доложил связной. — Где ваш-то?
— Товарищ младший сержант! Корнеев! — крикнул Фокин. — Тут связной из штаба до тебе просится!
— Просятся детишки на горшок… — проворчал Корнеев, выходя из-за куста и поправляя поясной ремень.
— В штаб командиров взводов требуют, — повторил связной.
— Как водичка? — спросил Корнеев, оглядывая мокрого по пояс связного.
— Бодрящая. Приспичит по-малому, не найду, из чего отливать — скукожилось всё.
Корнеев вздохнул, недовольно качнул головой:
— Невтерпёж им в штабе… Фокин, за старшего остаёшься. Ну, пошли.
До немецких позиций было метров пятьдесят.
Бойцы определяли на слух, когда у немцев обед или ужин, слышали, как они после еды прогуливаются, покуривая и громко пуская ветры на свежем воздухе. По покашливанию и по голосу различали, кто стоит на посту. Закашляет немец, сделает громогласное «р-р-р» в штаны, а наши голодные бойцы матерятся: «Обжираются фрицы, как мерины! Сигаретки вонючие со скуки покуривают, да воняют под себя. А на нашей диете, тужься, не тужься, достойно не ответишь. Эх, квашеной капусточки бы, как в моей деревне, да чёрного хлебца, ответил бы я супостатам по русскому обычаю, не посрамился!».
Немцы, уверенные в безвредности отощавших и оголодавших русских, играли на губных гармошках, распевали песни, похожие на марши, дразнили буханками хлеба и котелками с кашей, поднятыми над бруствером на палках.
— Эй, рус-иван! Товарисч! Эй, русский! Куп-куп! — услышали крик бойцы со стороны немецких позиций.
— Чего надо, немецкая швайнехунд? (прим.: свинская собака — обычное немецкое оскорбление) — прокричал в ответ Проводников.
— Ходи-ходи плен! Каша-счи кушай давай!
— Сам ходи-ходи к нам! Мы тебя кастрируем, немецкая собака, чтобы ты немчат не плодил!
— Иди к нам, русский цыган! — закричал другой немец, лучше говоривший по-русски. — Я тебя изжарю в собственном жиру!
— Эх, сейчас бы миномёт, — мечтательно протянул Проводников. — Накрыли бы мы его за милую душу.
— А мы счас гранатомёт сделаем, — ухмыльнулся Липкин. Покопавшись в вещмешке, он достал моток резины шириной в три пальца. — Камера автомобильная валялась… Вот я её и распустил полосой на всякий случай.
Липкин размотал резину. Полоса оказалась длиной метра три. Подумав, Липкин привязал концы резиновой полосы к двум берёзкам, росшим рядом у самой вершины пригорка, предварительно очистив сапёрной лопаткой стволы от боковых веток.
— Рогатку, что-ли, делаешь? — догадался Проводников.
— Угадал, — подтвердил Липкин. — Я в пацанах большим специалистом по этому делу был.
— А чем стрелять будешь?
— Дык, сказал же: гранатами!
Липкин походил вокруг, нашёл булыжник, величиной с кулак, вставил в резинку, растянул, отойдя на два шага и откинувшись назад, отпустил. Резинка фыркнула, хлопнула, булыжник улетел через речку.
— Ну и граната! — понасмешничал Проводников.
— Пристрелка, дурило! Надо же аппарат испытать.
— Метров пять не долетела, — сообщил Фокин.
— Понял, — буркнул Липкин, доставая из вещмешка лимонку. Ввернул запал, выдернул чеку. Придерживая спусковой рычаг, вложил гранату в резинку, отошёл на три шага назад, откинулся… Резинка фыркнула, хлопнула… Через три секунды раздался взрыв на позициях немцев.
— Alarm! — завопили немцы, загалдели непонятное.
— Попал? — спросил Липкин.
— Метра два перелёт, — со смехом сообщил Проводников. — Ну и засуетились! Не поняли, наверное, что за взрыв откуда ни возьмись! Давай ещё разок.
Липкин «запустил» ещё одну лимонку.
Взрыв гранаты, взрыв негодования немцев, гвалт.
— Попал! — обрадовался Проводников. — Давай так же!
— У меня гранаты кончились.
— Возьми мою, — подал лимонку Фокин.
— Может, хватит? Засекут, сволочи — минами замучают.
— Ну, как они засекут? Вспышки-дыма при «выстреле» нет, летит, не жужжит… Швырни ещё одну. Пусть гады побеспокоятся! Вон, каски над бруствером торчат… Уставились, сволочи…
Липкин «швырнул».
После взрыва немцы разразились ещё большим негодованием.
И открыли миномётный огонь.
До самой ночи Корнеев не мог вернуться во взвод.
***
Скудный паёк уменьшился до миски «супа» в день: горсти крошек сухарей, залитых кипятком. Вскоре закончились и сухари.
От цинги выпадали зубы. Люди пили хвойный настой и березовый сок, искали молодую крапиву, травку-кислицу и первые листья на деревьях. Кругом плавали трупы, поэтому даже с питьевой водой было трудно — кипятить воду на костре значило вызвать огонь немецких минометов, бомбы «юнкерсов» и «мессеров». За разведение костра приказ по армии грозил расстрелом.
Кожаной обуви у многих не было, и по весенним разливам многие ходили в валенках, впитывавших воду, как губки.
Из-за голода, вшивости, отсутствия медицинской помощи и условий для полноценного сна и отдыха красноармейцы теряли силы.
Масла для смазки не было, оружие ржавело, выходило из строя.
Немцы развешивали на деревьях буханки хлеба, бросали с самолётов листовки, уговаривали сдаваться в плен: «Из ада в рай — одна дорога, к нам перебегай!», но перебежчиков было немного.
Тридцатого мая немцы снова перекрыли «коридор» у Мясного Бора, в очередной раз отрезав Вторую ударную армию от тылов и снабжения. Люди ели хвою, листву, березовую кору, ольховые шишки, траву, мелкую ползучую живность, кожаные части амуниции, пухли и умирали от голода на позициях.
***
Артиллерия била по занятой русскими территории круглосуточно. В воздухе постоянно вертелась «карусель» из двух-трёх десятков самолетов, которые пикировали и обстреливали из пулеметов замеченных красноармейцев. Каждый вершок земли был вздыблен, перевёрнут, полит человеческой кровью. Все оборонительные точки русских — под огнём. Всё горело и дымило. Смрад от разложившихся трупов мешал дышать.
Оберсту Кёхлингу докладывали, что русские голодают, без медицинской помощи у них гибнут раненые, резервов у Второй ударной армии красных нет. Немецкие роты и батальоны постоянно атакуют русских.
А русские держатся.
Двадцать седьмого марта русские вновь пробили брешь у Мясного Бора. Ширина её не превышала шестисот-семисот метров. Несмотря на то, что немцы простреливали коридор насквозь, ночью по нему двинулась советская автомобильная колонна из тридцати машин с продуктами и боеприпасами.
Утром двадцать восьмого марта Красная армия ценой неимоверных усилий расширила коридор до двух километров.
Особенно трудно приходилось медсанбатам. Бои ожесточились, раненых поступало много. Катастрофически не хватало бинтов и медикаментов. Эвакуация тяжелораненых почти прекратилась. Медики едва справлялись с нескончаемым потоком искалеченных людей. Хирурги стояли у столов до обмороков от усталости. Санитары относили в сторону упавшего врача и тут же тормошили коллегу, успевшего полежать в полубессознании час или полтора. Он протирал глаза, встряхивался и заканчивал операцию, начатую упавшим коллегой.
Вода не давала рыть окопы и строить блиндажи. И в то же время люди страдали от недостатка питьевой воды, потому что повсюду гнили трупы людей и лошадей. В рыжей от ила болотной воде невозможно было стирать бинты, кипятить шприцы и хирургические инструменты.
***
Старшина Хватов, как всегда, что-то мастерил.
— Что делаешь, Трофимыч? — полюбопытствовала Катя, проходя мимо.
— Колодец делаю, Катюш, — ласково посмотрев на девушку, с удовольствием пояснил Хватов.
— Маленький какой-то колодец, — засомневалась Катя, оглядывая ящик без дна, длиной с полметра. — Игрушечный, что-ли? У нас в санбате детишек нет, чтобы играть.
— Коли время есть, давай проверим мою «игрушку» в действии, — ответил Хватов, заканчивая обивать дно ящика куском сукна.
Поднял ящик, осмотрел со всех сторон, одобрительно кивнул:
— Сейчас испытаем, как работает мой колодец.
Зашли за палатки, где начиналась болотная низинка. Хватов опустил в мутную болотную жижу «колодец». Вода, пропитываясь сквозь ткань, медленно заполняла ящик.
Хватов отвязал с пояса кружку, зачерпнул из «колодца» воды, оценил качество. Вода была прозрачной, с коричневатым оттенком.
— Без кипячения её пить, конечно, нельзя. Но для технических-медицинских целей сгодится.
— Какой ты молодец, Трофимыч! — искренне похвалила Катя Хватова.
— Ящик тряпкой подбить — большого ума не надо. Я к вечеру вошебойку смастерю, это будет посерьёзней! — чуть засмущавшись от похвалы девушки, похвастал старшина.
Хватову не давала покоя железная бочка, лежавшая за палаткой медсестёр. Вещь хорошая, но воды в неё налить нельзя: в середине и ближе к открытому верху её продырявили пули. Сегодня хозяйственный ум Хватова придумал, на что дырявую бочку приспособить.
Старшина нашёл несколько высоких камней, установил на них бочку. Из досок от ящиков сделал круг по внутреннему размеру бочки, установил его внутри бочки на четверть выше дна. Налил в бочку воды из сделанного только что «колодца», чтобы она немного не доходила до деревянного круга. Сверху приладил крышку и развёл под бочкой огонь, благо день был пасмурный и «лаптёжники» не летали. Когда вода закипела и из дыр бочки пошёл пар, выложил из карманов своего обмундирования документы, курево и прочие мелочи, разделся догола, забросил одежду в бочку и стал ждать, подбрасывая деревяшки в огонь и хлопая себя по голым ягодицам и прочим местам, отгоняя комаров. На проходивших невдалеке девушек не обращал внимания. Некоторые, занятые заботами и мыслями, тоже не обращали на него внимания. Другие, увидев голого Трофимыча у дымившейся бочки, со смехом пробегали мимо.
Женщина лет тридцати, увидев мужчину в его обнажённом естестве, который, не обращая внимания на проходящих женщин, занимался чем-то у бочки, остановилась. Мужчина, на женский взгляд, был очень даже ничего: чисто выбрит… И в остальном телосложении привлекателен.
Брился Трофимыч при дефиците чистой воды и мыла «по-свинячьи»: поджигал волосы зажигалкой и тут же гасил мокрой тряпицей. А, чтобы не спалить усы, на время «бритья» намазывал их жидкой глиной.
Постояв некоторое время, женщина не выдержала и упрекнула игнорировавшего её Трофимыча:
— Тебе не стыдно в таком голом виде перед женщинами предстстоять?
Хватов глянул на женщину, повернулся к ней так, будто в полном обмундировании да ещё с медалью «За отвагу» на груди, и возразил:
— Позвольте заметить, сударыня, что я, стоя тут не то что без порток, а, между прочим, совсем в натуральном виде, никого не окликаю и вопросами не донимаю. Это вы остановились здесь из своего женского любопытства и разглядываете меня без стыда. А я занимаюсь делом, не обращая на вас внимания. Думаю, именно эта мелочь и задевает ваше самолюбие. Но я человек не жадный: ежели вам нравится ротозействовать по причине свободного времени, ротозействуйте. Я, между прочим, налаживаю вошебойку. И в качестве экскремента прожариваю свою одёжу. Так что, ежели вас вошки одолели, милости прошу присоединиться. Раздевайтесь, вдвоём опыт продолжим.
— Вот охальник! — вроде как возмутилась женщина, откровенно разглядывая достоинства Хватова. — Второго такого поискать — не найдёшь!
Хватов поднял с земли кисет, свернул цигарку, прикурил. Прищурившись, с улыбкой глядел вслед гордо и неторопливо удалявшейся женщине.
А вошебойка
