рассаживались прямо на улице, на свои скамеечки. Мы приходили туда с вощёными дощечками, линейками и счетными палочками. Вскоре появлялся и наш старый добрый учитель. Все мы вставали перед ним, а он говорил нам: «Привет, ребята, садитесь». Потом он всегда что-то рассказывал, очень и очень интересное – о том, какие раньше Римские императоры были, о том, как люди жили в их времена, о животных, о растениях, о камнях и звёздном небе, и обо всём том, что видели купцы в самых дальних заморских странах. А после этого он открывал нам тайны счета, письма и чтения, и давал каждому свои задания. Чтобы не пропустить первый рассказ нашего учителя, мы никогда на занятия не опаздывали.
Придя из школы, я сразу же развешивал у крыльца нашего дома вещи, сшитые мамой, а позже и свои, и продавал их. Дом наш у рыночной площади стоял. Место там было бойкое, и потому прохожие шитьё наше быстро раскупали. Все мастера, живущие вдалеке от рынка, нам из-за этого завидовали.
Мама мне говорила, что она всё время мечтает возвратиться со мною в её драгоценную Фракию, в город Филиппополь. Прогневать моего знатного отца чем-либо, и тем более отъездом с сыном, она очень боялась, но всё равно деньги откладывала. Мама хотела, чтобы я в Филиппополе свободным портным стал. Ну, а мне сидеть целыми днями в мастерской было скучно. Ведь я по характеру своему – непоседа. Люблю посещать новые места, о чём-нибудь со встречными говорить и что-то интересное у всех выспрашивать. Но куда более я дикие места люблю, и ни в лесу, ни у речки мне не бывает скучно.
И вот однажды мама мне ласково так говорит:
– Федрус, сыночек, а кем ты сам хочешь стать?
И вот тогда я натворил дел. Вот она – самая большая моя ошибка в жизни… Хотя, один из старцев мне повелел себя за неё простить…
В детские годы я часто играл с мальчишками «в легион» на нашем пустыре. Но там я был самым неумелым воином, и за это все считали меня слабаком. Когда же я подрос, то перестал ходить на пустырь. И вот однажды под нашими окнами какой-то мальчишка вдруг прокричал: «Братва, айда на пустырь! Туда сейчас настоящий лук со стрелами принесут!!» И вот тогда я на месте не усидел. Из своего самодельного лука я всё же стрелял неплохо, а вот настоящего – никогда в руках не держал. И тогда двое старших ребят показали всем нам, как стреляют боевые лучники. Мне по старшинству они первому дали старый лук с двумя стрелами. И обе их я издали всадил точно в столб. Потом мне дали ещё две стрелы, потом ещё… В тот день пришёл я домой очень разгоряченный, и потому маме ответил с бравадою поговоркой:
– «Бед¬ная юность – воен¬ные кали¬ги!!»
А поскольку она даже рот ладошкой прикрыла, то я ей ещё и стих прочитал:
«Гордость римлян всем известна.
Империи сильнее нет!
Их легионы всегда к месту –
Они на всё дадут ответ! …»
Ещё, помнится, я спел ей строевую песню «Орел шестого легиона». Ну, ту самую:
«Калиг солдатских мерный топот
Заставит дрогнуть дух врага…»
– Так ты что, Федрус, римским легионером стать хочешь?! – дрогнувшим голосом спросила она меня.
– Так точно! – ответил я ей и объяснил, что хочу стать воином вовсе не из-за денег, а чтобы мир весь повидать и за морем побывать.
И тогда она прикрыла глаза руками и стала плакать… Потом я ей не раз говорил, что куда больше хочу скороходом стать или уж странствующим монахом… А она вторым словам моим не поверила и каждый день горько плакала.
О желании моём она потом подругам своим рассказала. А от них уже об этом узнал весь наш квартал. Потом каждый встречный ей говорил:
– Ах, Милана, какой молодец у тебя Федрус! Он лучше всех по нашей улице марширует! Если он своего добьётся, то в люди выбьется!
С тех пор я больше с мальчишками «в легион» не играл и о военной службе не думал. Маму свою я очень любил, и никогда бы её одну не оставил.
В ту пору я всё больше в церковь ходить стал. А после служб в её дворе люди собирались группами и говорили о том, какие на Святой Земле живут великие перед Богом подвижники. Некоторые из римских христиан, чтобы самим повидать Вертеп Господень, Гроб Господень, все другие святыни, да и святых, испросив благословление у настоятеля, уплывали из Остийской гавани на кораблях. И иные там и оставались…
Так прошло года два, и тогда моему знатному отцу сказал кто-то, что я умею метко стрелять из лука и желаю легионером стать. Он, должно быть, известию этому обрадовался и решил мне помочь.
И вот однажды вечером, четыре года назад, к нам в дом пришёл скороход в форменной синей тунике и белым пером на шапке. Снимая её, он нам с мамою очень красиво поклонился и, подражая всем манерам отца, произнёс:
– Патриций Луций Клуили говорит тебе: «Даже не помышляй о службе в новомодных греческих полках, Федрус! Жалование там низкое, провиант скудный и выслуги никакой. Другое дело – легион «Африка»!… Для вольноотпущенников в римские легионы путь закрыт, но ты не теряй надежды! Мне известны законы Рима, и я знаю, какое к каждому из них допущено исключение. И вот потому я написал тебе рекомендательное письмо. Когда ты его покажешь на пункте отбора легионерам, то они, даже не распечатывая его, тебя допустят до испытаний. Если ты, Федрус, пройдёшь обязательный отбор, то тебя возьмут в легион лучником! Через три-пять лет ты будешь переведён в основные войска! Служба в легионе почетна, жалование достойно, а по завершении контракта и ты, и весь род твой получат гражданство Рима!
Тебе, Федрус, как вольноотпущеннику, стать офицером никак нельзя, но вот стать деканом (десятником) ты можешь. Я ни во что ставлю железные фалеры! Но если ты как гастат (тяжёлый пехотинец первой линии), принцип (второй линии) или триарий (третьей линии) проявишь доблесть, и сам легат возложит на твой шлем венец зубчатой стены, то будет тебе почёт от граждан Рима и участок земли в провинции…
Состязания рекрутов легиона «Африка» состоятся у Эсквилинских ворот, ровно через семь дней. Завтра я уезжаю надолго, по долгу службы. Если ты не окажешься ни на что не годным слабаком и придёшь с победою с этих состязаний, то мой управитель даст тебе на вооружение и амуницию лучника три золотые намисмы. И без победы у Эсквилинских ворот ты, Федрус, ко мне больше не приходи!»
Сказав так, скороход достал из своего тубуса рекомендательное письмо и очень красиво подал его нам. Тот свиток имел необычный вид: весь такой рыжий, с длинною бахромою, и был перевязан золотою верёвочкой.
Мама протянула, было, руку к нему, но она у неё затряслась. И тогда его взял я.
Скороход посмотрел испытующе на нас и спросил:
– Что мне передать моему и вашему знатному господину?
Мама стояла вся белая и испуганная, и смотрела куда-то вниз. А меня стало раздирать надвое из-за жалости к моей маленькой матери и желанья угодить моему знатному отцу. И поскольку я никак не мог прекословить воле отца, то звонко сказал:
– Да, я пойду на состязания рекрутов! И пойду на него за победою!
Скороход устало улыбнулся, красиво нам с мамою поклонился и ушёл.
На этом Федрус замолчал.
И тут Марк, сощурив глаза, с улыбкою негромко сказал:
– А я маму твою не раз видел: невысокая такая, русоволосая и глазастая. Она дома у нас бывала и как-то мерку с меня сняла. И уже через два дня наш слуга принес мне из ремесленного квартала готовую златотканую тунику с рукавами, которая села на меня как влитая. В ней я только на «Торжественное собрание» и ходил, да и ещё в одно место на другой день тоже… И выходит, что это она и мой любимый плащ сшила.
И значит, это тебе, Федрус, я обязан тем, что перед самым отъездом отца в Равенну на военную службу загремел… Должно быть, когда он задумался, как тебе помочь, то и про меня вспомнил… Именно тогда, четыре года назад, он вдруг пожелал, чтобы я, старший сын и его наследник, мужчиной стал. И для участия в рекрутских состязаниях он дал мне точно такое же, как и тебе, рекомендательное письмо сенатского образца…
И ещё там, у Эсквилинских ворот, два каких-то дуболома назвали меня Федрусом и чуть не отлупили за тебя… И это из-за тебя ко мне в легионе прицепилась странное прозвище «Федрус». Это что же, выходит, все они меня с тобою спутали?
– Да, господин мой, со мною. Прости меня Христа ради! – виновато покачал головою Евтихий. – Но я продолжу… Как оказалось, многие люди тогда на улице того скорохода видели. И как он зашёл к нам в дом, и как вышел тоже. И кто-то даже подслушал через оконный поём весь наш разговор. А на другой день весть о том, что «Наш Федрус – ничей сын гордо заявил через скорохода Сенату Рима, что он, хотя и бывший раб, но всё равно пойдёт на испытания рекрутов легиона «Африка», и не как зритель, а за победою!!» – стал обсуждать весь наш квартал.
– Да никто Федруса в легион «Африка» не возьмёт – ни латником, ни лучником, ни конником, ни погонщиком волов, ни даже наездником на маленьком ушастом осле! Он ведь рождён рабом! – говорили одни.
– Но если Федрус и в самом деле незаконный сын знатного господина, то тогда ему и сам Римский Сенат нипочём, – отвечали им другие. – Видишь, какой он важный! Сам в сенат не идёт, а скорохода им посылает!
Из-за строгого наказа нашего господина, моего твёрдого обещания ему и ещё неутихающих пересудов за нашими окнами – мама моя слегла. Лицо у неё потемнело, и она в три дня тихо умерла.
И вот тогда у нас в ремесленном квартале началась паника. Мастеровые стали кричать с балконов и прямо на улице на все лады:
– Люди, беда-беда! Беда!!… Закрывайте окна и двери!… К нам вновь вернулась юстинианова чума!!…
Мы только вдвоём со старым могильщиком отвезли маму на дальнее кладбище…
А когда я возвращался домой, то у городских ворот меня уже ждали злые люди. Они издали кидались камнями, махали мне палками, и кричали:
– Уходи вон, из нашего города, зачумлённый Федрус! А не то мы убьем тебя! Дом твой у рынка уже сгорел…
Всю ночь ту ходил я по лесу, горько плакал и все, думая о том: «Как мне жить дальше? Куда теперь мне идти? И как можно найти моего знатного отца?» Потом мне вспомнилось, что он же сам мне сказал: «И без победы у Эсквилинских ворот, ты, Федрус, ко мне больше не приходи!» И тогда я упал и совсем безутешно заплакал. Ведь рыжий свиток его вместе с домом, уже сгорел. И я не мог даже попробовать исполнить его указ…
А наутро, когда с рёвом труб первой дневной стражи все врата Рима отворились, я пошёл прямо в Андреевский монастырь. Отец Григорий, его настоятель, очень добр ко всем людям. И все прихожане его Двоесловом называют…
Когда мы с мамой впервые пришли в Андреевский монастырь, то народу на службе было мало. По её окончании отец Григорий сам подошёл к нам. Он попросил у мамы моей разрешения, чтобы послать меня отнести три свитка для господ в самый центр Рима. И мама разрешила. Я был счастлив. Уже на
