нерусскую богородицу! Кто ж, к едреней Фене, так лечит… Ты ж умелец в деле людей мучить, и сам сатана у тебя в подмастерьях! После такого лечения если и жив будешь, то худой станешь… Клянусь своим дырявым сапогом.
Когда врач стал чистить рану, вроде как зубы щёткой чистят, Хватов взмолился:
— Доктор, а потише нельзя?
— Тихо на том свете будет, — буркнул врач, не прекращая работы.
— Да терпежу ж моего больше нету! Помру скоро!
— Не помрёшь. Человек всё стерпит. Лошадь не стерпит, копыта откинет, а человек выживет, — ворчал врач, откровенно проявляя жалость к лошади, а не к Хватову.
Хватов шипел, как вода на раскалённой сковородке, и матерился сквозь зубы беспрестанно. Старался понеразборчивей, чтобы молодую сестричку не смущать.
Потом врач мыл и тёр пораненную спину Хватова, как закопчённую кастрюлю, а Хватов, вспомнив рассказ про Ваньку Жукова, почти плакал:
— Милый дедушко Константин Макарович, забери ты меня отседа, нету никакой моей возможности... Буду тебе табак тереть...
Потом рану намазали какой-то гадостью навроде вонючего повидла, забинтовали, дали ещё водочки и велели одеваться.
— Если сейчас меня спросят, как делают детей, — пожаловался Хватов хирургу, осторожно натягивая рубаху на забинтованную спину, — не отвечу, потому как забыл после твоей операции.
— Рана у тебя хорошая, — почесав щеку, задумчиво сказал доктор. — В смысле, большая, и ничего хорошего в ней нет. Поэтому лечиться тебе надо в санбате, в команде выздоравливающих. Переночуешь, а с утра вместе с другими отправим тебя.
Повар на кухне был знакомый, посочувствовал раненому, налил котелок хлёбова, дал кусок хлеба. Закусил Хватов, нашёл яму, образовавшуюся от взрыва неподалёку от кухни, лёг в затишек, завернувшись в плащ-палатку, и проспал до утра, как убитый. На другой день самочувствие Хватова было прекрасным. Подумал, что рану, наверное, надо перевязать, и пришёл в медпункт.
Врач сделал перевязку, сказал, что рана заживает, поинтересовался, как спалось.
Хватов рассказал, что спалось прекрасно: в снежной яме ветерком не продувало, а завёрнутому в плащ-палатке и вовсе было тепло.
Врач удивился, заругался, сказал, что Хватову, как раненому, положено лежать в палатке...
В команде выздоравливающих медсанбата числилось восемьдесят лоботрясов с заживающими ранами. У некоторых рука на перевязи, кто с костылём хромает, другие чирьи долечивают. Был обгорелый — голова чёрная, как головёшка, в струпьях, только глаза да зубы белые. Хватов думал, это танкист. Оказалось, любитель разжигать печь артиллерийским порохом. По крупинке артиллерийский порох горит неопасно. А этот мудрец сыпанул в печь горсть… Оно и полыхнуло — не убежишь!
Через неделю, когда со спиной у Хватова начало налаживаться в сторону выздоровления, его назначили старшиной медсанбата — как человека в возрасте и серьёзного. Чтобы по хозяйству следил и за санитарками-медсёстрами приглядывал.
***
Старшина Хватов шёл к начальнику санбата, нёс ракетницу. Продукты и лекарства в последнее время доставляли самолётами и, чтобы указывать, куда сбрасывать груз, нужна была ракетница.
Хватов стал в санбате очень нужным человеком: как говорил тот же начальник — и старшиной, и плотником, и кухонным работником. И личным оружием Хватова, как шутил тот же начальник, был топор, с которым Хватов не расставался и носил, засунув за брезентовый ремень у поясницы.
Из перевязочной палатки выскочила Катюша в белом халате.
— Здравствуй, Катюш! — обрадовался встрече Хватов.
— Привет, Трофимыч! — улыбнулась Катя.
— Не бегай раздетой! Не дай бог, простынешь! — по праву старшего сделал замечание девчонке Хватов.
— Я быстро! — отмахнулась Катя и скрылась в соседней палатке.
— Вот стрекоза… — продолжая улыбаться, проворчал Хватов.
Катюша ему нравилась. Сильно нравилась. Очень нравилась! И если бы Хватов не знал, что она — невеста Говоркова, запропастившегося где-то на задании в тылу врага, он заслал бы к ней сватов. Хирурга Ашота Ивановича, к примеру, попросил бы, его все уважают. Или сам бы завёл разговор… Так, мол, и так… Люба ты мне… Ну и что, что старше на полтора десятка лет… Жалел бы её и заботился…
Хватова оторвали от сладких мыслей и вернули в реальность тревожные крики и урчание мотора. Между палаток прямо на Хватова выезжал небольшой танк с чёрно-белым крестом на боку, вместо пушки из башенки которого торчали дула двух пулемётов.
Хватов хоть и не видел подобной бронетехники, но по рассказам представлял, что такими у немцев бывают лёгкие разведывательные танки.
Танк поравнялся с Хватовым, обдав его бензиновой вонью, один пулемёт рыкнул короткой очередью в сторону убегающих красноармейцев и медперсонала. Бежали они как раз мимо палатки, в которой только что скрылась Катюша.
— Ах ты… в немецкомать твою нерусскую! — выругался Хватов и растерянно оглянулся. Противотанковой гранаты, чтобы подорвать танк, у него не было. Лимонкой, висевшей на всякий случай на поясе, танк не остановишь…
Танк рыкнул ещё одной очередью. Хватов увидел, как упала женщина в белом халате.
— Ты что ж это, гад, делаешь! — возмутился Хватов. — Это ж медики!
Растерянно оглянувшись, он увидел тонкое брёвнышко, лежавшее неподалёку, подхватил его и сунул между катков танка, заблокировав гусеницу с одной стороны. Танк повернулся на месте и остановился.
Хватов запрыгнул на броню, выхватил из-за пояса топор и привычными движениями обухом топора погнул ствол одного, а затем и другого пулемётов. Пулемёты странно гавкнули и умолкли.
Хватов вернул топор за пояс и ухватился за лимонку… Но люк закрыт, а в смотровую щель лимонка не пролезет… Ракетница! В глубоком кармане шинели у него лежала ракетница и несколько патронов к ней. Хватов выхватил ракетницу, зарядил, сунул ствол в смотровую щель и нажал курок. Тут же перезарядил и выстрелил ещё раз.
Внутри танка раздались испуганные крики и громкие приказы, крышка люка откинулась… Хватов сорвал с пояса лимонку, выдернул чеку, бросил в люк… Взрыв… Внутри что-то затрещало-загрохотало. Мотор танка заглох, из люка повалил дым.
Хватов немного подождал и заглянул в люк. Обезглавленный, изуродованный труп, кровавые ошмётки на стенках, обрывки кишок… Хватова едва не вырвало.
Из палатки выскочила Катя:
— Трофимыч, что случилось? — крикнула она и осеклась, увидев танк с крестом на боку: — Ой…
Хватов спрыгнул на землю, смущённо развёл руками:
— Да вот… Танку немецкую убил…
= 10 =
В конце марта погода стояла хмурая и сырая.
— Эх, нам бы побольше снарядов, мы бы давно взяли эти чёртовы хутора, — тосковал командир роты Семёнов. — Разве это война, когда за расход боеприпасов угрожают трибуналом!
Из штаба передали, что кольцо окружения в районе Мясного Бора прорвано и через узкий коридор под огнем противника началась доставка снарядов, продовольствия и фуража.
— Вот это радость, — повеселели и размечтались бойцы. — Супчику бы сейчас горячего да хлеба полкаравая.
— А я бы и от полкирпича чёрного не отказался…
В апреле и вовсе потеплело, снега начали таять. Озера, речки и ручьи вышли из берегов. Вода затопила позиции и землянки, бойцы переселились в шалаши и срубы, для пушек строили настилы из брёвен и жердей.
Дорога, снабжающая армию продуктами и боеприпасами, превратилась в месиво, а окружающая местность — в болото. Окончательно замер автотранспорт. В войска доставляли только патроны к стрелковому оружию и мины малого калибра. Артиллеристы целыми подразделениями ходили с передовой на тыловые склады, чтобы обеспечить себя огнеприпасами. За пять-шесть дней отмахивали полста километров туда и обратно. Один снаряд и заряд к нему весили от шести до тридцати килограммов. Значит, один боец мог принести один тяжёлый или два-три лёгких снаряда, а его сопровождающий нёс продовольствие, которое съедали за время марша к складам.
Солнце пригревало, мухи и комары гудели, как пчёлы в улье. И роились так же. Облепят человека, в рот, в глаза, в уши лезут — невтерпёж.
***
Взвод младшего сержанта Корнеева расположился на восточном склоне пригорка по левому берегу мелкой речушки на единственно сухом месте в округе. Чтобы добраться до него из штаба, надо брести по пояс в воде через болото.
На западном берегу, тоже на возвышенности, устроили позиции немцы. Но немецкий берег был выше, так что передвигались немцы посуху.
Несмотря на близость позиций, немцы и красноармейцы без приказа «сверху» не стреляли друг в друга, не желая получить «ответку».
Бойцы пригрелись на солнышке, разделись. Пользуясь хорошей погодой и свободным временем, избавляли одежду от вшей.
— Вшивость — дело для нас не новое, — рассуждал боец Фокин, перебирая складки гимнастёрки и выковыривая зловредных насекомых на землю. — Но чтоб в таких масштабах!.. Их же всех передавить нет возможности — серым ковром на гимнастёрке! В пуговичных дырках по три-четыре штуки сидят, как фрицы в пулемётном гнезде!
— Так не мылись же и не раздевались полгода, — пояснил сидящий голышом боец Проводников. — Опять же, питание плохое. Говорят, чем голоднее человек, тем вшей на нём больше. И объяснить того факта никто не может. Потому вша и ест нас поедом.
— Нет, ты погляди, какая! — возмутился Фокин, протягивая ладонь в сторону Проводникова. — Это ж не вошь! Это… вошь КВ.
— «Кровавая вошь?», — уточнил боец Липкин.
— Нет, тяжёлый «Клим Ворошилов». Глянь на неё! — кипятился Фокин, тыча ладонью в бок Проводникову.
— Ну чё мне смотреть? У меня своих батальон.
— Тепло, оно, с одной стороны, хорошо, — пустился в рассуждения Липкин. — Потому как тепло. А с другой стороны, лошади, которые из снега вытаяли, протухли. Совсем есть нечего.
— Да, сначала гибли от недоедания кони, — согласился Проводников, — мы их съедали. Пришла пора подыхать от недоедания нам.
— Человека трудно заморить, он живучее собаки, — не согласился с Проводниковым Липкин. — Собака понюхает и есть не станет. А мы вонью давимся, но едим.
— От плохого питания кишечные расстройства, — рассуждал Проводников. — Бывает, за куст отбежать не успеешь, когда приспичит...
— Немцы, сволочи, что удумали, — махнул головой в сторону противника Фокин. — Рассказывают, вывесили где-то на дереве буханку хлеба, чтоб от нас видна была. Красноармеец увидел, пошёл к ней. А немецкий снайпер его и снял, как кабана на прикорм.
— А у нас снайпер был, помудрее любого фрица, — похвастал Липкин. — На нейтральной полосе труп лошадиный лежал. Он его ночью выпотрошил, да спрятался в нём. Говорят, офицера крупного подстрелил.
— У нас за Волховом, когда мы оборону держали, тоже снайпер был, — вспомнил Проводников. — Девчонка. Охотилась на фрицев. Красивенькая такая … А людей убивала, как тетеревов из шалаша. Случилось мне как-то с ней переговорить. Как ты, говорю, людей убиваешь? «А ненормальная я, — говорит. Меня война до смерти зашибла. В петлю лезла, как немцы моих всех поубивали — да злоба удержала. Они для меня теперь не люди, а нелюди».
— Да-а… Фрицы не люди, — буркнул недовольно Фокин и кивнул в сторону: — Вон, идёт кто-то до нас.
С восточной стороны по пояс в воде, опираясь на длинную палку, брёл связной из штаба.
— Командира роты и командиров взводов в штаб требуют, —
