Лучик-Света

всем, что вершит судьба, смиренно согласны!»

Эти бедные люди-старики, если они не были вовлечены в какие-то важные дела и события (те, кто по-прежнему играет заметные роли в обществе – не в счет!), переставали чем-либо интересоваться, за что-то отвечать, на что-то влиять… Они, казалось мне, давно выключены из жизни и в ней их поддерживают лишь удивительно долговечные тела. Не осталось у них ни мозга, что-либо создающего, ни души, способной остро переживать и сопереживать, ни стремлений к чему-то значительному, ни интересов вообще… Только совсем слабая память. Закоренелая общественная бесполезность, сознаваемая окружающими и ими самими, сделала их ненужными ни себе и никому, а, по сути, вообще полуживыми трупами.

Но тебе, бедняжке, в отличие от тех стариков, пришлось всё пережить в цветущем состоянии души и тела, а не в закономерно увядающей старости. И происходило у тебя всё чересчур стремительно, в течение всего-то нескольких месяцев, что никак не обеспечивало ни постепенности, ни замедленности тяжелого внутреннего переустройства психики, сознания и души. Эти несоответствия поначалу вызывали у тебя невыносимые страдания, но со временем, как будто, всё изменилось, успокоилось и в тебе. И то, чему следовало развиваться в более долгие сроки, всё-таки успело осуществиться и в тебе.

Как следствие, при мне ты уже почти не плакала, часто даже улыбалась. Чаще – каким-то своим мыслям, но иногда и меня пыталась подбадривать своими улыбками в большей степени, нежели был в силах сделать это для тебя я. Ты стала сильнее и увереннее в себе, чем раньше, хотя внешне изменилась настолько, что я пугался тебя, всячески скрывая это. Твоё бесконечно милое раньше лицо теперь затруднительно описать, потому что делать это невыносимо. На нём появилась та жуткая маска смерти, о которой я читал у Чехова, но, не видя ее раньше, не мог даже представить. Ты давно не подходила к зеркалу – ты смирилась с этим, что для женщины, как я понимал, не только очень болезненно, но и совершенно противоречит ее натуре. Мне было настолько жаль тебя, что временами я скрывался в ванной, где беззвучно трясся в рыданиях, а потом, подержав лицо в холодной воде, чтобы замаскировать свою слабость, возвращался к тебе. Ты всё понимала, но меня не трогала.

Временами мне становилось жаль уже и себя. И хотя злился я на несправедливость твоей судьбы, но одновременно благодарил судьбу и свою за то, что она не поступила со мной так же жутко и несправедливо. И когда я об этом думал, то сразу испытывал стыд за возможность оставаться в жизни после того, как уйдешь ты, но радость от этой возможности всё-таки возникала! Я ужасался несвойственному мне эгоизму и усиливающемуся отчуждению и от тебя, и от твоей беды, и от неизбежного, и всё явственнее приближающегося конца. Но меня всё чаще посещала именно эта гаденькая и безнадежно отгоняемая мною мысль: «Поскорее бы уж это случилось, коль всё предрешено, и любая борьба бесполезна!» Получалось, что стремясь к собственному покою, я желал тебе более скорой смерти!

«Боже мой, что сделалось со мной?» – бесконечно любя тебя, я совсем запутался, не зная, что же теперь мне делать, поскольку что-то улучшить уже не мог ни я, никто вообще! И потому к моему паническому непониманию своих действий всё чаще добавлялось эгоистическое желание всё поскорее закончить, поскольку тогда и я освободился бы от мучительного ощущения собственной беспомощности и предельной усталости души и тела. Таким образом, я, как будто и против своей воли, но всё больше беспокоился не о тебе, а о себе. Как говорится: «Картина Репина – приплыли!»

Дома мне приходилось фильтровать не только свои слова, но и мысли, поскольку многие из них, совершенно безобидные на первый взгляд, тебя с твоей необычайно обострившейся проницательностью могли больно ранить. Ох, не напрасно говорят, будто в доме висельника о веревке вспоминать нельзя, так и мне приходилось быть начеку, чтобы исключить такие привычные слова и обороты, как: потом; подождем; завтра; поживем-увидим; еще не вечер; не сегодня… Услышав их, ты мрачнела, а то и плакала. Каждое подобное слово больно напоминало об отсутствии у тебя перспектив даже на ближайшее будущее. Ведь всё, что отложено на потом, для тебя может и не случиться.

Хорошо еще, своё прошлое ты вспоминала охотно, хотя и с вполне объяснимой грустью. Тебе нравилось, когда я внимательно слушал любые твои воспоминания, уточнял некоторые моменты, одобрительно поддакивал или комментировал. Ты, большей частью, говорила о своем детстве, об очень давних впечатлениях, о незаслуженных обидах от родителей и подруг и сожалела о том, что сама кого-то в те счастливые времена, не желая того, обидела, а теперь и извиниться уже не получится. «А так хочется, чтобы никто не вспоминал меня худым словом, после того, как я…»
И опять начиналось то страшное, с чем я совладать никак не мог – твои горькие от безысходности слезы.

В то время у меня вошло в привычку ироничное повторение про себя некой фразы, придуманной в минуты размышлений, накатывающих на меня всё чаще: «Моя нервная система стала чрезмерно нервной! Товарищи, сберегая чужие нервы, вы сберегаете и свои!»

Эта фраза, неизвестно как и зачем во мне родившаяся, приклеилась словно репей, и я периодически повторял ее с одержимостью сумасшедшего, хотя и сознавал, что любая мысль, даже самая остроумная и самая смешная, не то что эта, высказанная второй раз, настораживает, а потом и вовсе представляется глупостью, а человек, который ее неустанно повторяет, не испытывая при этом неловкости, кажется не слишком умным. И все же я талдычил ее, как попугай! Или напугай? «Как же правильно? Скоро заговариваться начну!»

Глава 12
Как-то вечером ты сообщила, глядя на меня со сдерживаемой решительностью, что днем звонила твоя институтская подружка. Из какой-то телепередачи она узнала о весьма известном народном целителе, который когда-то проживал в Кургане. Это где-то на Урале. «Помнишь, там еще знаменитый хирург-травматолог Илизаров творил свои чудеса, наращивая кости, делая безнадежных инвалидов полноценными счастливыми людьми. От сельского врача он поднялся до всемирно признанного мировой медициной академика. Может, съездим туда, Сереженька?»

У меня голова еще не освободилась от муторных производственных задач, хотя я и обязан был переключить ее, переступая порог квартиры, в которой весь день меня дожидалась ты. Однако получалось так не всякий раз… Потому дополнительные задачи, как мне представлялось, решаемые весьма и весьма сложно, в то время, когда и прежние не решены, вызывали во мне глухое раздражение. «Ну, допустим! А куда потом? Ведь нас несёт всё дальше и дальше… Хорошо бы, был от этого какой-то толк, но ведь уже сказали ясно – всё бесполезно! Медицина умыла руки, а всех шарлатанов и народных целителей в большой стране не объездишь! Может еще в Индию к заклинателям каким-нибудь съездить?»

Хорошо, что я не произнес этой тирады вслух и, как только посмотрел на тебя, мои руки опустились.
«Боже мой! Что со мной? Передо мной самый дорогой мне человек… Любимый человек, остро нуждающейся в моей помощи! Человек, которому просто не к кому, кроме меня обратиться! И вот он просит о помощи, а я со своими производственными трудностями! Что со мной происходит? Неужели я по-настоящему тебя не любил, что и проявилось при первой же серьезной трудности? А ведь как долго я тебя проверял, всё боялся в тебе ошибиться, считая самого себя непогрешимым и абсолютно надежным! И вот как обернулось – сомневаться-то следовало в себе! И опять я не о том! Не о себе надо теперь думать! Не о себе!»
– Лучик мой, Светка моя дорогая! Куда надо, туда и поедем! – заверил я. – Узнать бы поточнее… С их машиностроительным заводом у нас есть кое-какие контакты по оборонке, но это не моё… Как тебе сказать? Дружбу с ними мы не водим. Но я попробую.

На разведку ушло два дня. В то время на работе у меня было особенно тяжело, ведь началась вторая декада декабря и, следовательно, неизбежная гонка за выполнение не только месячного, но и квартального, и годового плана. Наше НПО буквально раскалилось от напряжения, потому мою просьбу отпустить меня на десять дней главный инженер встретил с раздражением. Уж я-то его понимал! Самые тяжелые дни! Но мне было невозможно не ехать, потому-то я, не сдаваясь, легко пошел на острый разговор, последней фразой которого главный выдал мне в сердцах:
– Мне кажется, что в последнее время личные проблемы вам мешают исполнять служебные обязанности… Так, может, пора чем-то пожертвовать? – он осёкся и продолжил уже иным тоном. – Ладно, иди, оформляй свой отпуск, а по приезду договорим! – несколько неприязненно произнес он, отдавая подписанное им моё заявление. – И не забудь, что отпуск у тебя начнется завтра, а сегодня, надеюсь, ты решишь вопрос с десятым отделом! Разберись, наконец, что у них там происходит!
– Спасибо за понимание в трудной ситуации! – съехидничал я.

Когда я, наконец, добрался до дома, началась информационная программа «Время».
– Сереженька, только что звонил твой главный. Тебя спрашивал, но и со мной поговорил, пожелал скорейшего выздоровления. Всё-таки он милый человек! Ты сейчас будешь ему звонить? Он просил, когда придешь домой…
– Чуть погодя. Мы сегодня с тобой едем в Курган! И опять же в ночь! И опять тем же поездом «Белгород-Новосибирск»! Помнишь? В 23.15 отправление. Нам надо постараться, чтобы успеть! – сообщил я, начиная сбрасывать твои и свои вещи в дорожную сумку.
– А мне так хочется спать … А теперь всё кувырком… – расстроилась ты, потягиваясь.
– Как хочешь… Можем и остаться!

Раздался телефонный звонок.
– Сергей Петрович? Привет! Хорошо, что в этот раз ты трубку взял! А ты, оказывается, сегодня едешь? Мне только сейчас девчата сказали! Я и не знал! Ну, доброго вам пути и большой удачи на месте! Значит, в Курган? Ах, жаль! Надо было тебе командировочное выписать… Да, уж ладно, потом премией компенсируем… Если годовой план закроем! А на меня не обижайся! Ты на конец года обижайся! Когда поезд? – я ему сказал. – Я пришлю за вами машину. Всего вам… Ждем возвращения. Я им позвоню, чтобы встретили…
– Спасибо. Еще собраться надо!

Глава 13
Никто нас не встретил, но я уверен, что главный им звонил.
После полутора суток езды, в течение которых ты постоянно чувствовала себя неважно, нам предстояло решить множество непростых задач, однако опять звонить коллегам, не удосужившимся нас встретить, мне не хотелось, только унижаться, но и в гостинице мест, конечно же, нам не досталось даже после включения всего моего обаяния. Потому пришлось нам, как ни крути, добираться до ведомственной гостиницы машиностроительного завода и устраиваться у них почти на птичьих правах, ведь у меня не было даже командировочного предписания, всё облегчающего, да еще с тобой, имеющей иную фамилию, – предсказуемая проблема с заселением…

В общем, именно в этом ключе, то есть, весьма неудачно, сложилась вся наша поездка. Если пояснить более подробно, то разыскиваемый старик оказался, во-первых, никаким не стариком, а во-вторых, всего-то костоправом или мануальным терапевтом. Или чем-то другим, но всё равно не на нашу тему. От нас он