Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

детьми, любили и обнимали родителей, ласкали собак и кошек, влюблялись в юности и плакали от счастья? Да и были ли они когда-то людьми?
— Ненависть ко всему культурному — вот причина их безумной жестокости. За свою недалёкость и пребывание на ролях мелких людишек они мстят тем, кто умнее и образованнее их.
— Но они сентиментальны. — Меллендорф вспомнил рассказы Боммеля о его участии в массовых расстрелах. — Стоит им опрокинуть рюмочку-другую — и льются из них, бедненьких, жалобы, что они не поняты окружающими, что у них много заслуг и подвигов. А «подвиги» таковы, что эти существа не имеют права называть себя людьми. Только больная нация могла произвести отродья, понятия не имеющие, что такое нравственность.
— Тихо, барон, тихо! У гестапо и службы безопасности большие уши! Роль кровожадной скотины меня тоже не прельщает. Я хочу рационально организовать работу лагеря. Думаю, из лагеря можно сделать что-то полезное для рейха только благодаря неустанной работе всех, начиная с коменданта лагеря и кончая последним узником. Поэтому буду благодарен, приятель, если ты обрисуешь мне… — Майер неопределённо пошевелил руками. — Твой опыт пригодится мне.
— Какой там опыт… Я назначен сюда чуть раньше тебя.
— Учитывая, что у меня опыта в лагерном деле вовсе нет, и твой малый опыт будет мне на пользу.
— Ну, если так… Попробую обрисовать своё видение проблемы.
Меллендорф задумался.
— Точнее, двух проблем. Во-первых, Германии не хватает продовольствия, а мы вынуждены кормить тысячи военнопленных. Десятки и сотни тысяч.
— Ты предлагаешь не кормить их?
— Я предлагаю начать кормить их, — Меллендорф выделил слово «начать». — Сейчас в лагере не военнопленные, а животные, все мысли которых заняты поисками чего-либо съедобного. Вторая проблема в том, что фронт пожирает дивизии немецких мужчин. Германии позарез нужнаы рабочие руки. Я предлагаю одну проблему решить за счёт другой. Дать пленным работу. Это выгодно рейху.
— Они, вроде, работают, строят лагерь.
— Делают вид, что работают. Потому что их работа организована по принципу Vernichtung durch Arbeit (прим.: уничтожение через работу). У наших заключённых костей больше, чем кожи, они живут в адских условиях, умирают тысячами. Это невыгодно. Для того, чтобы пленные эффективно работали, необходимо улучшить их рацион до минимально человеческого. У нас питание служебных собак в пятьдесят раз калорийнее питания пленных. Если пленных кормить чуть лучше, они будут способны работать эффективнее и принесут пользу рейху.
— Это стоит обдумать.
— Пленных надо сохранять — это же рабочая сила! Я предлагаю оборудовать лазарет.
— Вроде, есть?
— То не лазарет. То сортировка для отправки в крематорий. Среди пленных есть врачи. Пусть русские лечат русских — это будет эффективно. Я не говорю об организации больницы с белоснежными простынями… Можно организовать минимальные условия, чтобы лечить простые болячки, от которых сейчас без медицинской помощи гибнет множество пленных. Есть ещё одна причина для создания лазарета. Пленные — разносчики болезней, что опасно для нашей густонаселенной страны. Поэтому при малейшем подозрении на заразу — туда, в ревир, за третий ряд колючей проволоки...
— Ну что... Думаю, у нас есть возможность рассчитывать на узников, на то, что они станут охотнее работать. Да, нужно сделать так, чтобы узники отдавали работе всю свою энергию и все силы. Работая сообща, наш коллектив сможет достичь хороших результатов. Работая плодотворно, мы сможем выполнить поставленные фюрером перед нами задачи.
— Как бы не оказались твои надежды напрасными надеждами влюблённого. У Боммеля и ему подобных ненависть к узникам вошло в мозги и кровь так глубоко, что даже те, у кого возникнут самые лучшие намерения, не сумеют поступить иначе. Боммель руководствуется собственными понятиями о том, как надо относиться к узникам. Он к этому привык и уровень его умственного недоразвития не позволяет ему поступать иначе.
 

= 14 =

Вечером у Сёмки разболелся живот. Болело справа, чуть выше паха. Сильно тошнило. Пустой желудок хотел вывернуться наизнанку, но блевать было нечем. Шевеление правой ногой усиливало боль в животе.
— Может, съёл чего? — сочувствовал Сёмке Батя.
— По помойкам не лазил, — отговорился Сёмка. — Хлеб да баланду ел, как все. Если бы «съел чего-нибудь», был бы понос.
— Не дай бог, заворот кишок, — с озабоченной задумчивостью пробормотал Батя.
Не дай бог… Заворот кишок — это долгие мучения и неминуемая смерть.
Сёмка еле выстоял вечерний аппель, в блок его вели под руки.
Батя пошёл по бараку искать медика. Вернулся с пленным из новой партии, которого ещё не успели переодеть в лагерную полосатую робу.
— Вот… Георгий, — представил Сёмке новенького Батя. — Говорит, военврач.
Георгий попросил Сёмку лечь вдоль нар, чтобы удобнее щупать живот. Долго расспрашивал Сёмку, как началась болезнь, выспрашивал разные подробности. Сёмку стала раздражать эта ненужная, по его мнению, дотошность. В бараке было темно, Георгий попросил посветить спичкой, взглянул на язык Сёмки, сильно обложенный белым налётом, и даже потрогал его пальцем. Сёмка едва сдержался, чтобы не плюнуть: палец у назвавшегося военврачом не отличался чистотой.
«Лучше бы присоветовал чего от живота», — злился Сёмка. А, с другой стороны, что здесь присоветуешь? Диетическое питание? Или чистую воду?
Наконец, Георгий начал щупать живот. Щупал, почему-то не там, где болело, а с другой стороны.
— Не там у меня болит, а вот здесь! — психанул Сёмка.
— Я знаю, — скучно ответил Георгий и слегка тронул больное место. От этого «слегка» Сёмка чуть не взвыл.
Георгий тяжело вздохнул.
— Аппендицит у тебя.
— И что? Лечить-то как? Греть? Или, наоборот, холодные компрессы?
— Греть нельзя, хуже будет. Холодить бесполезно…
— Ну, тогда отлежусь, само пройдёт.
— Само не пройдёт. Это гнойное воспаление в животе. Если не прооперировать, воспалится весь живот.
— Как от проникающего ранения… — понял Сёмка и покрылся липким потом. Он видел, в каких мучениях умирают раненые с проникающим ранением в живот.
— Точно, — подтвердил Георгий.
— Значит, кирдык мне? — едва слышно проговорил Сёмка.
— Может, рассосётся? — с надеждой спросил один из собравшихся у нар зрителей.
— Ага. Думала девушка, что рассосётся… когда дружок её обрюхатил. Операцию надо делать, — серьёзно пошутил и вынес вердикт Георгий.
— Кто ж мне её сделает? — без капли надежды в голосе констатировал Сёмка.
   
Георгий молчал. Помолчав, буднично сказал:
— Я сделаю.
Сёмка долго пытался разглядеть в темноте глаза Георгия.
— Где ж ты будешь оперировать? Чем? Шутник… Ты, наверное, местных порядков не знаешь. На этой фабрике смерти есть только две операции: повесить и расстрелять. «Лечебные процедуры» типа «забить до смерти» или «уморить голодом» не в счёт.
— Надо подумать… Главная проблема — нечем обезболивать. Придётся оперировать «под крикаином».
— Наживую, что-ли? — догадался Сёмка и осторожно прикоснулся к болевшему животу.
— Ну да.
— Если недолго, выдюжу.
— Минут пятнадцать.
— Не вопрос, — решился Сёмка. — Пороли меня по пятнадцать минут и больше. А чем и где?
— Скальпель, конечно, мы не достанем… Ножик сможем найти?
— Нож — оружие. За хранение оружия вешают и расстреливают.
— Скальпель — это такой маленький хирургический ножик, что-ли? — спросил кто-то из темноты. — Можно гвоздик расплющить и заточить.
— Сколько времени потребуется? — спросил Георгий.
— Ну… полчаса.
— Займись этим. Через полчаса жду тебя.
Георгий ещё раз пощупал Сёмкин живот.
— Не меньше болит?
— Больше.
— Это хорошо.
— Чего ж хорошего?
— Перестаёт болеть, когда омертвевший аппендикс готов прорваться.
— Тогда пусть болит… зараза.
— Кипячёной воды надо, хотя бы чайник. Чистых тряпок туда бросьте… Пару иголок с нитками… Мыла хотелось бы кусочек.
— Сделаем, доктор.
Георгий ещё раз внимательно, но осторожно ощупал больной живот.
— Расположение аппендикса стандартное, лежит на поверхности, проблем с удалением не будет, — негромко бурчал Георгий, то ли для себя, то ли успокаивая Сёмку.
— Ты чего, сквозь шкуру, что-ли, видишь? — скептически заметил Сёмка.
— Хирургу, когда он смотрит живот больного, не нужны глаза. Хороший хирург видит пальцами.
   
С улицы донеслись приглушённые удары металла по металлу.
— Делает… — удовлетворённо проворчал Сёмка.
Через какое-то время к нарам Сёмки принесли чайник с кипятком, расплющенный и заточенный под нож большой гвоздь.
Георгий потрогал пальцем лезвие ножа, удовлетворённо кивнул. Попросил:
— Лампу принесите сюда.
Принесли керосиновую лампу, висевшую на середине коридора блока, осветили больного.
Георгий намылил руки, протёр мыльной рукой живот пациента, сполоснул то и другое кипячёной водой. Повторил всё раза четыре. Взял в руки самодельный скальпель, предупредил Сёмку:
— Самое неприятное — разрез кожи. Но я сделаю его одномоментно, мучить не буду.
— Потерплю, — буркнул Сёмка.
Примерившись, Георгий скомандовал:
— Считай до трёх!
— Раз… — начал Сёмка.
Кисть Георгия, крепко державшая самодельный скальпель, косо скользнула по животу.
— М-м-м… — сдержанно замычал Сёмка.
— Ну вот, не успел до трёх досчитать, — шутливо укорил Георгий. — В школе, небось, тройка по арифметике была. А я уже разрезал.
— Четвёрка, — просипел сквозь зубы Сёмка.
По животу бежали струйки крови.
Георгий вытащил из чайника прокипяченные тряпочки, отжал, накрыл ими края раны.
— От горячего кровотечение остановится. Присветите лучше, а то плохо видно.
Пленный, державший над головой Георгия фонарь, поправил свет.
Народ с ближайших нар наблюдал за работой хирурга, как за интересным действом на сцене театра.
— Я сейчас немного поковыряюсь, но боль будет тупая, терпимая, — предупредил Георгий.
— Поковыряется он… Чай, не в тазу с ливером!
Доктор что-то с усилием раздвинул в ране руками, помог скальпелем. Пальцы его провалились в живот.
Не глядя, он что-то надрезал в глубине, растянул в стороны.
— Доктор, — едва сдерживая стоны, укорил Сёмка хирурга, — ты мне не глядя не пропори там чего ненароком!
— Не пропорю… — буркнул хирург. По его лицу было видно, что всё внимание у него сконцентрировано на кончиках пальцев. — Ага! Вот он, родимый! Живенький!
Лицо Георгия засветилось радостью, будто он нашёл клад.
 
Сёмка протяжно застонал, почувствовав в животе боль, посильнее той, которая бывает при едва сдерживаемом поносе. Георгий на стон не обратил внимания и продолжил бормотать своё:
— Так… Учитывая нестандартную ситуацию, будем удалять по упрощённой схеме…
— А я от такой схемы не сдохну? — опасливо спросил Сёмка сдавленным голосом. Операционная рана болела сильно.
— Без этой схемы точно… не выживешь. А так… Как бог поможет.
— Ты, доктор, веруешь, что-ли? На бога надеешься, — простонал Сёмка. Ощущение было такое, будто кишки у него раздуло по причине двухнедельного запора. — Доктор, я, похоже, сейчас обделаюсь… Невтерпёж!
Наблюдавшие за операцией пленные притихли и насторожились.
— Иногда больше не накого надеяться, кроме как на бога… — не задумываясь над словами, Георгий что-то перевязывал вытащенной из кипятка