хорошо и полезно Дане, превращалось в мою цель. Ее мысли срастались с моими, и ее боль я хотел переживать вместе с ней. Память вычеркнула других женщин, ибо на поверку никаких "отношений" ни с кем, кроме нее, у меня никогда не возникало – того, что происходит на уровне чувства.
Мы с ней воспитывали и преобразовывали друг друга ежечасно, и конечно, Дана влияла на меня значительно сильнее, чем я на нее. Наравне со мной она также отказывалась признавать необходимость нашего единения, однако уязвленное самолюбие не давало ей насовсем оттолкнуть меня. Каждый раз Дана ненадолго уступала, правда, не делала никаких шагов сама. Ей ли было не понимать, что, обратившись мягкой и покладистой, то есть – исполнив свою женскую роль формально, она давно уже стала бы моей женой. Однако вольнолюбивое и гордое ее существо сопротивлялось подобной игре, предпочитая страдать, нежели как-то связать меня.
Из-за "конспирации" Дана до сих пор не появлялась в "Призме", поскольку панически боялась огласки, впрочем, любовь всегда нелегальна. Я поджидал допоздна свою пташку, когда она задерживалась с Норой на очередных переговорах, кои та вела в изобилии с иностранными представителями из разных сфер бизнеса. Неравнодушная к Дане, Нора не желала с ней разлучаться, а ведь уже была предупреждена о возможном переходе подруги на другую работу, за что откровенно меня ненавидела.
Я избегал внедряться в их альянс, ибо понимал, насколько могу быть несправедлив при виде неоднозначного поведения Норы. Меня сдерживало только то, что Дане самой явно нравилось создаваемое вокруг нее любовное облако. Все восхищались избранницей Норы, и ей было перед кем показывать свою любимицу: Нора водила дружбу с художниками и актерами, покровительствовала молодым талантам и принимала живейшее участие в светских интригах. Но частые рауты, тусовки бомонда и вечеринки, устраиваемые ею, без Даны потеряли бы самый вкус, так что Нора в крайнем неудовольствии готовилась к существованию, где Дану ей заменить было не кем.
Без Даны я и сам везде скучал, предвкушая моменты, когда она по приходу домой прижмется ко мне и скажет с нежностью, что истосковалась за день. Ее слова и интонации ласкали мое самолюбие, и в этом удовольствии мелькали отголоски детских впечатлений, когда меня хвалили и называли хорошим мальчиком. Конечно, блаженство от встречи с Даной состояло из более сложного переплетения самодовольства, гордости собственника и ревнивого интереса: что же происходило с ней, о чем она думала, и оставался ли я главным объектом ее мыслей. Узнавать это являлось отдельным лакомством, каждый раз подтверждавшим мои права на все, ее окружавшее и ей принадлежащее, вплоть до ощущений и настроений. Впитывая мир Даны, я удовлетворял свою ненасытную ревность, а то, что Дану многие любят, являлось предметом моей особой гордости, ведь в ней все эти люди любили также и меня.
Кто есть Дитя? Отец мужчины.* Непосредственность восприятия трансформировалась у меня в умение наслаждаться впечатлением и, получая изображение во всем великолепии играющих красок, оценивая его грани с точки зрения зрелой личности, я понимал, что именно первые, ухваченные бессознательно, нюансы мой разум вычленяет как ядро в любом полученном переживании. Однако, помимо созерцательности, натуре моей всегда было свойственно стремиться к действиям, особенно в плане самоусовершенствования. Свое предназначение я связывал в первую очередь с мужским достоинством, умом и силой, но подтверждения тому, что данные качества развились у меня в должной мере, ждал лишь от одного человека – и это была Дана. Именно для нее мне хотелось стать опорой, ибо я уже принял ответственность за нее во всем без исключения.
Ревностно, как скупой рыцарь, хранил я свои сокровища от сторонних глаз. Единственное, что все-таки рвалось у меня наружу, так это желание обнародовать нашу связь. Удивительно, но в тоске и грусти я всегда искал уединения, чтобы не делиться ни с кем своими настроениями и упиваться покинутостью. А вот счастье не давало покоя и требовало выхода: меня подмывало рассказать друзьям о своей любви. И помимо слов предъявить всем Дану, показать окружающим нашу общность: выйти на люди в соединенье рук, в замкнутой цепи, превращавшей нас в сложный единый организм, почти роденовское существо.
Однако пока, привычно сдерживая море чувств, я посасывал коктейль, катал с Филом шары боулинга, слушал его разглагольствования и ждал звонка от Даны. Тем временем пришел Петров и приволок за собой чуть не весь свой отдел вкупе с моей секретаршей, за что Фил был очень ему признателен. Он тут же принялся обхаживать эту милую шатеночку, но она вдруг воскликнула:
-Бог мой, Цитов с девушкой – и какой!
Все воззрились на появившегося Петьку.
-Еще одна жертва, которой предстоит выслушать все его теории. Убежит, как пить дать – часа эдак через два,- сделала вывод Аллочка из дизайнерской группы, придирчиво разглядывая спутницу Цитова.
-Выбрал бы кого попроще, так нет – губа не дура.
С Петькой была Даша. Изысканное платье для коктейлей, ловко обтягивающее тоненькую фигурку, и модная стильная стрижка в совокупности с макияжем сделали ее почти неузнаваемой, настолько преобразилось лицо этой юной особы. Наши дамы ревниво оценили соперницу, а Даша, смущенная и польщенная всеобщим вниманием, украдкой взглянула на меня и тут же переключилась на Цитова,– я больше не являлся помехой своему другу.
Мне подумалось, что Дана наверняка порадуется за Петьку, ведь они всегда были с ним хорошими друзьями. Интересно, восприняли бы наши редакционные дамы Дану в качестве моей жены? Странно, как легко и естественно я вошел в роль мужа, а ведь раньше многого боялся в семейной жизни и более всего – рутины в интимной сфере. Но домашний секс разительно отличался от пугавших меня фантазий, рисующих брак чередой постылых обязанностей, убивающих искры желаний. Мало того, оказалось – домашнего секса и вовсе не существует, а есть сложное сплетение чувств, рождаемых при каждом прикосновении и взгляде.
Всякий раз это было нечто новое. К примеру, я очень полюбил наблюдать за тем, как Дана одевается. Казалось бы, одеждой она вновь и вновь воссоздает границу, разрушенную нашим супружеством, но, спрятанная от глаз, ее нагота таила в себе особое "бесстыдство" и порождала во мне желание, которое к вечеру перерастало в страсть. Обреченный томиться весь день в ожидании, в самый неподходящий момент рабочего дня я вдруг испытывал прилив острого удовольствия от одного лишь воспоминания о кружевном белье, соблазнительно скрывающем нежное чувственное тело моей недотроги. Но воображение тут же облачало ее в строгое платье, чтобы дать мне превосходство над остальными мужчинами, наверняка мечтающими увидеть тайное под ним. Раньше я почти рвал на Дане одежду, сейчас же страстно желал, чтобы та хранила от меня до времени вожделенное тело и создавала преграды, которые требовалось бы ломать.
Однако особым эротизмом для меня обладала стыдливость Даны: ее жесты, движения и взгляды с тлеющими искрами, в любую минуту готовыми разгореться, но не бурной страстью, а почти благоговейной решимостью – отчаянно шагнуть в чувственную бездну. Именно эта ее самоотверженность разжигала мои неукротимые непристойные фантазии: Дана, строго одетая и невероятно отчужденная, предназначалась мне для нового покорения. Губы ее, презрительно улыбающиеся, почти издевающиеся, магически влекли меня добиваться их поцелуями, побеждать сопротивление, проникать за их преграду и заставлять в ответ слепо и страстно искать моих губ.
Эта эротическая игра поглощала, распаляла воображение и доводила меня всякий раз до трепета. И все же самым замечательным являлось ощущение уверенности в том, что утром моя рука нащупает рядом теплое, тонкое тело Даны, принадлежащее теперь мне настолько, что не станет брыкаться и кусаться, если я захочу нежности и близости. Эти утренние полусонные объятия рождали в моей душе невыразимое жертвенное чувство,– я не понимал раньше, но, оказывается, во мне сидел какой-то почти родительский инстинкт: согреть, приласкать, спрятать на груди, дать порезвиться. По крайней мере, о Дане мне хотелось заботиться именно так. Правда, она не очень-то позволяла подобное и все еще могла издевательски передразнить мои попытки быть ласковым:
-Ах, пуси-муси, заботливый "папочка"! А помнишь, что ты вчера творил со своей "деточкой", как терзал ее? Решил реабилитироваться, стать паинькой? Для начала смени клыки на вставную челюсть и не прикидывайся приличным мужчиной, даже галстук от Кардена тебе не поможет.
Я ухмылялся, вспоминая ее ночные мурлыканья, но не рисковал озвучивать своих мыслей по этому поводу, дабы не вызвать к жизни ядовитый поток ругательств и, не дай бог, вдруг поссориться с моей дикой кошкой. Ведь этим Дана всего лишь стыдливо прикрывала свою почти неуправляемую чувственность, с которой никогда не могла бороться, чем я и пользовался с превеликим удовольствием. Ее стоило разозлить, раззадорить,– мне не было жаль на это ни сил, ни времени, ибо взамен я получал несравненный кайф в постели. И частенько не мог удержаться от занятий любовью по утрам, наслушавшись от нее в свой адрес темпераментных выражений, полных сексуальной энергии. Игра в насилие в этом случае бывала у нас особенно яркой: Дана изо всех сил ругалась, билась и отчаянно сопротивлялась. И хотя я прекрасно знал, что она провоцирует меня, ее противоборство всякий раз заводило меня. В прошлой жизни мне, похоже, довелось быть секс-маньяком, ну, в крайнем случае – театральным режиссером.
Странно, но ни к кому больше не испытывал я столь ярко выраженных садистских и собственнических наклонностей, как к Дане. На женщин я поглядывал критично, с долей иронии и лени, а порой и отвращения: в голове сразу возникал вопрос о венерических заболеваниях, презервативах, профмероприятиях и аналогичной мути медицинского оттенка, что естественно гасило любое желание, еще только пытавшееся вызреть.
С Даной все пошло иначе с самого начала. Никаких презервативов в сознании не всплыло, а возможность заражения чем-либо вообще мною не рассматривалась,– я думал лишь о том остром удовлетворении, которое получил с нею, в отличие от секса с другими женщинами, когда по целым дням потом мучился подозрениями и тревожными неудобными мыслями, пресечь которые был способен только экспресс-анализ крови.
Почему Дана находилась у меня вне подозрений, до сих пор понять не могу. Кстати, она также по неясной причине не проявляла волнений по этому поводу, что и позволяло нам заниматься любовью без тормозов с первой минуты.
Особенно хотелось рассказать о нас Сергею, но Дана противилась любой огласке. И все же в письмах к нему я не мог скрыть радостного настроя. А он, в отличие от меня, был очень искренен и писал, не переставая удивляться тому, как, привыкая к жизни вдвоем, испытываешь все большую в ней необходимость:
"Качества, категорически не принимаемые ни в ком, в любимой кажутся тебе милыми и забавными. Но это не идеализация. Просто меняется перспектива:
