отчетливая видимость может лгать. К примеру, весло в воде выглядит сломанным – оптический обман бывает очень убедительным. Чувства требуется не только услышать, но и допросить: весло не сломано, что легко подтвердит осязание. Так чего ты хочешь от своих познавательных способностей: внешней достоверности мнимой очевидности или глубоко лежащей истины?
Каждый раз, имея дело с теоретическими конструкциями, я убеждался, насколько они уязвимы: либо в силу отсутствия достаточных оснований и собственной относительности, либо в силу своей частичности. Всегда найдется другой конструкт, и откроются возможности для подмены достоверного – ложным. Всему виной фанатизм рассудочности, прикрытый благими намерениями, обманом, принятым за истину, стройной формулой с ошибкой внутри.
Прислушиваясь к глубинам, где вскипала магма, я оценивал свои прежние логические построения и мгновенно их преобразовывал. Так бывает, когда от малейшего толчка, нарушившего равновесие, мысли твои приобретают противоположную ясность. Я пытался игнорировать абсолютное, врожденное знание, настойчиво мне говорившее, что предоставить себя стихийному потоку – и есть зло. Ведь для свершения добра необходим труд, причем – искусный. Но как же бездеятельный принцип интуитивного следования естественному ходу вещей? Я все понимал неправильно! Да – невмешательство, но рассудка, привязанного к обычным представлениям физической реальности, что является обратной стороной истинного "деяния"– активности интеллекта на высших уровнях! Никто не вправе нарушать движения хрупкого чувства, тайно ищущего свой подлинный и единственный объект, однако ему как воздух нужны помощь, опора и защита – действенность любви.
Словно отстранившись и просканировав внимательным взглядом, я увидел себя – корчащегося в сопротивлении раскручиванию спирали. Звучащие невнятно темы, брезжащие догадки и предчувствия пробудились, расправились и развились в мелодичный строй: наконец-то маленькая, юркая, как мышь, ошибка была поймана. Ждать, когда что-то сделается в твоей жизни само собой – это беспомощно повиснуть в том самом декартовом промежутке, когда нет гарантии ни в чем, даже в наступлении следующего момента, в том, что мир не исчезнет, и сам ты не умрешь на половине мысли. Но искать основы с помощью рассудочных методов, значит заведомо плутать в лабиринте, ибо, когда какую-то структуру объявляют последней, она отсылает к чему-то еще, и так всякий раз, пока не столкнешься с чем-то, что не может быть структурировано. А ведь детали никогда не могут дать полного представления о чем-то большом. Лишь интуиция способна постигать жизнь целостно – в глубинных проявлениях, в свободном потоке изменений, в длительности.
Сознание будто очистилось от коросты: от всего вошедшего в него без моего согласия, вошедшего не понятым, не расшифрованным – не вызвав в свое время удивления, не пройдя через чувство. "А ведь ты бросил ее",- подумал я, и спираль, страшно сопротивляясь чужому усилию, вырвалась, освободилась и вернулась в свое естественное состояние. Что-то произошло в моем природном механизме, включилась защита, какие-то клапаны сработали и заблокировали внешнее воздействие,– наступила, вонзилась в меня минута, которую нельзя было пропустить.
Включив зажигание, я сорвал машину с места. Если любишь, никакие обстоятельства и события не могут иметь для тебя значения: только ты – тот единственный, кто способен для нее хоть что-то сделать. Разум должен верить чувствам – лишь они не лгут и поддерживают волю к жизни. Скрытый эгоизм – вот главная ошибка сознания. Так можешь ли ты, познав состояние полной свободы, кожей ощутив первостепенный и всеобъемлющий смысл любви, бросить ее на произвол судьбы?!
Сердце мое сжималось от ощущения надвигающейся беды, которую я спешил предотвратить. Без сомнения за Даной следовало ехать в гнездо, где пряталась ее старая боль. Квартиру эту я давно запланировал продать, правда, сказать об этом пока не решался,– Дана испепелила бы меня за посягательство на последний оплот своей надежды на независимость, все еще маячившей в мыслях, как в тумане.
Непривычное волнение мешало мне быстро найти ключ, который как обычно почти бесшумно повернулся в замке.
Фила я в первый момент не увидел, а Дана стояла ко мне вполоборота спиной. Она была обнажена, но что-то в позе, в каком-то замеревшем испуге, в руках, отгораживающих свое пространство, присутствовало такого, что нельзя было не понять, а тем более – осудить, и говорившего об отчаянии на краю пропасти. Я резко шагнул к ней и протянул ей руку. Дана обернулась, глаза ее беспомощно метнулись, слились со мной взглядом, она вскрикнула и вмиг оказалась в моих объятиях, дрожа всем своим беззащитным телом.
Филипп, не снявший даже куртки, стоял в полной растерянности, нелепо держа в руках кружевное белье Даны. Мне потребовалось усилие, чтобы вздохнуть и сказать ему:
-Фил, если не хочешь, чтобы я убил тебя, исчезни.
Он опешил:
-Никита? При чем здесь ты?… Она сама… Я не понял, ты откуда взялся?
-Уйди!- прорычал я и услышал, как дверь за ним мягко закрылась.
-Ну, все, успокойся,- пытался я говорить Дане, однако ее сотрясали рыдания, перемешивавшие слезы с жидкостью из носа и рта; все это я вытирал, уложив Дану на кровать, накрыв ее собой, своим расстегнутым пальто.
-Кит!!!- она посмотрела на меня расширенными глазами.- Ведь он совершенно чужой, я его не люблю и даже не чувствую! Боже… что же это? Я ждала тебя!
Голос ее дрожал и болезненно отдавался во мне каждым звуком.
-Я пришел.
-Ты чуть не опоздал! И случись это, я не захотела бы больше жить.
-Я не мог опоздать!
-Но это чуть не произошло…
-Все уже хорошо.
-Ты уверен? А что же было?
-Спираль. Ты до сих пор пытаешься освободиться от прошлой боли и сопротивляешься спирали.
-Да, мне хотелось боли, чтобы заглушить ту, первоначальную, по-прежнему рвущую душу… Infandum renovare dolorem.
Вот когда я ужаснулся тому, что мог так бесконечно и слепо доверять рассудку, неизменно вносящему в чувства ложь и самонадеянно приписывающему явлениям качества, им не присущие. Сознание постоянно извращает содержание любого из них, различные его структуры накладываются друг на друга, переозначивают себя, экранируются, создавая иллюзию объективного взгляда и понимания окружающего, тогда как истинное, упакованное где-то в тени, остается до времени неузнанным. И требуется мудрость инстинктивного ума, умеющего различать кажущееся и действительное,– способного не приумножать зло, а уменьшать его. Только этот природный наставник помогает очищать чувства и укрощать эгоизм нашей природы, учит восполняться возлюбленным существом и находить в нем отражение мыслей, тебе незнакомых, но известных твоей душе.
Как мог я позволить ситуации зайти так далеко! Дану била дрожь, и объятиями мне хотелось впитать ее боль по капле, чтобы растворить в себе. Я словно держал в руках, как ребенка, нашу совместную, истинную для обоих, жизнь, и чувства мои взмывали к апогею, рождая благоговейное удивление силе этого переживания, нестерпимого по интенсивности, походившего на сладостное мучение и казавшегося большим, чем можно вынести. И все же я покорял эту вершину, ощущая, как Дана освобождает спящие во мне силы, непостижимым образом связывая меня с универсумом и представая средством, которым говорит со мной сама жизнь. Я понимал, что буду прощать ей не только слабости и кокетство, вылезшее сегодня перед Филом против ее воли; я прощу ей даже измены, случись таковые, ведь она через любовь подарила мне внутреннюю свободу и открыла иной, нежели я знал до этого, мир…
***46
Как обидно было слышать Норе об увольнении своей любимицы, приносящей удачу в делах и любви. Не умерял эту боль даже доставшийся ей в утешение Климов, который как-то обронил, что Дана и его мысли во многом изменила. Споры между ними переходили порой в яростные ссоры, но он гасил их своей непробиваемой рассудительностью, хотя Дана была строптива и неуступчива. Тем не менее, с каждым днем они беседовали все более дружески. Нора не вступала в их дискуссии, поскольку порой желала наброситься на Климова и защищать Дану, но тут же ей хотелось пристыдить подругу за несправедливые нападки на возлюбленного умника.
-А ты поэт,- как-то заметила Климову Дана, и ночью, целуя Нору, он не преминул повоспитывать свою женщину:
-Твоя подруга более наблюдательна в отношении меня, чем ты.
-Я с ума схожу от любви к нему, а он еще о чем-то мне пеняет!- защищалась Нора.- Ты так и остался жестокосердным мучителем: ни одного нежного взгляда днем! Знаешь, как тяжело видеть твое напускное равнодушие?
-Предпочитаешь сюсюканье на людях?
-Каждый раз мне кажется – все кончилось, и ты разлюбил меня.
-Что за глупости?
-Твоя внешняя холодность невыносима для меня.
-Придется на тебе жениться,- сказал он, повернулся на бок и тут же уснул сном праведника, оставив Нору в полном недоумении.
Она часто думала о замужестве, но семейная жизнь казалась ей не слишком привлекательной, ибо, будучи женой, легко потерять собственное лицо и превратиться в хозяйственный придаток мужа. Вот если бы Дана всегда находилась рядом, пусть даже недосягаемым идеалом.… И все-таки Климов был нужен ей, она боялась одиночества и, оставаясь на очередном перепутье, теряла потребность в еде, не спала, металась среди друзей и знакомых. Бизнес какое-то время позволял Норе ощущать себя сильной и самодостаточной, но огромный круг общения не приносил избавления от тоски по ночам. Ей уже не хотелось свободы как таковой, а отсутствие внешнего понуждения от кого-то более разумного представлялось бременем. Она устала от постоянной ответственности за каждый свой шаг, это лишало ее тайно желанного ощущения женственности. К тому же Нора уверилась, что является существом асоциальным по своей природе, способным в низменных импульсах искаженно принимать зло за добро, поэтому она интуитивно цеплялась за Золотова, а позднее за Дану, чью нравственность не подвергала сомнению.
Встреча с Климовым породила у Норы подозрение, что, наравне со стремлением к независимости, в ней сидит инстинктивная тяга к духовному лидеру, способному дать ей опору в нравственном смысле. И все же главным было то, что Климов избавлял ее от физического одиночества и дарил ей ощущение их взаимной принадлежности друг другу. Правда, Норе приходилось преодолевать в себе тлеющее и готовое в любую минуту разгореться сопротивление своему новому порыву, ведь "послушничество" отдавало ее в единоличное распоряжение Климова, а это означало качественно иное, нежели раньше, существование. Хотя, конечно, решения оставались за ней, но невероятно сильна была привычка к самостоятельности волевой бизнес-леди. Тем не менее, Нора сказала себе: мое тело желанно для моего мужчины, а значит, остается перестроить сознание и научиться получать через способность отдаваться. Только так я смогу стать истинной женщиной, а не просто существом женского пола.
Эта внутренняя борьба обостряла ее чувства и рождала новые мысли. Прошлые она вспоминала, удивляясь их незрелости, хотя не имела уверенности, что именно теперь
