я был слеп и глух. Я же мог тебя потерять.
-Нет,- смеялась Дана,- я с первой минуты принадлежала тебе с потрохами.
Непонятно, как жил я раньше без этого тонкого чувства душевного равновесия, которое давала мне только она. В квартире начались бесконечные переделки: мне хотелось все приспособить для удобства моей неженки. Она ничего не требовала, но ее по моим ощущениям задевала любая неустроенность. Не хватало, к примеру, специального душа биде, да и обычный следовало заменить,– Дана мечтала о пульсирующем; полы я задумал оснастить подогревом,– она часто простывала; а лоджию утеплить,– там планировался цветник. Для книг мы приобрели солидный стеллаж-трансформер, поскольку после объединения двух наших библиотек мой изящный шкаф в стиле ампир затрещал по швам.
Вообще-то перемены инициировал я,– Дана плохо переносила строительство, шум, пыль и запахи, да и капризов никаких не имела. Отделившись от родителей, она привыкла обходиться малым, даже культовое свое кресло разыскала вместе с Юлькой не в шикарном мебельном салоне, а где-то на блошином рынке. Но я вытаскивал из своей скромницы пожелания на предмет усовершенствований нашего быта, переполняемый созидательной энергией. И очень гордился тем, что кое-какие строительные работы делал сам. Дана подтрунивала над моими умениями на этом поприще, но признавала их достойными похвалы и вознаграждения.
Особенно грело меня сознание успешного маневра с регистрацией брака, который все-таки оказался сетями, куда я поймал свою своенравную любительницу размолвок. Предстояло закрепить ловушку – уговорить Дану сообщить о нашем союзе родителям и друзьям, а следом организовать торжество, свадьбу с толпой знакомых и родственников, обозначив этим свой новый социальный статус, и открыто предъявить права на Дану в противоборстве с другими мужчинами, имеющими на нее виды.
Кстати, после памятного происшествия Филипп удостоился повышенного внимания с моей стороны. Нарушив обещание, данное Дане, я поведал ему, что она – моя жена, но просил пока не обнародовать нашу тайну, а главное – забыть о краткосрочном затмении Даны, как о недоразумении. Филипп джентельменски поклялся хранить молчание, хотя известие о нашем соединении воспринял с недоверием, так что даже пришлось предъявить ему свидетельство о браке.
Прошел целый месяц, как мы жили вместе с Даной, в течении которого у меня даже мысли не возникало, что должно быть по-другому. Массу времени занимало обустройство быта, а вечерами я возил ее то в театр, то в консерваторию. Этого требовало мое ненасытное чувство, так долго до этого спавшее. И только в "Призме" мы договорились с ней пока не появляться вместе, чтобы не смущать знакомых.
-Кит, давай не будем спешить,- убеждала меня Дана, избегавшая преждевременности во всем. Меня удивляла ее осторожность, и я каждый раз спрашивал:
-Ты все еще сомневаешься?
Но для нее открыться мне – было одно, а всему свету – совсем другое.
С тех пор как она стала моей, мы беседовали с ней постоянно, безостановочно, не торопясь – проговаривая свои ощущения, сверяя их, синхронизируя. Лишь изредка Дана могла съязвить как прежде, впрочем, эти игры давно потеряли для нее привлекательность. Оставаясь стыдливой в физическом плане, она уже открыто проявляла ко мне нежность, что являлось значительным прогрессом в наших отношениях и, оказалось, я всегда этого ждал,– сердце мое трепетало.
Мы почти не расставались вечерами, нам не было скучно, напротив, не хотелось разрывать объятий: ее ладонь грелась в моей руке, как птенец в гнезде,– Дана оказалась неимоверно ласковой. Это удивляло ее саму, тогда как я открыл в себе хозяйские замашки. И на работе меня теперь больше интересовали денежные проекты, означавшие скорое пополнение нашего с Даной семейного бюджета.
Во мне точно прорвало плотину, а ведь совсем недавно сильно напрягаться для кого-то или чего-то я считал излишним. Отношение мое к окружающим всегда содержало большую долю отстраненности, и быт я воспринимал философски, почти с презрением, по крайней мере, без особого внимания. Но для Даны мне хотелось сделать невозможное. Поэтому я упорно пытался распознавать любые, даже скрываемые Даной, желания и окружал ее красивыми, изысканными вещами, способными удовлетворить самый тонкий вкус. Однако она все еще мягко отвергала мои попытки склонить ее к оглашению нашего союза. А я только и ждал момента, когда можно будет всем представить Дану как свою жену, поскольку мне не хотелось повторения ситуации, случившейся с Филом.
Но Дану по-прежнему посещал страх,– она по-детски опасалась: вдруг я узнаю о ней что-то непривлекательное и разлюблю. Хотя это было уже невозможно: мой разум принимал в ней все – полностью и безоговорочно. Я наслаждался любовью как освобождением от непомерного груза, для нее же безудержное счастье рождалось в странных муках: и не понятно, чего тут было больше – желания или противодействия ему. Именно поэтому, не слишком словоохотливый по натуре, с ней я старался вести длительные беседы, поскольку лишь посредством них получал удовлетворение от мысли, что вбираю болезненные ощущения Даны и по капле освобождаю ее от них.
Теперь я вполне осознал, что прежнее мое существование строилось по сценарию подготовки к какому-то главному событию, коим явилось соединение с Даной. После него все приобрело весомость и особый глубинный смысл, подозреваемый мной раньше, но ускользавший и растворявшийся в рутине жизни. Даже бытовые детали, не воспринимаемые прежде, теперь привносили тепло в наш с Даной мир и позволяли мне чувствовать ее своим продолжением. Мы соприкасались, проникая друг в друга в каждой мысли и мелочи, взаимно предваряя жесты и невысказанные, но готовые к произнесению, слова.
И действительно, наслаждаясь присутствием возлюбленного существа, приближаешься к нему вплотную – впитываешь любовь, сочащуюся с его губ, открываешь сокровенные мысли в глубине зрачков, грусть и радость в подрагивании ресниц. А это уже не игра мужчины и женщины: двое объединяются общим неделимым сознанием, испытывая экстаз длиной в бесконечность.
Но облако счастья, казавшееся самодостаточным и неискоренимым, вдруг растаяло, стоило Дане как-то странно взглянуть. Что-то было в этом взгляде,– она точно отгораживалась от меня. А ведь я считал, что все барьеры между нами давно разрушены и больше не способны возродиться.
-Кит, мне предложили выгодный трехмесячный контракт в Италии. Очень кстати: как профессионал я начинаю терять квалификацию,- сказала Дана.
Лишь в первый момент ее спокойная интонация не позволила мне понять – что это значит, уже через мгновенье сердце мое сжала нестерпимая сосущая боль.
-Да? И что ты решила?
-Не хочу оставаться просто домохозяйкой. Этот контракт… Помнишь Шарля, он нашел его для меня. Синхронный перевод – прекрасная разговорная практика, к тому же, хорошо оплачиваемая.
-Дана, а как же я?- мне сдавило горло. Но она сделала вид, что смотрит в окно:
-Расставание позволит нам лучше разобраться в своих чувствах. А когда я вернусь, мы объявим всем, что поженились.
-Господи, я не хочу с тобой расставаться! Три месяца! Подумай, это сумасшествие!
-Мы будем созваниваться, а потом ты приедешь ко мне, как тогда – в Париж. Представь – встречи в Италии!
-Скажи, для тебя это так важно?- спросил я, пытаясь поймать ее взгляд, который она упорно отводила.
-Кит, позволь мне уехать. Ведь это только работа,- в голосе Даны звучало упрямство и тайный страх. Я понимал, что она до сих пор боится поверить в наше единение, и контракт, прикрывающий бегство – это ее защита от все еще ожидаемой нашей взаимной пресыщенности и разочарования.
Я чувствовал Дану, но также знал, что стал другим, вернее – собой подлинным, и больше не боюсь физиологического привыкания. Наша прежняя связь обуславливалась определенными правилами игры в страсть, питаемую инстинктами и все же искусственную в самом своем основании, а потому не способную быть длительной. Теперешнее наше единение давно происходило на уровне несравнимо более высоком, и никакие разочарования нам не грозили.
Тем не менее Дана по-женски несколько переоценивала все относящееся к физической близости, и бороться с ее убеждениями в этом было мне пока не под силу. Она тонко чувствовала нашу эмоциональную связь и вполне понимала, что я четко разделяю жизнь тела и души, и все-таки боялась моего охлаждения в интимной сфере. Я видел, как она первое время боролась с внутренним напряжением, если мы засыпали без секса. А ведь плотские желания волнообразны, им свойственно затухать и возрождаться; к тому же я обнаружил, что в спокойном от похоти состоянии испытываю к Дане неизмеримо большую нежность, нежели в вожделении, всегда включавшем у меня элементы агрессии.
Я ощущал неутолимую жажду ощущать Дану рядом не просто телесно, но чувствовать с ней неразрывную интеллектуальную связь. Без этого все теряло для меня смысл: вожделение и агрессия рождались во мне лишь в угоду Дане. Пропитавшись ее болью, я соединился с ней больше, чем мог бы предположить. Тело мое сделалось чутким ее индикатором: мои состояния стали зависеть от нее напрямую, и разрыв этой цепи расставанием был подобен операции на хрусталике глаза с помощью столярных инструментов.
Разве мог я ошибаться на свой счет? Иллюзий пылкой любви к кому-либо у меня никогда не возникало, какими бы порой ни казались яркими мои мимолетные связи. С Даной с самого начала и по сей день я не только не обольщался иллюзиями – я с ними боролся. Избегая искусственности и притворства в общении с ней, тонко чувствующей любую фальшь, я одновременно презирал себя за потерю контроля над собой в отношении нее. Хотя даже в противоборстве с ней всегда ощущал на себе слишком сильное воздействие ее желаний. Ведь похоть моя, как и у любого современного человека, уставала в своем влечении, забивалась культурными наслоениями, да и просто обычным физическим утомлением или раздражением. Она была преходяща и слаба, почти немощна, ее сил не хватило бы для пробуждения неуправляемой страсти. Но эта игра подсознательно нравилась Дане, что и являлось стимулом, превращавшим меня, пусть ненадолго, в яростного, жаждущего плоти самца. По утрам же Дана нуждалась в "реабилитации", и приходилось "терпеть" ее нападки: таковы были правила, и я не мог нарушать их, дабы она не чувствовала своей, унижающей сознание, животности. Роль животного принимал на себя я, однако, будь сопротивление Даны чрезмерным, быстро бы потерял охоту преодолевать его,– ее чувственная беспомощность влекла меня как магнит.
Впрочем, желание быстро очистилось от похоти. Оно теперь всякий раз логично завершало наши дневные стремления приносить друг другу максимум удовольствий и нежности, а потому отсутствие собственно физического соития с легкостью заменялось у нас просто объятиями в постели. Меня пропитывали мелодичные волны, переплетение рук и ног с Даной я воспринимал как любовное священнодействие. И казалось, так будет всегда.
Но вдруг на пути, не предвещавшем никаких преград, выросли непроходимые дебри, среди которых как в
