Анамнезис1

погружая меня в наслаждение от образов, рождавшихся нескончаемой чередой по особым законам. Я и теперь частенько выстраиваю мизансцены, вглядываясь в персонажей этого чудного театра, в жизнь знакомых мне людей, чтобы подолгу раздумывать о ком-нибудь из них, кружа и оплотняя мир очередного избранника. И всякий раз, несмотря на самые невероятные одеяния, фантазм являет мне высшую реальность, ибо интуитивный созидатель прозорливее глаз. Для него невозможен строгий порядок последовательности рядов восприятия, в нем они сосуществуют. Нет первоначальных и производных, нет образцов или копий: две расходящихся истории – реальная и иллюзорная – развиваются, переплетаясь и срастаясь в единое действие.
    Мысли мои все чаще возвращались к Сергею. Я давно его не видел, а когда-то мы развернуто и искренне общались, как бывает в юности: с восторгом первооткрывателей. Изредка меж нами разгорались споры, впрочем, наш альянс отличался полным взаимопониманием сторон. Мне настоятельно стало его не хватать, но телефон друга странно молчал. Весь последний год мы встречались редко, взамен активно переписываясь по электронной почте. Увы, так случилось у меня со многими знакомыми: из-за нехватки времени живое общение с ними все больше заменялось виртуальным.
    Будучи человеком целеустремленным и волевым, Сергей в поисках финансовой независимости создал свою фирму и преуспел в делах. После трех лет работы доходы позволили ему приобрести квартиру в престижном районе и даже планировать строительство дачи, для которой я занимался оформлением земельного участка – через своих знакомых, вхожих во многие чиновничьи кабинеты. При всей моей ненависти к подобного рода комбинациям я без зазрения совести частенько устраивал их для себя и своих друзей, уверенный в том, что данные грехи искупает чистота моих помыслов и целей. 
    С Сергеем мы сошлись подростками, и с первого взгляда между нами мгновенно промелькнуло инстинктивное узнавание родственного существа. С ним первым я открывал удивительное счастье: возможность говорить обо всем с тем, кто способен понимать тебя немедленно и безгранично. Наша дружба облекала каждое слово особой интонацией, и в этом проявлялась неповторимая близость, несмотря на то, что оба мы не отличались сентиментальностью. Таким я и остался – слишком сдержанным даже с друзьями. Многие знакомые и сейчас обижаются, принимая отсутствие внешних эмоций с моей стороны за равнодушие. Порой даже приходится подыгрывать некоторым особо чувствительным натурам, дабы не прослыть законченным чурбаном. Правда, по мере роста моей Интернет-переписки, вживую это случается все реже. Лишь от Сергея давно не было не только звонков, он перестал отвечать мне на е-мэйл, вероятно, по причине занятости, хотя уж кому-кому, а ему не свойственно невнимание к друзьям.
    Я все настойчивей думал о нем, видя перед мысленным взором друга прежним – красивым взрослеющим подростком с чертами мужчины, образ которого он и воплотил, представая римским патрицием в современном обличье. Осанка, манеры, властное волевое лицо останавливали любой взгляд. Владелец их отгораживался от окружающих непроницаемой завесой гордой неприступности, но близкие люди ценили мягкость Сережи в общении, прикрытую надменной улыбкой, его глубокую вдумчивость, тонкость вкуса и умение отдаваться дружбе. Рядом с ним всякий ощущал себя под защитой, несмотря на острый взгляд, никому не позволявший пересекать определенной границы. За Сергеем неизменной тенью следовал Ромка. Когда мы азартно окунались в жизнь и в шумных компаниях спорили до утра, рыжий трогательный малыш молчаливо и восторженно слушал наши речи, сидя при своем рыцаре верным оруженосцем. Сергей везде таскал его за собой, и Ромка органично дополнял строгий образ друга своими чистыми глазами, нежными веснушками ребенка и вьющимися локонами цвета красного чая. Нет, решительно нужно заняться поисками Сергея, а заодно увидеть, каким стал его рыжеволосый паж…

***4

    Взяв почту и прочитав три слова на открытке, я вздрогнул. "Ромочке от Лизы",- у моей сестры почерк так похож на мамин.
    Воспоминания загнали меня в темную комнату, где кружили тени. За окном ветер раскачивал деревья, заставляя их мокрыми мятежными ветвями биться в наши ставни. Свет от фонарей мелькал по поверхностям, блики метались, искажая контуры предметов, искривляя линии, разрывая их. И звуки блуждали здесь, натыкаясь на углы, постанывая, завывая и тонко трепеща в стекле, отделяющем хрупкий уют жилища от ненастья и ночной тьмы. Лето катилось к закату, и эта непогода явилась первым предвестником осени.
    Нужно было включить лампу, но я медлил. Свет выгнал бы призраков, создававших волшебство, таинство бесприютности и дождливой бурной ночи, что рвалась сквозь прозрачную преграду окна в темные уголки с книгами и сухими цветами, издающими запах сена. Роскошные букеты оставались в вазах в своей естественной, непричесанной красоте, утрачивая яркость и приобретая прелесть гобеленовых оттенков. Весь дом полон ими, некоторым уже почти три года: столько прошло времени, как мы похоронили маму. Она любила так украшать дом, а теперь вместо нее я набираю в саду измельчавшие астры и взлохмаченные хризантемы, которые высыхают, прихотливо изгибая края лепестков и закручивая листья в спиральки.
    Лиза ни дня не задержалась после похорон и обняла меня всего лишь раз – при встрече. Какой пронзительной красотой светилось ее лицо, когда она в крайнем горе принимала соболезнования от друзей и помощь от Сергея, взявшего на себя все необходимые траурные хлопоты и расходы. Удивительно, как мало слов тогда произнесли мы трое.     
    Лиза пишет редко. Я знаю, чего она боится – моих детских выдумок и клятв жениться на ней, когда мы вырастем. Мама пресекла эти фантазии, строго объявив, что брату и сестре нельзя стать супругами. Я давно вырос, но Лиза до сих пор опасается: мама наказывала ей вести себя со мной очень осмотрительно. А ведь когда-то мы спали в обнимку, я не мог успокоиться, стоило сестренке всплакнуть, и заболевал вслед за ней. Почему природа создала подобные запреты? Мне ж никого кроме Лизы не нужно, лишь она одна – моя маленькая, добрая и ласковая, нежная и тихая – лучше всех женщин на свете.
    Последние три года, до самой маминой смерти, мы жили без Лизы. Она уехала в Питер, учиться, и осела у родственников папы. Мама изредка заговаривала о ней, но,– я понимал,– по-прежнему думала о нашей детской любви и не верила в мое взросление. Даже трудоустройство в приличной фирме и мой неплохой заработок не убеждали ее ни в чем. И действительно, я так и остался неисправимым идеалистом.
    Окружающие казались мне странными и грубыми, их шутки не смешили, а компании, куда меня приглашали с искренним желанием развлечь, томили. Самостоятельная жизнь складывалась из бестолковой суеты и безостановочного бега, не позволявшего сосредоточиться, вглядеться в детали, отдышаться. Я везде опаздывал, по рассеянности допускал уйму оплошностей и удивительно, как это меня не выгнали в свое время. Причиной послужило то, что фирмой, где я поначалу работал, руководил добрейшей души человек – Отто Янович. Бывают такие, благородной наружности, седеющие интеллигенты, рядом с которыми начинаешь верить в высокие идеалы.
    Он смотрел поверх очков-аквариумов и улыбался неясной улыбкой. Взгляд его защищал и поддерживал: мне прощались опоздания, случавшиеся, разумеется, не по моей вине,– уж такая я нелепая личность, вечно попадаю в переделки. Отто Янович слушал мои объяснения и молча кивал, а потом говорил задумчиво:
-Ты, наверное, летаешь во сне.

    Гром прогремел, и мой покровитель внезапно, прямо на рабочем месте, упал и умер от инфаркта. В тот день разыгралась метель, и врачи скорой помощи сказали, что повлияла непогода. Меня его смерть сразила: я не мог ходить из-за начавшейся лихорадки, вмиг похудел и осунулся. А мертвый Отто Янович улыбался все той же неясной улыбкой, и я плакал навзрыд, как если бы потерял близкого человека, хотя при его жизни мы почти не общались. С тех пор он поселился в моих мечтах рядом с образом незабвенного папы.
    Во времена учебы в институте меня питали радужные надежды на то, что впереди ожидают сверкающие новизной сооружения из стекла и бетона, в которых расположатся великолепные офисы с сотрудниками как на подбор – стройными, красивыми, интеллектуальными. И в их череду счастливо примут новоиспеченного выпускника со свеженьким дипломом. Правда, я как-то упускал из виду, что специалисты моего профиля не очень и требовались. Да и зданий, похожих на те, что рисовала мне фантазия и где должна была бы протекать моя будущая деятельность, видеть в Москве мне не доводилось.
  Тем не менее я наслаждался несбыточными мечтами, когда кропотливо просиживал над учебниками, стряпая курсовики и щедро раздавая их сокурсникам. И даже полагал, что любим последними. В веселой студенческой компании мир представал мне светлым, радостным, беззаботным и верилось, что так будет всегда. Девчонки заботились обо мне, да и ребята из группы относились по-доброму. Их попойки приводили меня в восторг, приятели казались мне остроумными, щедрыми, веселыми, я считал, что каждый любит каждого в этой дружной семье, и наполнялся чувством общности. Однако Сережа, побывав на нашей вечеринке, не увидел там ни одного интересного собеседника, не разделил мнения по поводу моих приятелей и сказал, что я преувеличиваю степень участия к себе со стороны однокашников. И действительно, по выходу моему из стен универа, оказалось, что не существует доброго и уютного мира, нет никакой студенческой семьи, каждый окунулся в свою жизнь. У меня не осталось ни одного стоящего товарища из нашей компании. При встрече одногруппники искренно радовались мне, но всякий раз я ощущал холодок безвозвратности ушедшего. К тому же Лиза решила после учебы не возвращаться, а самый дорогой для меня наравне с ней человек – Сергей – занялся бизнесом, и мы стали с ним редко видеться. Мама, наблюдая мое состояние, всеми силами пыталась его облегчить, однако синдром покинутости и одиночества после бурного студенчества еще долго преследовал меня.
-Ты должен повзрослеть и начать думать о будущем. Многие твои друзья уже устроились,- говорила мама, но я знал: ее беспокоила моя неприспособленность в плане общения с девушками.

    За стеной Сережа постукивает в такт мелодии в его наушниках: наверняка что-то легкое – Вагнера он слушает по-другому. Как органично сплетается музыка со счастьем и как возносит к небесам горе. Оно настигло меня звенящими, опустошающими нутро звуками и заставило тело и душу корчиться в муках, когда друг мой после аварии стал "спинальником", то есть потерял подвижность ног и оказался прикованным к инвалидному креслу. Это случилось оглушающе внезапно и до сих пор, по прошествии двух месяцев, с трудом верится, что Сергей не может встать и пойти своей гордой походкой. Но он борется, занимается с гантелями и делает аппаратный массаж спины и ног,– ему невыносима чужая жалость. Даже мою помощь он принимает через силу, возненавидев по этой причине