счастливо.
Ура! Чудо свершилось! Мы воспрянули духом, поскольку опять появилась какая-то, пусть робкая, но достаточно обоснованная надежда на выздоровление. Ты даже захотела погулять, и мы в полдень действительно собрались с тобой в скверик. Совсем недалеко, всего на сотню метров от дома, только для того, чтобы ты прочувствовала хорошую перспективу, чтобы подышать на улице и отвлечься переменой обстановки. Но даже этот пустячок каким-то невероятным образом возвратил в тебя прежнее, так любимое мною состояние и содержание!
Глава 14
Через день, на волне наших небеспричинных радостей, и поскольку всё происходило накануне новогодних праздников, мы рискнули принять приглашение Станислава Николаевича и его жены, пожелавших видеть нас у себя в новогоднюю ночь.
Ты бурно радовалась тому, что болезнь тебя отпустила, предоставив возможность вернуться в прежнюю, почти полноценную жизнь. А я смотрел на тебя и радовался тому, с каким ликованием ты подбирала себе подходящее случаю платье, ибо давно ни одно из них надеть не имела ни необходимости, ни возможности, ни желания.
Уже перед выходом из дома я демонстративно отстранился от тебя на длину вытянутых рук, сделав паузу, принял вид, будто придирчиво оглядываю тебя с головы до ног и затем, уже вполне довольный тем, что увидел, и, не скрывая этого, объявил тебе:
– Как же ты хороша, моя Светланка! Ты просто великолепна! Как никогда!
Это непритязательный комплимент тебя окрылил; ты вся засветилась и потянула меня за руку – скорее на улицу, скорее на воздух, «я так залежалась в этих стенах!»
Мы медленно и немного прошлись вдоль дома, пока я не поймал такси, и скоро оказались на месте. В лифте, видимо, вспомнив всё сразу, с тобой произошедшее в последнее время, ты вдруг заволновалась: «Не напрасно ли пришли? До гостей ли нам теперь? Еще людям настроение испортим!», но нас с нетерпением ждали.
Нина Ивановна, жена Станислава Николаевича, сверкая самой доброжелательной улыбкой, обняла тебя у самой двери и от души расцеловала. У нее на глазах появились слезы: «Совсем как наша Лизонька! Похожа-то как…»
– Я знаю… – сразу созналась ты с повлажневшими в этот миг глазами. – Мне Сережа рассказал о вашем горе! Я тогда долго плакала… Только, всё равно, Лиза ваша, я думаю, скоро найдется! А вы очень красивая и добрая, как моя мама! – очень трогательно произнесла ты.
Нина Ивановна, расчувствовавшись и шмыгая носом, помогла тебе снять пальто, а затем, стараясь обнимать тебя даже на ходу, повела вглубь квартиры; я же в тесноте их прихожей, наконец, по-мужски поздоровался со своим шефом, Станиславом Николаевичем, поздравил его с наступающим годом, выполнением годового плана и предупредил вполголоса, что пока у нас всё непривычно хорошо, не сглазить бы, но, так или иначе, следует иметь в виду, что долго ты не выдержишь, очень уж слаба.
Хозяева принялись показывать нам свою квартиру, в каждой комнате которой стояли на мебели или висели на стенах фотографии молоденькой обаятельной счастливой женщины; она и была их дочерью Лизой. Эти фотографии создавали особую обстановку, а у нас, кроме того, и соответствующее ей настроение, совсем не способствующее веселью. Тем не менее, удачные шутки хозяина квартиры и потрясающее гостеприимство его супруги скоро сделали своё дело – за столом мы почувствовали себя просто и весело.
Ты почти ничего не ела, к чему я давно привык, но и хозяева, спасибо им за то, тебя не принуждали, кое-что зная, конечно же, о твоём состоянии. Правда, Станислав Николаевич, слегка разгорячившись шампанским, подчеркнуто галантно, даже чересчур, в водевильном стиле пригласил тебя на быстрый танец, но ты извинилась, прижавшись ко мне, как бы ища защиту.
– Нет, нет! – остановил я напор со стороны Станислава Николаевича. – Светлана танцует лишь со мной! Считайте, что это мой каприз! Прошу меня покорнейше простить, а вот вы! – я обратился к хозяину квартиры и к его супруге. – Такая прекрасная пара, танцуйте и за себя, и за нас! – подыграл я его «галантности».
И далее всё было очень легко и приятно. Помнишь, через пару часов мы, тепло попрощавшись с хозяевами, даже немного с ними прогулялись, вдыхая чистый морозный воздух и весело наблюдая опаздывающих к праздничному столу пешеходов, скоро были у себя дома.
Ты, несмотря на прекрасное настроение, очень утомилась, потому прилегла и сразу заснула с улыбкой. О подобном счастье я и думать забыл. Но твоя усталость подсказывала мне не обманываться, ибо наша болезнь не дремала.
Я не стал включать телевизор, чтобы не разбудить тебя, и праздничный бой курантов услышал из радиоприемника в кухне – с бокалом шампанского, но в одиночестве. «Пусть наступивший год изменит нашу с тобой жизнь, мой Светик, только в лучшую сторону!»
Окрыленный новогодним успехом, я и на следующий день предложил тебе немного пройтись, так сказать, развеяться, но ты испытывала сильное недомогание:
– Знаешь, Сереженька, мне уже ничего и никуда не хочется! Ни сейчас, и ни потом! Я вообще ни о чем теперь, чего в жизни мне не досталось и не успелось, нисколько не грущу и не жалею. Мне никакой Рим не нужен, не нужны египетские пирамиды и неиспробованные кокосовые орехи, мне совсем не интересны самые знаменитые спектакли и балеты, непознанные мною ранее, но мне бесконечно дорого то, что в моей жизни уже было, что сбылось, и что у меня еще сохранилось. Я люблю почти беззаботное своё детство. Люблю родителей, пока они жили вместе, а я с ними. Дорога мне моя первая учительница, Ефросиния Макаровна. Дорог мой пруд и студенческие подруги. Я вспоминаю и люблю каждую травинку, каждого жучка и паучка. Особо дорог мне ты и твое внимание, особенно сейчас, и твоя забота, и все твои слова, обращенные ко мне. И всё это составляет моё огромное богатство – только моё! Всё это находится во мне и его нельзя отнять! Оно уйдет со мной и там останется со мной навсегда… А еще, знаешь, мне кажется, будто за последнее время я очень поумнела. У меня теперь появились такие интересные и оригинальные мысли, которым я сама удивляюсь и очень им рада; мне с ними интереснее жить. Жаль только, что скоро они мне не понадобятся, да и сейчас, кроме меня, никому не нужны. Но теперь я додумалась до очень важного, чего раньше не подозревала – оказывается, быть наедине с самой собой, думать о чем-то самостоятельно, смело, без оглядки на авторитеты, не пытаясь вспомнить, что уже читала на этот счет, а самостоятельно – это так интересно! Мне же всегда казалось, будто я неинтересная, неумная, а когда ты обратил на меня внимание, я поверила тебе, что всё не так!
Твоё внимание, а потом и твоя любовь, меня очень подняли в своих глазах. Я теперь знаю, что значит быть счастливой. Вот! – закончила ты действительно со счастливой улыбкой и заснула.
Глава 15
Недели через две, уже в наступившем году, тебя опять принялись всё сильнее одолевать те злополучные воды, от которых, как нам казалось, мы избавились. Они постепенно накапливались, никуда не уходя и не рассасываясь, и создавали не только дополнительную физическую нагрузку и неудобства, но и мешали тебе дышать.
По приходу с работы, едва пробежавшись по ближайшим гастрономам, я сразу открывал форточки; морозный воздух быстро заполнял квартиру – я рассчитывал, что тебе так станет легче – но ты почти всё время дрожала в ознобе, и форточку приходилось прикрывать даже в кухне. В том числе, чего раньше я не допускал, и при горящем газе. А мне всё чаще приходилось что-то готовить самостоятельно: и для себя, и отдельно для тебя, потому что ты по-прежнему не только почти не ела, но и запахи пищи тебя раздражали, доводили до тошноты, и я уж не знал, чем могу тебе угодить.
В ход пошли какие-то соки, иногда мандарины-апельсины-грейпфруты, иногда детское питание из крохотных стеклянных баночек. Но и они, большей частью, тебя редко привлекали. Ты худела и худела; это становилось всё более заметным по щекам, носу, ключицам, ногам, хотя твой вес не уменьшался, а даже возрастал: виной тому были всё те же злополучные воды. Противодействуя им, ты старалась меньше пить, хотя я уже не раз тебе напоминал, что мне рассказал врач со «скорой» – воды появляются не от того, пьешь ты или нет; это результат сложных внутренних процессов, вызванных твоей болезнью. Пить тебе желательно, как раз, побольше.
Как-то я, не выдержав своих пассивных наблюдений, опять позвонил тому хирургу, Алексею, которому был весьма благодарен за помощь, и, извинившись, что не забыл его вопреки обещаниям, поскольку опять очень нужна его помощь. Он не рядился: мы быстро обо всём договорились.
Вторая операция, опять же на дому, проходила для тебя еще тяжелее, но приходилось терпеть и тебе, и мне, поскольку по нашему опыту она обещала облегчение в дальнейшем. Улучшив момент, я задал Алексею вопрос, который в силу его прилипчивости постоянно крутился у меня в голове, но который я задавать и не собирался – ни к чему! Тем не менее, как-то машинально, а всё-таки спросил: «Сколько нам еще раз придется повторять эту процедуру?»
– Более трех никому не удавалось! – не раздумывая, ответил Алексей, оставив меня в сомнениях, связанных с моей уже хронической усталостью и, как следствие, с неспособностью сразу понять, хорошо ли то, что он сказал, или напротив?
Его слова прозвучали зловеще.
К концу января ты практически не вставала, даже редко садилась в кровати, просто не могла это сделать из-за слабости, и мне приходилось ежедневно, а то и не раз, носить тебя в ванную, чтобы искупать. Физически это было совсем не тяжело, ведь ты превратилась в пушинку, – но мне было трудно всё видеть, воспринимать и составлять вопреки своему желанию сопутствующие наблюдения, выводы и прогнозы. В тебе почти не осталось ни веса, ни жизни, лишь глаза, выразительные и ставшие в последнее время еще более понимающими, пронизывали меня насквозь. Это было очень больно.
Не берусь сейчас описывать то, что я тогда видел – эти воспоминания не нужны тебе и очень тяжелы для меня, но всё, что мы с тобой в то время переживали, для меня оказалось сущим адом, а уж для тебя и подавно. Бедный мой Лучик, что сделала с тобой, еще недавно красивой, цветущей и счастливой, эта безжалостная и никому не уступающая в своем зловредном могуществе болезнь!
Я глядел на тебя и ужасался тем изменениям, которые мне приходилось отмечать день ото дня. Это было настолько страшно, что, опять же, не хочу их сейчас вспоминать, особенно, в деталях. Но более всего меня пугал тогда даже не твой внешний вид, а то, что я сам уже не воспринимал тебя как раньше, я уже не чувствовал к тебе той нежности и любви, которая раньше меня переполняла. С моей стороны осталась лишь забота и долг. Твой облик уже не притягивал, а отталкивал меня, хотя, было бы хорошо, если бы ты этого не заметила. Ведь всё во мне происходило помимо моего желания и воли.
Да! Мне постоянно и бесконечно было жаль тебя. Чувство долга, но уже не любовь, ни при каких условиях не позволили бы мне покинуть тебя в безнадежном твоём состоянии, но меня более всего уже тревожила собственная душа – что с нею стало?
Неужели я не любил тебя по-настоящему даже раньше, когда весь горел от любви, как мне казалось, если столь быстро изменился к тебе при первой же,
