Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

воспринимал рассказы Штока, как откровения человеческого отребья. Но его рассказы завораживали.
Даже Боммель покосился на Штока и по лицу его пробежала тень, похожая на мертворождённую улыбку.
— Ты преступил главный закон человеческого общества, — брезгливо скривив губы, процедил сквозь зубы Меллендорф. — Ты лишал безвинных людей жизни. У тебя нет понятия о совести и морали.
— Мне их, конечно, жалко, — без капли сожаления «признался» Шток. —  Но фюрер освободил нас от унизительных самоистязаний химеры, именуемой совестью и моралью. Фюрер рассматривает все народы СССР как орду красных недочеловеков, которые подлежат уничтожению. А зачищенные от унтерменшей пространства заполнят немецкие колонисты. Рейхсфюрер СС Гиммлер сказал, что осознаёт трудность задачи, но, если мы хотим уничтожить большевизм в корне, ликвидация еврейства необходима. По окончании войны, сказал он, русские, отброшенные за Урал, сформируют Slavland, попытаются вернуть утраченные территории. Но Германия выстроит в горах Урала линию городов-гарнизонов для ваффен-СС. Всех молодых немцев обяжут к службе в том регионе. Мелкие конфликты не дадут немецкой нации расслабиться и сохранят боеспособность воинов. Украинские и русские территории, защищенные оборонительной линией, колонизуют немцы: каждый солдат-земледелец и его сыновья получат в собственность большой земельный надел. Порабощенных славян заставят возделывать поля. Эти фермы созвездьями расположатся вокруг гарнизонных и торговых немецких городков. Безобразные русские города сровняют с землей. Новые территории соединят с Рейхом сетью автострад и железных дорог. Крым, исторически принадлежащий готам, всё черноморское и каспийское побережье станут курортно-развлекательной зоной для немцев. Там, отойдя от великих дел, поселится фюрер.

***
Процесс «Большой акции», запечатлённый фотографиями в шикарном кожаном альбоме, в качестве отчёта о проделанной работе передали в Берлин. Переплётными работами занимались опытные еврейские специалисты. Выполнив работу, они не избежали «окончательного решения еврейского вопроса».

***
Фон Меллендорф чувствовал физическое отвращение от того, что Боммель сидел рядом, он едва сдерживал рвотный рефлекс.
— Овраги полезны, если использовать их с умом, — рассуждал Боммель. — Помнится, нам поступил приказ: открыть госпиталь для больных сыпным тифом, примерно на две тысячи русских и евреев, — с задумчивой улыбкой вспоминал Боммель. — Мы нашли овраг, окружили его колючей проволокой. Расстояние между рвом и оградой метров сто — чтобы охрана не заразилась. В каждого, что пытался вылезти из рва, стреляли. Вы бы знали, барон, какая там была вонь! Здешняя, по сравнению с той… — Боммель безнадёжно махнул рукой. — Жареные русские пахнут приятнее, чем гниющие.
— Ты попадёшь в ад, — пробормотал Меллендорф. — Говорят, это жуткое место, но тебе там понравится.
Боммель воспринял фразу Меллендорфа, как своеобразную шутку, задумался ненадолго и удивлённо добавил:
— Знаете что я заметил, барон… Русские не умеют улыбаться!
   

= 13 =

Меллендорф пил почти беспрестанно.
Ординарец Шульц, заботливо стаскивая сапоги с безвольных ног Меллендорфа, ворчал:
— Барон, вы пьёте, как русский иван! Как в вас столько влезает?!
Меллендорф незло ругался нехорошими русскими словами и грустно улыбался:
— Тоска меня одолела, дорогой Шульц…
Шульц понимал барона: все, кто побывал на Восточном фронте, умели ругаться по-русски. И тоску Меллендорфа Шульц понимал. От постоянного созерцания тысяч живых трупов, бродящих по лагерю, не очень-то развеселишься. Лагерь — это город, по улицам которого каждый день везут тележки с трупами людей, сдохших от голода.
— Вы хоть помните, что нам назначили нового начальника лагеря? Штурмбанфюрер (прим.: майор) какой-то… Вам завтра идти на доклад.
— Шульц, дорогой, — с миной великомученика попросил Меллендорф ординарца. — Вылей, пожалуйста, всю выпивку в сортир… И завтра похмеляться мне не давай. Вылей обязательно, не прячь… Я же найду! Опять налакаюсь…
— Вы бы, герр барон, жену к себе выписали, — заботливо советовал Шульц, помогая Меллендорфу раздеться. — Красавица-жена — очень хорошее лекарство от хандры молодого мужчины.
Шульц, конечно же, выпивку не вылил, а надёжно припрятал. Для собственных нужд. Ну и барона опохмелить, когда приспичит. Человек он хороший, по рапорту барона Шульцу присвоили звание унтершарфюрера (прим.: унтер-офицера).
Утром, растеревшись по пояс холодной водой, чисто выбрившись, выпив крепчайшего кофе, Меллендорф пошёл на доклад в домик начальника лагеря.
Территория перед домиком начальника лагеря была идеально выметена. Перед входом ухоженные клумбы, под окнами низенькими заборчиками огорожены палисадники с буйно растущими цветами. На заднем дворе небольшой огородик, за которым ухаживал пленный с высшим агрономическим образованием. Огородик небольшой, но свежих овощей бывшему начальнику лагеря с семьёй и их гостям хватало.
Незнакомый ординарец нового начальника лагеря встретил Меллендорфа в прихожей, провёл к двери кабинета. Постучав, вошёл в кабинет, доложил о приходе коменданта лагеря. Пригласил герра барона войти.
Меллендорф вошёл в кабинет, щёлкнул каблуками, собираясь доложить… И замер в удивлении. За письменным столом сидел улыбающийся во весь рот Майер! Правда, с погонами штурмбанфюрера.
Справившись с удивлением, Меллендорф, глубоко вздохнул, чтобы всё-таки доложить о своём прибытии. Дружба дружбой, а штурмбанфюрер — начальство!
— Здравствуй, старик! — распахнув руки для объятия, встал и, прихрамывая, вышел из-за стола Майер. — Здравствуй, «старый заяц» (прим.: «старыми зайцами» в вермахте называли ветеранов).
Приятели обнялись.
   
Майер усадил Меллендорфа к столу, вызвал ординарца:
— Гюнтер, организуй нам коньячку…
Когда ординарец вышел, заметил:
— Хороший парень.
— У тебя все ординарцы хорошие, — улыбнулся Меллендорф.
— Ты знаешь моих ординарцев?
— По крайней мере, ещё одного. Шульца.
— Шульца? Он был ранен…
— Да, после выздоровления ехал к тебе, его на одной из станций перехватили «цепные псы»… Я тогда не знал, что он твой ординарец, просто парень мне понравился. В общем, я его взял к себе ординарцем. Ты уж не отбирай его у меня. Он заботится обо мне не хуже любящей мамочки.
— Договорились, — рассмеялся Майер и хлопнул Меллендорфа по спине. — Ты выглядишь неплохо. Речь восстановилась. Есть небольшой акцент, но совсем малозаметный. В госпитале ты говорил как иностранец. С тобой было трудно общаться. Ты словно забыл половину слов.
— Больше! — рассмеялся Меллендорф. — Десятка два всего помнил!
— Шрамы аккуратные, — одобрил Майер. — Пластическая операция?
— Да, оперировали в Берлине.
— Невеста как?
— Жена…
— О, поздравляю! Живёт здесь?
— Нет, в Берлине и в имении под Берлином.
Ординарец принёс поднос, на котором стояла бутылка коньяка и две налитые стопочки.
— Ну, за встречу! — Майер дружески похлопал Меллендорфа по плечу.
— Прозит!
Выпили.
— Ну, а… Извини, конечно… С памятью как? — Майер внимательно посмотрел на Меллендорфа. — Восстановилась? В госпитале ты в этом плане был совсем плох.
Меллендорф безнадёжно махнул рукой.
— С памятью на прошлое плохо. Начиная от госпиталя — всё помню, ничего не забываю. А прошлое… Как отрезало. Тяжело быть человеком без прошлого, существом с другой планеты.
 
Меллендорф вздохнул и погрустнел.
— Да… Чувствую себя… пришельцем из другого мира, который пытается приспособиться к этому миру. И, скажу тебе по секрету, этот мир, — Меллендорф махнул себе за спину, — пришельцу жутко не нравится.
— Война, приятель. Контузия… Да и… Кому может нравиться фабрика смерти?
— Нашему Боммелю нравится.
Майер успокаивающе встряхнул Меллендорфа за плечо, налил коньяку.
— За твоё здоровье!
Выпили.
— Радуйся, что руки-ноги целые… И всё остальное. Видел я безруких и безногих… И безглазых… — Майер погрустнел. — Шёл однажды… Инвалид в военной форме без ног у стены сидит, милостыню собирает… Отдал ему всё, что у меня было…
Майер торопливо налил. Рука у него тряслась, коньяк расплескался.
— За наших ребят. За убитых и покалеченных…
— За что… убитых и покалеченных? — негромко спросил Меллендорф, явно не ожидая ответа.
— В начале Восточной кампании у меня не было сомнений, за что, — после некоторого молчания задумчиво проговорил Майер. — Теперь появились. Более того, всё настойчивее зудит вопрос: «Кто в этом виноват?».
— Посмотри, чьих детей больше страдает, и ты поймёшь, кто виноват.
Меллендорф воткнул указательный палец вытянутой руки в пространство за спиной, где находились бараки концлагеря.
— Немецкие дети тоже страдают, — буркнул Майер.
— Страдальцев всей Германии и половины не наберётся, сколько детей обречены на страдания и смерть в здешних бараках. А сколько подобных лагерей в других местах?
— Ладно... Оставим эту тему.
Выпили.
— Мы, хоть от фронта избавились! — вздохнув, пробормотал Майер, достал из стола пачку сигарет, положил перед Меллендорфом.
Закурили.
Пожаловался:
— С ногами совсем паршиво. Язвы открылись. Хожу с тростью. Перевели на административную работу… Мы с тобой фронта наелись… Пора и в тылу посидеть. Ты то, как сам? Служба не заела?
— Служба не заела, охрана на уровне, можешь не беспокоиться. Но, скажу тебе честно, не моё это! Там, — Меллендорф кивнул в сторону лагеря, — огромная фабрика, где из людей делают скотину, и перемалывают через огромную мясорубку, которая на выходе даёт использованное тряпьё и обувь, изрядное количество денег и драгметалла, волосы для набивания матрасов подводникам, золу для удобрения полей…
— Война, — философски проговорил Майер, пожимая плечами. — У пленных такая участь, быть скотиной.
 
Меллендорф усмехнулся и качнул головой, отрицая мнение Майера.
— Если сравнить внутреннюю охрану с пленными, то процент оскотинившихся охранников явно больше оскотинившихся пленных.
Майер удивлённо посмотрел на Меллендорфа.
— И самая большая скотина — рапортфюрер Боммель. Не подумай, что я под него копаю. У нас разные службы, и я на его должность даже по приказу не пойду. Но Боммель — кровожадная скотина, он наслаждается мучениями жертв.
Меллендорф долго с недоумением покачивал головой.
— Да, есть среди офицеров и скоты, и диванные вояки, — согласился Майер. — Встретился я с одним таким в ресторане Берлина. Там полно таких… в белых перчатках. «Золотые фазаны» — высокообразованные, благовоспитанные, лощёные господа с титулами и заслугами, важно расхаживающие на плацу или восседающие в красиво обставленных кабинетах нас, фронтовиков в потёртых выгоревших мундирах, за людей не считают. Мы обеспечиваем их благоденствие.
— Множеству вождей и начальников в белых перчатках требуется ещё больше подчинённых, чтобы таскать для них угли из огня. Пачкают руки для господ моральные калеки, беспринципные, обиженные судьбой неврастеники, недоучки и дегенераты, часто с преступным прошлым, осчастливленные толикой власти. Деспотизм и упоение властью их не знают предела. Бессмысленная жестокость и мучительные эксперименты над людьми… Неужели когда-то они были