Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

подтвердил офицер.
Полицай пожал плечами, повернулся к сидевшим, закричал:
— А ну, подымайсь! Пишлы! Ходимо до кучи!

***
— У оврага стояло оцепление, чтобы жертвы не ускользнули, — вспоминал Шток. — Задействовали множество охранников СС и украинских полицаев. Овраг огромный, глубиной за пятьдесят метров, шириной — на одном краю крикнешь — на другом не услышат. Склоны изрезаны небольшими овражками, по ним удобно спускать на дно унтерменшей. Окружён кладбищами, рощами и огородами. Небольшой чистый ручеёк протекал по дну, через ручей положены доски-мостки.
Полуголых и голых людей — мужчин, женщин, стариков, детей вперемешку — партиями спускали вниз, где их ждали расстрельные команды. Работало несколько команд в разных частях Бабьего Яра, всего человек сто пятьдесят.
Унтерменшей подводили к краю выкопанных ям. На дне грязь из-за близости грунтовых вод. Эсэсманы и украинские полицаи стреляли в затылки стоявших на коленях жертв. Трупы беспорядочно падали в грязь на живот, на спину, поперёк. Тут же приводили следующую партию. Ямы заполнялись слишком быстро.
Обергруппенфюрер СС Фридрих Еккельн (прим.: генерал полиции) разработал метод, позволивший оптимизировать пространство захоронений. Он назвал его «укладкой сардин».
На дне оврага вырыли несколько огромных рвов два с половиной метра в ширину и метров сто пятьдесят в длину. Сначала копали лопатами сами жертвы, потом в овраг доставили экскаваторы и трактора. Пригнанную партию укладывали в траншеи плотными рядами вниз лицами, причём один ложился головой к ногам другого, как сардины в банке. Шедшие вдоль рядов солдаты стреляли обнажённым жертвам в затылки. Стреляли неточно, раненые дёргались в конвульсиях, стонали и кричали. Кровь потоками текла из размозженных голов, забрызгивала сапоги и форму «расстрельщиков», окрашивала воду.
Евреи, пригнанные к оврагу, увидев, что их ждёт, выли от ужаса, вырывались. Украинские «укладчики» ударами шомполов и палок заставляли живых ложиться на трупы, но, даже лежа, те кричали и пытались встать, дети убегали, «укладчики» догоняли их, сбивали с ног пинками и прикладами, швыряли в ямы.
Офицеры шли следом за «расстрельщиками», проверяли «качество работы», добивали из пистолетов тех, кто подавал признаки жизни. Чтобы добраться до некоторых раненых, приходилось наступать на скользкие от крови трупы, перекатывающиеся под сапогами. Кости хрустели и ломались, ноги по щиколотку проваливались в кровавую грязь.
— Приходилось балансировать, чтобы не поскользнуться и не упасть в грязь, — скривился Шток и сделал глоток из стакана. — Я ходил по телам, стрелял по всему, что шевелилось. Но удавалось добить только лежащих сверху, а под ними лежали другие раненые.
Всё было забрызгано кровью, она растекалась лужами, пропитала почву, вода в ручье покраснела. К запаху крови примешивался смрад экскрементов — многие в агонии испражнялись.
Стрелков трясло, и, пока вели очередную партию, они пили шнапс. Представьте, каких нервов в этих условиях стоило выполнять работу солдатам и офицерам.
Шток тяжело вздохнул и расстроено покачал головой.
— Молодой солдат, прижав автомат к бедру, с диким хохотом палил, куда ни попадя. Я вырвал у него автомат, влепил пощёчину, чтобы привести в чувство, и отправил к солдатам, перезаряжающим магазины. И он не один был такой.
— Безумие заразно, — посочувствовал Боммель.
— На краю оврага, обозревая происходящее, стояли офицеры. Многие фотографировали происходящее. Солдаты тоже фотографировали расстрелы. Потом снимки обменивали на курево или выпивку у тех, кто не участвовал в акции, украшали фотографиями стены казарм, отсылали карточки семьям в Германию, собирали альбомы с поясняющими подписями.
— Ужасное время, — выдавил сквозь зубы Меллендорф.
— На войне и ужас становится обыденным, — назидательно произнёс Шток. — Человек привыкает ко всему.
— Почему ужасное? — возразил Боммель. — Кто не убивал назойливой мухи, летающей над обеденным столом? Разве кто-то назовёт это жестокостью? Мы сильнее других обитателей Земли и распоряжаемся слабыми по нашему усмотрению: коровы, лошади, куры служат нам. Любая человеческая группа стремится истребить другую группу, которая посягает на её богатства, пищу, воздух. Почему мы должны относиться к евреям лучше, чем к коровам или к охотничьей дичи, если они конкурируют с нами за право быть хозяевами жизни? Если бы евреи могли, они поступали бы так же с нами и с кем угодно, отстаивая собственную жизнь. Собственно, они этим и занимаются, только не оружием, а властью, деньгами. Постоянная война всех против всех — основной закон жизни.
— Человеческая мораль и государственное законодательство должны защищать… — попытался возразить Меллендорф, но Боммель перебил его.
— Перед натиском сильного защитные заслоны слабых — право, юстиция, мораль, которыми люди пытаются урегулировать жизнь в обществе, — немногого стоят: прав тот, кто сильней.
— Евреи лишь одна из категорий врагов, — поддержал Боммеля Шток. — Мы уничтожим всех наших врагов, кто бы и где бы ни был. Ликвидация евреев, славян и прочих недочеловеков отвечает интересам нового, счастливого и справедливого строя, который созидает фюрер, grusster Feldherr alles Zeiten (прим.: «величайший полководец всех времен». Вообще-то, так скептически называли Гитлера его недоброжелатели). Рейхсфюрер Гиммлер, выступая перед отправляющимися на Восточный фронт эсэсовцами, сказал, что они едут воевать против низших рас, которые когда-то фигурировали под именем монголов, а сейчас называются русскими. Тем европейским народам, которые подвергнутся германизации, уничтожение не грозит. Wir danken unserem Führer (прим.: Мы благодарим нашего фюрера), который сказал, что Европа — Lebensraum немцев, и именно отсюда нам суждено управлять миром. Так оно и будет, и земля станет раем на вечные времена.

***
Роттенфюрер Гейнц Флор (прим.: «старший ефрейтор) зачерпнул пригоршню земли из кучи возле рва с трупами, размял, понюхал, попробовал на вкус.
— Прекрасная земля, штабсшарфюрер. Хотел бы я после войны поселиться здесь, —проговорил он мечтательно, наблюдая, как голые евреи и еврейки «валетами» укладываются на тела мёртвых соотечественников.
— Нам обещали, что после войны мы получим по сто гектаров земли. Отличное место здесь.
Из ямы доносились душераздирающие вопли и стоны.
В стороне раздались выстрелы и крики: конвоиры палили в сторону леса. Два еврея, воспользовавшись суматохой, пытались убежать. Один рухнул сразу, второй скрылся в лесу.
В яме «расстрельщики» прикончили очередную партию. Полицай тыкал стволом винтовки в лицо раненого еврея, но тот крутил головой, уворачивался. Полицай, наконец, выстрелил, пуля разнесла еврею челюсть, раненый бился в судорогах, хватал полицая за ноги.
Голая женщина вела за руку ребёнка лет четырёх и держала на руках маленького.
— Мама, я боюсь! — закричал старший, вырвался и побежал прочь от ямы.
Полицай догнал ребёнка, ударом приклада по голове сшиб с ног, наступил сапогом на грудь. Мать увидела, как проломилась грудная клетка ребёнка и конвульсивно задёргались его ноги, уронила малыша и упала в обморок. Маленький ребёнок завопил. Полицай схватил его за ноги, швырнул в траншею. Стал пинать женщину, принуждая встать. Женщина на пинки не реагировала. Полицай снял с плеча карабин, выстрелил женщине в грудь…
Недалеко от траншеи девочка лет трёх подошла к наблюдавшему за процессом офицеру, взяла его за руку. Офицер хотел высвободить руку, но девочка держала его крепко.
— Где твоя мама? — спросил офицер по-русски.
Девочка пальчиком указала в сторону траншеи.
Офицер погладил девочку по голове. Постояв некоторое время, офицер позвал:
— Идем со мной.
И сделал шаг к траншее.
Девочка упёрлась, попыталась выдернуть руку.
Офицер приподнял ребёнка, передал солдату из расстрельной команды, попросил:
— Будь к ней добр.
Развернулся и пошёл в лес. В наполненный солнцем лес, где высокие сосны росли свободно, как в парке. За его спиной раздался выстрел.

***
Вечером комендатура прислала полевую кухню. «Кухонный буйвол» приготовил чай, разложил на походные столы консервы, бутерброды.
Увидев в консервной банке кровяную колбасу, унтершарфюрер Пфаллер (прим.: унтерофицер), добивавший раненых в последней смене, побледнел, швырнул банку на землю и завопил:
— Ты что, Küche Büffel, Fettarsch (прим.: кухонный буйвол, толстая задница), издеваешься? Мы на «кровавую колбасу» в овраге насмотрелись!
Кто-то выскочил из-за стола, но не добежал до двери, его громко рвало.
Но извлечённые из кухонных ящиков бутылки со шнапсом восстановили мир и благоденствие за столом.
Поздно вечером притащили двух молодых крестьянок. Девчонки вопили, плакали, о чём-то просили, когда с них стаскивали одежду. Девчонками попользовались все желающие. Потом закололи и оставили валяться на улице с раскинутыми ногами.

***
— Своих коллег я разделил бы на три типа, — рассуждал Шток. — Первые — преступники, которых выявила война. Они убивают с наслаждением, даже если и скрывают это. Они мало-помалу теряют контроль над собой, забывают о каких-либо запретах. Впрочем, это естественная реакция: при такой работе запреты становятся нечёткими. Мы, конечно, понимаем, что у них души убийц. Но они наши, они делают общую с нами работу. Он наша кровь и плоть, как будто одна мама нас родила.
Шток утвердительно прихлопнул ладонь к поверхности стола.
— Вторые, испытывая отвращение, убивают из чувства долга. Это нормальные люди, не питающие враждебности к евреям, они просто выполняют приказы. Третьи считают евреев животными, и для них, как для мясников, режущих корову, убийство унтерменшей не более, чем работа.
Шток помолчал, задумавшись. Затем шевельнул рукой, как эстэт, рассуждающий о достоинствах картины известного художника, продолжил:
— Если наши военнослужащие и страдают во время акций, то не из-за запахов дерьма и вида крови, а из-за ужаса и душевных мук своих жертв. Так приговоренные к казни терзаются из-за страданий своих жён, родителей, детишек, забывая о приближающейся собственной гибели. Которая, по сути, становится для них избавлением от мучений. Жестокость, с которой наши люди иногда обращаются с осуждёнными, всего лишь следствие чрезмерной жалости, превратившейся в бессильную ярость, направленную на того, кто стал причиной её возникновения. Какими бы беспощадными и ко всему привычными ни были наши солдаты, никто из них не может стрелять в женщину-еврейку, не вспомнив своих жену, сестру или мать. Убивая еврейских детей, солдаты видят в расстрельном рве родных детей.
Из-под опущенных век Шток внимательно наблюдал за тем, как Меллендорф реагирует на его рассказы. Ему было интересно, содрогнётся ли барон, офицер СС.
Погрузившись в воспоминания, он снова переживал давно испытанные удовольствия. Он делится со слушателями глубоко личными переживаниями. Детальныо, с пугающей дотошностью описывая ужас в глазах жертв и как их убивал, он словно священнодействовал.
Меллендорф смотрел на Штока, как на ненормального. Как на свихнувшегося убийцу. Как высокомерен этот убийца! С какой гордостью рассказывал он о том, что творил сам и его товарищи! Меллендорф