Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

знал, участвовал ли в подобных мясорубках. Судя по наградам — участвовал.
— Шнапс на передовой — это лекарство, позволяющее окопникам сбросить напряжение, и простейший способ сделать из человека героя в игре со смертью… — как бы подвёл итог обсуждению Шульц. — Фронтовики называют спиртное «Wutmilch» (прим.: «молоко ярости»).
Помолчали, наслаждаясь хорошими сигаретами и лёгким опьянением.
Меллендорф затосковал. Ему хотелось основательно выпить, но он стеснялся Ютты.

***
   
Проводив Ютту в Берлин, Меллендорф захандрил. Хоть он и не пылал огнём страсти к Ютте, но ему приятна была забота молодой женщины, её искреннее сочувствие и доброта к нему. На фоне женской доброты особенно отвратительно ощущалась ужасная бытность концентрационного лагеря. Ему захотелось семейного спокойствия, женского тепла, и… нешумного детского баловства.
Сидеть в пустой квартире стало невтерпёж, Меллендорф основательно выпил и, как всегда, пошёл бродить по лагерю.
Из переулка между блоками до него донеслись странные звуки: будто кто-то кого-то ритмично бил с придыханием, поругиваясь в такт ударам. И повизгивание, не похожее на человеческое.
Меллендорф пошёл на звуки и в тупичке за блоком увидел, как широкозадый эсэсман пинками избивает лежащую на земле овчарку. Животное, похоже, было в бессознательном состоянии и лишь взвизгивало после каждого удара.
— Halt! — крикнул Меллендорф.
Эсэсман недовольно оглянулся. Но, увидев гауптштурмфюрера, подобострастно вытянулся.
В мешковатой форме, с кривыми ногами и короткими руками, он показался Меллендорфу отвратительным.
— Что здесь происходит? — требовательно спросил Меллендорф.
— Осмелюсь доложить герру коменданту: провожу наказание служебной собаки, отказавшейся выполнять мою команду.
— Какую команду? — недовольно потребовал уточнения Меллендорф.
— Она отказалась напасть на пленных по команде «Фас!».
Меллендорф подошёл к собаке, присел рядом.
Собака лежала на боку с закрытыми глазами, запалёно дышала. Меллендорф утёр слезу, скопившуюся в углу глаза собаки.
— Осмелюсь предупредить гауптштурмфюрера: собака может укусить.
— Заткнись! — огрызнулся Меллендорф.
Он погладил собаку по морде. Собака открыла глаза, тихонько заскулила и лизнула Меллендорфу ладонь.
Меллендорф потрогал лапы собаки, грудную клетку. Собака взвизгнула. Похоже, двуногое животное сломало собаке рёбра.
— Вот что, ублюдок… — Меллендорф встал. Эсэсман подобострастно щёлкнул каблуками и вытянулся. — Я забираю собаку…
— А как же… — физиономия эсэсмана растерянно вытянулась.
— Молчать, грязная свинья! — рявкнул Меллендорф.
Эсэсман выгнул грудь колесом и задрал подбородок почти к небу.
— Своему начальнику можешь сказать что хочешь по поводу исчезновения собаки. Или скажи правду: комендант изъял животное у тебя за жестокое обращение, коим ты вывел из строя имущество, принадлежащее вермахту и Рейху. За что будешь отправлен на Восточный фронт. Понял, ублюдок?
   
— Так точно, гауптштурмфюрер! Я ублюдок!
— Пошёл вон!
— Слушаюсь, герр комендант!
— Бегом! — рявкнул Меллендорф.
Кривые ноги эсэсмана замельтешили прочь.
— Что же мне с тобой делать? — пробормотал Меллендорф, поправляя собаке ухо.
Собака едва слышно поскуливала на выдохах, опасливо косила карим глазом на Меллендорфа.
— Ладно, подожди…
Меллендорф тронул голову собаки. Избитая попыталась лизнуть руку спасителя.
Меллендорф пошёл к входу в барак. Из двери выскочил пленный в чистой одежде, вытянулся, сорвал с головы кепку, хлопнул ей по бедру, попытался доложить:
— Блокфюрер, хефтлинг нуммер…
Меллендорф жестом прервал доклад, потребовал:
— Двух пленных покрепче. Бегом!
Напоминание, чтобы команда исполнялась бегом, было излишним.
Через несколько секунд из блока выскочили два истощённых пленных. Похоже, блоковый не озаботился выбором крепких, а выгнал первых попавшихся.
Меллендорф жестом приказал пленным следовать за собой. Подвёл к собаке, пояснил:
— Она отказалась выполнить команду эсэсмана, не бросилась на пленных. Проводник собаки избил её. Найдите что-нибудь вроде носилок. Собаку надо отнести в ревир.
— Можно взять носилки, на которых мы носим трупы, герр комендант, — предложил один из пленных.
Меллендорф кивнул: выполняйте.
При погрузке пленные предусмотрительно взяли повизгивающую от боли собаку за заднюю часть и туловище, опасаясь, что дрессированное рвать людей животное цапнет их. Меллендорфу пришлось поддерживать собаку под голову и переднюю часть туловища. Когда раненую опустили на носилки, она взвизгнула и прихватила челюстями руку Меллендорфа. Пленные испуганно отпрянули, готовые уронить животное.
— Осторожнее, черти! — воскликнул Меллендорф.
Пленные замерли.
— Тихо, тихо, тихо, — успокоил собаку Меллендорф. Она сжала его руку не сильно, предупреждающе. Почувствовав, что люди не причиняют ей зла, разжала челюсти.
— Несите в ревир! — распорядился Меллендорф.
В ревире он приказал вызвать доктора Синицина. Пленным, которые несли носилки, дал начатую пачку сигарет. Для них это был очень щедрый подарок, потому что за каждую сигарету можно было выменять одну, а то и две пайки хлеба.
— Если кто остановит на территории, скажете, что выполняли приказание коменданта. Пусть вас не трогают, — предупредил Меллендорф, жестом отпуская пленных. Подобное сопутствие было не лишним, потому что любой встретившийся эсэсман мог избить «шатающихся без дела» пленных до полусмерти.
Прибежал доктор Синицин, вытянулся перед комендантом.
— Собака отказалась броситься на пленных, собаковод жестоко избил её. Мне показалось, что это хорошая собака, — жестом предупредив доклад врача, пояснил Меллендорф. — Я бы хотел спасти её и взять себе.
Синицин уважительно посмотрел на собаку.
— Немецкая овчарка не бросилась на пленных? Удивительно. Но я всегда был убеждён, что и среди немецких овчарок есть хорошие люди.
За такое весьма двусмысленное заявление можно было лишиться жизни на месте.
— Возможно, он поломал ей рёбра, — остерегающе глянув на Синицина, озабоченно проговорил Меллендорф. — Лишь бы внутри всё было цело.
Синицин искоса взглянул на коменданта и тихонько тронул собаку за бок. Собака, чувствуя доброе отношение, косила на людей глазом, лежала спокойно.
Врач потрогал лапы собаки, слегка помял живот, пощупал нос. Осторожно раскрыл пасть, взглянул на язык. Коснулся грудной клетки — собака заскулила.
— Не могу сказать с уверенностью… Руки-ноги, как говорится, целые. Живот мягкий, безболезненный, нос влажный, язык не обложен, значит, в животе катастрофы нет. Дышит прилично, кровавой пены нет — лёгкие не порваны. В общем, хорошее питание, покой и, как говорят, заживёт, как на собаке.
— Доктор, хочу попросить вас… Пусть она побудет под вашим наблюдением, пока не поправится…
— Герр комендант, собаке нужно хорошее питание, а в ревире с этим швах (прим.: с немецкого — плохо). Можно, конечно, у больных пленных последнее отнять… Жизнь собаки Рейха дорожи жизни десятка пленных русских.
Русский пленный снова рисковал, окрашивая неприкрытым скепсисом казалось бы привычные немецкие фразы.
— Я обеспечу очень хорошее питание. Ещё и останется.
Меллендорф пристально посмотрел на русского врача.
Тот выдержал взгляд, понимающе кивнул.
— Хорошо, герр комендант. Вы можете не беспокоиться о здоровье собачки.

= 19 =
 

Санитары вставали в пять утра по команде общелагерного подъема. Младший санитар с помощью швабры драил полы мыльной водой. Старший санитар измерял температуру и пульс больных, данные заносил в карточки. Умерших укладывали на нарах так, чтобы виднелись безжизненные головы. Затем следовала пятнадцатиминутная «дрессировка». По команде ходячие больные вскакивали и выстраивались вдоль нар, лежачие вынимали руки из-под одеяла и вытягивали вдоль тела. Когда в блок приходили блок-фюрер, охранник-эсэсовец и сопровождавший их переводчик, старший санитар подавал команду: «Аchtung!» (прим.: Внимание!), больные стоя и лёжа вытягивались по стойке «смирно». Старший санитар докладывал число находящихся в блоке живых и мёртвых.
Затем: «Аchtung! Artz!». Немецкий врач в эсэсовской форме возглавлял процессию пленных русских врачей и фельдшеров, одетых в советскую военную форму или в полосатые лагерные робы. Обход — чистая формальность. Так положено. Никаких жалоб немецкий врач не принимал, больными не интересовался.
После обхода завтрак. Двое санитаров несли по проходу корзину с нарезанными кусочками эрзац-хлеба, а третий бросал кусочки каждому больному. Ещё два санитара тащили бачок с тёплой, подслащенной сахарином водой, разливали воду в кружки больных.
С окончанием завтрака русские врачи осматривали больных, делали назначения, записывали в карточках о состоянии пациентов. Писари условных комнат или, как их называли, шрайберы, в большинстве пленные фельдшера, вели учёт больных и выполняли необходимые процедуры.
Часам к десяти в ревир приходила бригада переносчиков трупов, вытаскивала умерших и увозила мор-экспрессом в крематорий.
Маленькая комната в углу блока в разное время суток превращалась то в операционную, то в амбулаторию, то в перевязочную.
Ревир, по сравнению с наружным лагерем, показался Сёмке райским уголком. Он и не предполагал, что в лагерном аду есть место, где можно спокойно лежать.
В ревире царила строгая дисциплина, которую поддерживали сами больные. Эсэсовцы заходили в ревир сравнительно редко. Русские врачи работали спокойно, без суеты. Такой порядок установили Синицин и его ближайший помощник хирург Александр Владимирович Желтовский.
Основная масса больных лежала с флегмонами и абсцессами, реже — с переломами и недолечёнными ранениями, отдельные — с заболеваниями внутренних органов.
Обычный синяк в нормальных условиях рассасывается без лечения. В лагере у голодных дистрофиков синяки воспалялись, образуя огромные нагноения — флегмоны. Страшно, когда нагноение начиналось в больших мышцах — в бёдрах и ягодицах. У одного пленного, получившего пинка от блокового, началась флегмона промежности. Как Синицин ни старался, остановить распространение инфекции не удалось. Больной скончался в мучениях.

***
     
С утра началось нервозное движение. По «шептофону» пришло сообщение: ждут ревир-фюрера.
Ревир-фюрер регулярно проводил обходы, частенько требовал снимать повязки, чтобы убедиться, что в ревире не прячутся здоровые. Заявления Синицина о нехватке инструментов и перчаток, спирта, керосина для ламп и прочих принадлежностей игнорировал. Обход проводил с целью «селекции»: обнаружения тех, кого можно счесть здоровыми и отправить в общий блок, и тех, кого за безнадёжностью или ненадобностью, «актировать».
В десять утра писари и санитары заняли свои места. Русские врачи ожидали в ординаторской. Синицин нервно прохаживался по центральному проходу.
— Идёт! — крикнул в дверь дежурный, ожидавший ревир-фюрера на улице.
Синицин одёрнул изрядно потрёпанную, но чистую форму советского командира без знаков различия, встал у входа.
— Ахтунг! — Синицин шагнул навстречу эсэсовцу.
Все замерли. В блоке наступила гнетущая тишина. Явственно слышались далёкие