непривычного покоя, поскольку пока не умею жить без нее.
-Но разве не об этом ты мечтала?
-Да, но оказалась не готова.
-Расскажи о ней. Я хочу ее ощутить.
-Кит, прошу тебя… это невозможно. Я простилась с ней.
-Но ты здесь!
-Уже всё,– мы уйдем вместе, и я больше никогда не вернусь к этой сладкой боли. Ты все изменил и заставил измениться меня. Не знаю, что будет, только назад пути нет. Чувствуешь эту неотвратимость?
-Неотвратимость – ты точно сказала. Словно сверх начертано.
-Почему так происходит? Мы же оба сопротивлялись.
-Есть что-то сильнее нас.
-Физиология?
-Не думаю.
-Ну, остальное – метафизика…
-Нет. Хотя, конечно, любовь – категория смутная, и все же не просто физиология в ее примитивном понимании. Несомненно, какая-то химия мозга, однако разве она все решает? Поиск наслаждения? Но каждый из нас получал свою долю страдания. Жажда власти друг над другом? Вряд ли. Стремление к смыслу – вот самое верное определение.
-Мы нашли его?
-Это и дает такое чувство полноты жизни. Ты даже попыталась снизить интенсивность процесса и продлить прошлое состояние, в котором не хватало меня. А я, хотя и не разделял нас, не понимал, что весь смысл именно в этом…
***41
Никита все-таки одержал победу, преодолев узость собственного индивидуализма. Мне казалось, понимание на уровне чувства недоступно ему в нашей связи, но он каким-то неведомым для меня образом внутренне преобразовался. Что-то случилось, скрытое от моих глаз, и теперь я ощущала – мы находимся в едином пространстве. Мало того, он прекрасно понимал меня, и понимание его было энергичным и действенным, как немецкое Begriff, подразумевающее нечто схваченное и крепко удерживаемое.
Как долго и мучительно разбиралась я в себе: что есть во мне сознательного, осуществленного мною самой; ибо уже достигла определенной зрелости для управления своими порывами. Впрочем, успехи на этом поприще оказались достаточно скромными: чувственность моя из ночи плавно перетекала в утро и на протяжении всего дня мешала мне спокойно отдаваться работе. А ведь помимо фирмы Норы теперь я занималась литературными переводами, которые требовали максимальной включенности сознания.
Тело покоряет территорию души, его успехи очевидны, хотя в борьбе с Никитой я всеми силами пыталась изжить свои женские уловки по завлеканию его в любовную сеть. Но непомерно многообразные, они насквозь пронизывали мое сознание, а мне было крайне важно понять, может ли с ними конкурировать мой интеллект, или остается признать себя примитивной самкой.
Все разрешилось в одночасье: словно пелена упала с глаз. Ведь женское желание веером разворачивать свои павлиньи перья во мне поддерживал именно разум, который смирялся с качеством применяемых в борьбе инструментов,– потеря Никиты явилась бы для него полным крахом.
Раз уж мы созданы женщиной и мужчиной, нужно признать, это и соединило нас в первую очередь, и не стоит кокетничать, упорно доказывая, что критерием выбора для Никиты послужил только твой интеллект. Да – интеллект, но объединенный с бессознательным, проникающим своими щупальцами в самые отдаленные уголки моей души, которая желала наравне с самодостаточностью – смысла, главным носителем которого был для меня Никита.
Я чувствовала происходивший распад, отмирание старой боли, порожденной прежним противоборством с ним, когда каждый из нас яростно защищал свою независимость. Хотя мне помимо этого приходилось еще осуществлять восстановление своей целостности, ведь он всякий раз разбивал меня как бы на две половины, одна из которых состояла сплошь из недостатков: слабая, капризная, слишком чувственная, зато другая – та, что принадлежала ему,– была искренней и свободной от любой корысти. Требовалось примирить их, согласовать, осознав сущность каждой и создав качественно новую связь между ними. И то, что это практически произошло, придавало недавним мукам, оставшимся в прошлом со всеми этапами развития, горечью, тоской и безысходностью, как и любому пройденному страданию, невыразимую сладость.
С моей душой происходило нечто, подобное эманации таившейся в ней энергии: ранее плотно упакованные чувства разворачивали свои листья как ростки. Хотя все еще выплескивались обиды и укоры Никите: не понимает, не ощущает, не способен оценить и вдуматься. Это-то и порождало цепочку боли и противоборства. Каждый из нас мысленно упрекал другого в игре, эгоизме, удовлетворении самолюбия, некой незрелости мышления и суждений. Каждый "воспитывал" другого. И оба мы, получая очередную порцию "заслуженного", молчали: я – когда Никита уходил, ничего не объясняя; он – когда выслушивал мои ругательства в свой адрес. Происходило это по причине все же существовавшего меж нами тайного взаимопонимания, хотя мы упорно не желали его признавать и упрямо отказывались находить смысл в наших отношениях. Но некий труд, осуществляясь в нас незримо – в мельчайшем, банальнейшем: повседневный, ежеминутный,– сделал таки свое дело. Как будто кто-то привил ветку одного плодового дерева к ветке другого, спеленав их принудительно. И, невзирая на сопротивление такому насилию, срастание произошло, не повлияв на способность каждой из них цвести своими неповторимыми цветами…
***42
Что бы я ни делал, все последнее время мысленные мои усилия сводились к оцениванию зрелости различных уровней собственного сознания. И результаты этой внутренней инспекции были неутешительны, поскольку я ощущал, что сознание мое состоит из вполне автономных друг от друга слоев, мало того, имеющих прямо противоположные ценности. А ведь если я есть нечто неделимое, они просто обязаны взаимодействовать теснейшим образом. Однако при ближайшем рассмотрении я представал самому себе множеством созерцателей, каждый из которых упорно насаждал мне – главному действующему лицу – свою точку зрения, корректируя и направляя мои движения. Хотелось верить, что происходит это в соответствии с четким и разумным внутренним планом. Веруя в это, я даже пытался "подтягивать" по собственному разумению и интуиции самые "недоразвитые" из своих уровней, точно нерадивых учеников – до определенного минимума. Но при этом мое я никак не собиралось в одно целое и прекрасно существовало в разных измерениях, вернее, на грани их пересечений: мои состояния сменялись одно другим, превращая меня во все новых и новых людей.
Попытки избавиться от инородных вредных влияний также не приводили ни к чему, сколько бы я ни насаждал себе тех или иных "очистительных" мыслей. Сознание упорно жило собственной жизнью, преломляя входящее извне и подчас искажая его до неузнаваемости. Мою голову начиняло нечто плотное и не зависящее от моих знаний о мире. В какой-то мере это нечто позволяло видеть себя со стороны, но при этом принуждало подчиняться определенным негласным правилам.
Более всего я гордился способностью следовать мысленным приказам и исполнять собственную волю. Хотя на поверку это всякий раз оказывалось лишь подавлением в себе биологических примитивов. Любая цепочка моих действий, какими бы разумными те ни выглядели со стороны, начиналась и заканчивалась запретом, отсрочкой или разрешением самому себе простейших потребностей. Я не обладал истинной внутренней свободой и никак не мог понять, что может мне ее дать. Состоящее из врожденного спрессованного знания и внешнего, ничему и никому не верящего, во всем сомневающегося, ищущего и мечущегося бегунка, сознание, как толща воды, вмещало в себя самые разные сущности. Некая его первородная наполненность постоянно тормозила любой рефлексивный анализ, выстраивая непреодолимые препятствия на пути логических построений живчика-челнока, который везде выискивал бреши, но всюду натыкался на монолитную структуру из двух движимых массивов: созерцания и деятельности – дружно взаимодействующих и плюющих на мелкого пакостника, самонадеянно полагающего, что главный здесь – он. И все же иногда случались у меня совершенно неповторимые состояния, позволявшие ему как опытному ныряльщику достигать самого дна озера, чтобы, напитавшись инсайтной энергией, хотя бы на краткое время назваться гордым именем когито.
Вполне согласный с тем, что принцип удовольствия владеет ребенком, стремление к превосходству влечет подростка, а зрелую личность направляет поиск смысла жизни, я пребывал в особом волнении, которое мне очень не хотелось отпускать. Его источником являлось единение с Даной – как нечто цельное, неделимое и несводимое ни к каким обстоятельствам. Правда, было не вполне понятно, почему именно оно давало мне ощущение счастья и найденного смысла при том, что не имело причин собственной необходимости. Но всем предшествующим развитием мы шли к нему – логичному и естественному для нас состоянию, несмотря на то, что оба долгое время не признавали своей в нем потребности.
Однако я искал еще большего взаимопроникновения с Даной, и даже понимание невозможности полного слияния не мешало этому,– эмпатический способ общения с ней оказался самым приемлемым для меня. Мне требовалась определенная настроенность на нее, она сделалась средоточием всех моих устремлений. И, странное дело, именно эти усилия воспринимались мною как обретение личностной свободы, которую я всегда искал и которую по незнанию заменял суррогатами.
Мое прежнее существование – физическое и душевное – обуславливалось чередованием разрядок и напряжений, многие из которых я сам создавал, поглощенный той или иной идеей, занятиями музыкой, спортом, работой, построением далеко идущих планов. Эти напряжения являлись вполне нормальной дозой для здорового мужчины, правда, векторы их направлялись достаточно спонтанно. Впрочем, мне казалось, что я осознанно осуществляю себя и не просто, а с помощью философского строя и эстетики, ибо только они, по моему глубокому убеждению, обладают замечательной способностью даже обыденное существование преображать в произведение высокого искусства.
Питаясь накоплениями детства, отрочества и юности, с их многочисленными слоями на геологических срезах души: впечатлениями, открытиями, музыкой, прочитанными книгами, увиденными фильмами и художественными полотнами, я был уверен, что основываю свое поведение на уравновешенной и рациональной системе разума. Увы, как парусник подчиняется ветру, так и ты: думаешь, что еще не отошел от причала, а сам – давно в открытом море.
Но именно в свободном плавании мне с очевидностью открылось, для чего стоит напрягать духовные и физические силы, для чего не жаль жизни. Я не называл свою цель любовью, ведь любить человека возможно, даже не понимая его, а мне настоятельно требовалось понимать Дану. Только с ней жизнь моя приобрела какое-то новое содержание: с радостным биением, постоянным ожиданием, сомнениями, муками и свершением ожидаемого. С ней я ощущал, что разрозненные мои части собираются в нечто, неизмеримо большее суммы составляющих его элементов – с движением, развитием, тенденцией. А это уже само создавало смыслы, причем они каскадно выходили один из другого по логике такого существования: все, что было
