Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

разговоры и выкрики с улицы. Эсэсовец, не обращая внимания на доклад Синицина, придирчиво осматривал стоявших навытяжку врачей, пол, нары и даже потолок ревира.
Обход начался. Фон Грюнберг в сопровождении Синицина, писаря ревира, который нёс карточки больных, писаря шрайбштубы — эсэсовской канцелярии — и старшего санитара-немца пошли вдоль нар. Около каждого больного Синицин докладывал национальность лежащего, чем болен, его состояние, предполагаемую дату окончания лечения. Ревир-фюрер редко слушал доклад до конца, молча проходил дальше, или, небрежно кивнув головой в сторону больного, произносил: «Sondeг».
Sondeгbehandlung — «специальное лечение» — это смертный приговор. Писарь ревира передавал карточку приговорённого писарю шрайбштубы. Санитар-немец, послюнявив химический карандаш и знающе улыбаясь, крупно рисовал на груди больного лагерный номер. После обхода отобранным выдавали лагерный паёк, но все знали, что жить им осталось считанные часы.
По каким соображениям ревир-фюрер проводил селекцию, никто не понимал. Вероятно, согласно своему настроению и впечатлению, которое производил на него больной. Нередко безнадежных больных он оставлял умирать в ревире, а выздоравливающим назначал «Sondeг».
Фон Грюнберг успел отправить на «специальное лечение» всего четырёх больных и пройти не более трети блока, когда с улицы прибежал встревоженный вахман с переводчиком и доложил ревир-фюреру, что русского врача Sinitsyn срочно требует рапортфюрер: у маленького сынишки одного из его гостей в горло что-то попало, ребёнок задыхается. Немецкие врачи не смогли помочь. Рапортфюрер сказал, что если русский доктор не спасёт ребёнка, то он привяжет его к колючей проволоке брамы на три дня.
Георгий Николаевич бросился в операционную за инструментами. Следом за ним побежал хирург Желтовский.
— Александр Владимирович, оставайтесь здесь! — приказал Синицин. — Зачем нам обоим погибать!
— Георгий Николаевич, в одного вы вряд ли что сможете сделать. А вдвоём может получится…
Прибежали в домик рапортфюрера.
 
В зале с богато накрытым столом немка сжимала в объятиях мальчика лет трёх с синюшным лицом, который сипло, с трудом дышал. Вокруг толпились мужчины в эсэсовской форме, плачущие женщины.
Синицин почти отнял у немки ребёнка, оглянулся… Прокричал:
— Мне нужна комната! Циммер! Айн циммер!
Ему указали на дверь.
Синицин бегом скрылся в комнате, приказал Желтовскому:
— Закрой дверь!
Желтовский удивлённо посмотрел на Синицина.
— Чтобы не мешали! — добавил Георгий Николаевич.
Одной рукой он ухватил ребёнка за ноги… И опустил его вниз головой.
— Держи! — кивнул Желтовскому, указывая на ноги.
— Георгий Николаевич… — не понял его действий Желтовский.
— Оперировать некогда… А так… Может, удастся вытряхнуть.
Синицин принялся хлопать по спине висящего вниз головой ребёнка. Ребёнок закашлялся и… выплюнул изо рта пуговицу.
Услышав странные хлопки, в комнату ворвались отцы-офицеры. Увидев пленного, который держал за ноги ребёнка, выхватили пистолеты… Но Желтовский, перевернув ребёнка в нормальное положение, опустил его на пол. Ребёнок прокашлялся, отдышался и улыбнулся сквозь слёзы:
— Vati… (прим.: Папочка)
Офицеры спрятали пистолеты, восторженно загорготали. В комнату вбежали женщины, заохали, затискали ребёнка, измазали его щёки помадой и слезами.
Наконец, до ребёнка добралась мать. Разрыдалась, исцеловала своё чадо. Повернулась к русскому доктору, замерла в раздумье… Опустившись на колени, чистокровная арийка схватила русского пленного за руку, приникла губами к его пальцам.
— Ну что вы, ну что вы… — Синицин, не сдержав недовольства на лице, высвободил руку.
Немка что-то быстро залопотала, обращаясь к рапортфюреру.
— Gut, gut (прим.: Ладно, ладно)! — с едва сдерживаемой брезгливостью кивал рапортфюрер. Наконец, глянул на Синицина и проговорил несколько слов.
Синицин понял, что рапортфюрер благодарит его по просьбе матери ребёнка и обещает соответственно оценить его поступок.
Одна из женщин торопливо нахватала со стола еды, завернула в газету, протянула свёрток русским с извиняющейся улыбкой:
— Bitte…

***
— Ребёнок же… — оправдался Георгий Николаевич, обращаясь к Желтовскому, когда они возвращались в ревир. — К взрослому фашисту я бы пальцем не притронулся.
   

***
Ревир-фюрер продвигался по коридору. Человек пятнадцать уже приговорил к «специальному лечению».
Грудь у Сёмки сжималась от приближающейся опасности. Удары сердца болью отдавались в висках, сознание рисовало страшные картинки.
Ревир-фюрер остановился напротив Сёмки.
— Русский. Случайное ранение, — доложил Илья Николаевич. — Состояние хорошее.
Фон Грюнберг в упор смотрел на Сёмку. Гладко выбритое продолговатое лицо. Белоснежная рубашка. На чёрных ромбах воротника зловеще серебрится череп с костями. Холодный взгляд из-под лакированного козырька фуражки с высокой тульей. От его прихоти зависит жизнь Сёмки.
К смерти фон Грюнберг приговаривал спокойно и привычно. Будь он в гражданском костюме и за университетской кафедрой, нельзя было бы сказать, что это лицо принадлежит хладнокровному, беспощадному убийце.
— У него пулевое ранение? Он ранен охраной?
— У него… давнишнее ранение. Рана открылась всвязи с плохим питанием, — попытался защитить  Сёмку и себя Илья Николаевич.
— Развязать! — приказал фон Грюнберг.
Илья Николаевич снял повязку. Пальцы у него дрожали. Он знал, что будущее его и раненого, скорее всего, перечёркнуто.
— Это свежее пулевое ранение, — указал на рану, а потом в грудь Илье Николаевичу фон Грюнберг. — Значит, он нарушил порядок, потому что стрелять в него могли только охранники.
Илья Николаевич открыл рот, но сказать ничего не успел, фон Грюнберг перебил его:
— Я приказал не лечить тех, кто нарушил порядок, и понёс наказание. Кто нарушил мой приказ? Русский старший врач?
— Никак нет. Я втайне от него обработал рану больному, и не сообщил старшему врачу о ранении.
Ударом в лицо ревир-фюрер сшиб Илью Николаевича с ног и принялся пинать. Удары эсэсовца были отработаны, как у футболиста, он знал, как и куда бить.
Скоро Илья Николаевич перестал защищаться. Судя по неестественно деформированной руке, у него было сломано предплечье. А кровавая пена на губах говорила о поломанных и повредивших лёгкое рёбрах.
— Вытащите эту падаль на улицу, — брезгливо приказал ревир-фюрер сопровождавшим его охранникам. — Я закончу селекцию и расстреляю его лично.
О Сёмке эсэсовец, вероятно, забыл и шагнул к следующим больным.
— Еврей. Перелом нижней че... — доложил писарь ревира.
— Sondeг! — перебил эсэсовец и шагнул к следующему.
— Поляк. Флегмона бедра. Состояние удовлетворительное. В больни...
— Sondeг!
 
Всем приговорённым к «специальному лечению» старший санитар, немец Крюгер с красным винкелем политического заключенного на груди, делал запись в карточке о переводе в «спецпалату» и ставил крест в правом верхнем углу, что означало ликвидацию больного. За невысокий рост, одутловатое лицо и пивной живот пленные прозвали его «Бомбовоз». При малейшем «нарушении правил» или «ошибке» он безжалостно колотил больных. На политического заключённого он абсолютно не походил.
Вечером приговорённых к «специальному лечению» уводили «в специальную палату». Не способных двигаться уносили. Приговорённых травили уколом раствора фенола внутривенно. Смерть наступала мгновенно. Крюгеру помогал санитар-украинец Борис Марьян. Сопротивляющихся больных скручивали и затыкали рот полотенцем. Когда Крюгер не мог попасть в вену, он делал укол длинной иглой в сердце.
После акции Крюгер собирал всех санитаров в умывальной, и через переводчика объяснял:
— Начальник лагеря приказал, чтобы в лагере было как можно больше работоспособных пленных, которые могут работать на благо Великой Германии. Поэтому, наша задача — как можно быстрее избавиться от неработоспособных, и, тем самым, оздоровить контингент.

***
Георгий Николаевич, вернувшись в ревир после спасения немецкого ребёнка, узнал о том, что Илья Николаевич взял на себя вину за лечение раненого охранниками Сёмки.
— Илья Николаевич! Я пойду к ревир-фюреру, объясню… — склонившись над лежащим на земле коллегой, выдохнул Синицин.
Эсэсман, стороживший наказанного русского, знал старшего врача Синицина, и не препятствовал его общению с избитым русским.
— Ни в коем случае, Георгий Николаевич! — с трудом прошептал Илья Николаевич. — Во-первых, он меня уже убил… После такого избиения я, вне всяких сомнений, не выживу.
— Я тебя прооперирую! — воскликнул Синицин.
Илья Николаевич горько улыбнулся.
— Я же наказан… А тех, кто наказан, ревир-фюрер запретил лечить. Не надо, Георгий Николаевич. Ты нужен людям. Я достаточно пожил… Ты талантливый хирург, от тебя людям больше пользы, чем от меня.
Вышедший из блока ревир-фюрер на ходу вытащил «Вальтер» и выстрелил в лежащего на земле русского. Не останавливаясь, пошёл дальше.

***
 
Ревир был далеко не спокойным и безопасным уголком лагеря, каким он показался Сёмке. Регулярные селекции ревир-фюрера и «работа» эсэсовских врачей делали его одним из цехов фабрики смерти.
Каждую неделю в операционной ревира появлялся эсэсовец-окулист Айкен, который решил переквалифицироваться в хирурга. Говорили, что он позавидовал искусству Синицина, с которым тот спасал людей.
Айкен приходил с немецкой педантичностью в одни и те же часы и дни недели в освобождённую к его приходу операционную и по карточкам выбирал больного для своей практики. Оперировал в мундире, без халата, не соблюдая асептики. Инструменты протирал нестерильной марлей, словно кухонной тряпкой. Удивленным русским врачам отвечал, что раненый всё равно инфицирован.
Под наркозом или местным обезболиванием Айкен резал, что хотел и как хотел. Большинство из его «пациентов», или, как он их называл, подопытных кроликов, умирали, или превращались в калек, которых при очередной селекции уносили из блока с номером на груди.
Вот кто был истинный Доктор Смерть. После того как Доктор Смерть уходил, Георгий Николаевич возвращал его жертву на операционный стол, чтобы если не спасти, то хотя бы облегчить страдания несчастного. А оперированный фашистом, очнувшись от наркоза, видел склонившегося над собой доктора Синицина и считал его виновником своих страданий.
Иногда Айкен приводил в ревир приятелей немедиков, чтобы продемонстрировать вскрытие трупа. В этом случае он надевал белый халат, который придавал ему важности.
— Концлагерь — гигантская лаборатория, настоящий рай для учёного, — рассуждал Айкен. — В моем распоряжении столько трупов, сколько я пожелаю, и в отличном состоянии. И неограниченное количество подопытных кроликов для практических занятий.
Доктор Шуман — тридцатипятилетний ариец, ветеран боевых действий, награждённый Железным крестом, считал себя учёным-практиком.
Одетый в безукоризненный мундир, он обаятельно улыбался пленным детишкам, заставлял их петь и плясать, угощал сладостями. Дети считали его «хорошим дядей». А он всего лишь отбирал материал для экспериментов.
Любил экспериментировать с близнецами: одному близнецу вводил химическое вещество