтобы исправиться. Через два дня саботажниц и нарушительниц дисциплины отправлю этапом на штрафной лагпункт. По сравнению с ним жизнь здесь курортом покажется.

Он заметил Полину. Она стояла в первом ряду. Посмотрел на ее распухший нос, на разбитую верхнюю губу. На рваный мешок на ней. Насмешливо спросил:

– Ну что, передумала?

– Нет.

Панасенко удивленно поднял аккуратные черные брови. Видимо, он не сомневался в утвердительном ответе. Что-то вроде уважения промелькнуло в его глазах.

– Ла-адно. – Он остановил взгляд на ее босых ногах, грязных, но по-прежнему изящных. – Почему бо́сая?

Полина медлила. Не знала, что сказать. Правду? Но она с детства считала, что жаловаться на кого-то – недостойно. К тому же она стала бы для блатных смертельным врагом.

– Эй!

– У меня нет обуви, гражданин начальник.

Майор усмехнулся.

– Вижу, что нет. Ла-адно. – Это свое протяжное «ладно» Панасенко произносил с разными интонациями, вкладывал в него разный смысл. Сейчас оно означало, что объяснение Полины  принято. Он повернулся к полному сержанту. – Выдать этой лапти и портянки.

Тот вытянулся.

– Будет сделано, товарищ майор!

И побежал рысцой к зданию администрации.

Панасенко нахмурился. То ли досадовал на то, что он, начальник лагеря, должен заниматься такими пустяками, то ли был недоволен упрямством Полины.

– На работу! – распорядился он. Повернулся и вслед за сержантом пошел к двухэтажному дому.

Зазвучали команды конвоиров.

Вскоре вернулся сержант с лаптями. Полина неумело намотала на ноги портянки. Бригада ее ждала. Обула лапти. Их погнали в тайгу.

Через два дня, подсчитав спиленные Полиной и Надей деревья и привычно выругавшись, Баран объявил, сверля глазами Полину:

– Завтра саботажниц на штрафпункт Усть-Дыру заметут. – Правильное название, Усть-Дюра, в лагере давно забыли. – Там быстро сдыхают… Сейчас список составляется. Я от бригады троих заявлю. Писательницу. Гречанку… – Баран сделал паузу. – И тебя. 

Она молчала.

Он немного подождал. Не дождавшись ответа, фыркнул и ушел.

Надя повернулась к Полине. Но взгляда