хаос. Впрочем, уборку я привык проводить из-под палки. И здесь, внутри избы, я будто другой. Огражденный от всего, что снаружи дубовых бревенчатых стен. Огражденный почти от всего, потому что холод присутствует даже здесь. Несмотря на то, что в печи разведен огонь, изба отапливается холодом. Холод пропитывает здесь все, и это приятный холод, согревающий меня изнутри. Он проникает в меня едва за мной закрывается входная дверь и я ступаю босыми ногами по мягким пестрым половикам. Я дома, в родных стенах…
…-после долгого путешествия, - вслух заканчивает Она мои ощущения.
Я не удивлен Ее внезапному появлению, будто ставшему результатом какого-то моего пожелания увидеть Ее здесь и сейчас. Она возникла из ниоткуда, в один короткий миг. Она ожидала меня. Ожидала моего возвращения, сохраняя мои нынешние ощущения здесь до этого момента. Я вернулся в свой дом где оставался кто-то кто так же был в нем хозяином. Я не помню Ее имени если вообще когда-либо знал его. Но это не имеет значения, ведь на ясном лице ее искренняя улыбка. Она рада меня увидеть, в глазах ее нескрываемое облегчение, отчего все лицо Ее лицо лучится чарующей красотой. Укрытая белым и снежным и приятно сверкающим покрывалом платья с длинным рукавом, Она похожа на какую-то Снежную Фею, готовую выполнить любое желание. Например, оставаться рядом со мной до конца дней моих. Так оно и было, мне стоит всего лишь вспомнить.
Она протягивает свои руки ко мне, предлагая мне свою помощь вернуться назад и остаться там навсегда:
-Здравствуй, Сережа.
Я верю Ей. Наслаждаясь изяществом и утонченностью пальцев Ее рук в своей хватке, я верю Ей. И больше того, я верил и был верен Ей с того момента как Она появилась в моей жизни. Тонкая, нежная, совсем хрупкая - Она не могла так просто исчезнуть. Без следа. Внезапно появившись, Она стала частью меня, просто осталась здесь, не в силах покинуть наш дом. И все, что Ей оставалось – ждать, терпеливо и тяжело.
Но все же Она была частью меня. И Она была рядом со мной все это время пока я был на пути к возвращению. Она даже не постарела, оставаясь все такой же юной и трепетной, а ведь со дня нашей встречи прошло лет двадцать. Не то, что бы не постарела, но даже ничуть не изменилась внешне. И в том Ее очарование и блеск. Но так и должно было быть.
Она возвращает меня назад во времени. Стоит мне лишь закрыть глаза на мгновенье, не выпуская ее рук из своих и слушая как радостно и легко стучит сердце, я вижу былое. Теперь уже Она охватывает меня, крепко и бережно стискивает меня в своих объятьях не в силах более сдержать радости от моего возвращения, проникает внутрь меня. Я вижу былое. Вижу как было хорошо с Ней. Как от одной только мысли о Ней мне хотелось быть глупым и безумным. Только для того, чтобы Она не покинула меня, не оставила одного. И все это было таким неважным, совсем пустым, ничего не стоящим, чтобы думать об этом. Все это не имело никакого значения, лишь Она была единственным и главным смыслом. Но, конечно, я не мог не обращать внимания на то, что меня окружало, не мог не обращать внимания на то к чему было привязано мое тело. Оно оказалось за гранью холода, которому я принадлежал, которому принадлежала Она. О да, холод связывал нас друг с другом. Впервые я коснулся его, вскользь конечно, после общения с наслаждавшимся собственными мечтами Вованом, который извлекал пользу от стихии холода сам, сохраняя ясность ума и свежесть мыслей, и который попытался заинтересовать меня поступать так же. Моя бешеная эмоциональность была ему что слону дробина, и это не могло меня не стимулировать на попытки научиться оборачивать холод во благо себе. Пожалуй, тогда я впервые встретился с Ней. Пусть тогда я не видел всех черт Ее стати и утонченности, хотя общий образ Ее уже в тот момент оказался для меня каким-то невероятно приятным событием, событием всей моей жизни. Каким-то непостижимым образом, а скорее всего ведомый собственным воображением, я смог наблюдать Ее во всей красе, без утайки.
И время не исказило моей преданности собственному воображению. Скорее наоборот, благодаря времени я все больше тяготел именно к тому Ее видению, что дорисовал в юношестве сам. Время не смогло присыпать этот образ грузом серой безвкусицы, довлея над телом, что осталось за пределами стен избы. Но лишь сейчас я вижу насколько ярким и живучим оказалось мое видение Ее. И все благодаря очищающему холоду. Благодаря принадлежности – моей и Ее – этой вечной и отрезвляющей сущности. Лишь холод способен заставить меня отбросить бесполезное тело ради Нее, ради Ее объятий и ради Ее блеска всеми возможными и невозможными оттенками, ради Ее неповторимой утонченности и белизны. Ради былого, что не стирается из памяти до конца жизни. Ради этого места где мы ближе друг к другу как нигде больше, недосягаемые среди сверкающего снежного океана…
-Пухлый, бля! – кричит Витька, разобравшись, наконец, с двигателем, - В нирвану там, что ли, ушел? Поехали.
Однажды я покину этот город; только ради Нее я хочу туда где снег и холод никогда не уступят место ни весне, ни лету, ни осени. И я знаю, что Она последует за мной, рожденная и ведомая мной, вечная и прекрасная. И даже колючий и обжигающий ветер в лицо не сможет тогда разъединить нас, отделить друг от друга. Наоборот, это будет источник нашей общей с Ней жизни. Источник нашего созерцания, нашего равновесия. Ведь мое единство с Ней и есть мое равновесие. В том моя слабость, а в ней и мое очищение.
конец
Глава 9. Ограничитель.
1.
Я знал Игоря с первого класса начальной школы. Больше того, он жил в том же доме что и я, и нас разделял всего один подъезд. Однако я редко видел его во дворе, а если видел, то только в сопровождении матушки по дороге в ту же школу или обратно до дома. Игорь не казался рахитом, и вообще не выглядел неполноценным физически. Единственное, что выдавало в нем робкую стеснительную натуру – лицо. Было в нем достаточно какой-то нежности, наива, чего-то девчачьего, переданного в наследство матерью, что само собой могло взбесить и выпросить крепких тумаков. И если вне школьных стен Игоря от них оберегали стены родного дома, то в школе ему пришлось обнажить свои недостатки. Впрочем, мои собственные родители отчаянно прививали мне максимум культуры и дипломатии, что, при этом, не мешало отцу призывать меня к достойному ответу на физическую агрессию. Так что мне не в чем себя упрекнуть, и я действительно ни разу не попытался поднять на Игоря руку за все девять школьных лет нашего с ним общения. Про отношения Игоря с другими одноклассниками могу сказать, что если и случались конфликты, то до рукоприкладства – в моем присутствии – дело не доходило. Хотя я был готов за него вступиться, даже получить звиздюлин. Я знал, что Игорь может съездить по лицу и сам, без сторонней помощи, и его удар обязательно получился бы гораздо больнее. Можно сказать, я видел нечто, что сидело внутри него, что терпеливо молчало и заставляло его так же терпеливо и сдерживать обиды в свой адрес. И я не считал и не называл его маменькиным сынком, несмотря на этот домашний, поближе к материнской юбке, образ жизни, неприемлемый для меня самого. Это был страх. Страх испытать физические страдания, пусть даже если Игорь заставил бы обидчика за них ответить. Страх самому заставить страдать. Страх ответить ударом на удар. Игорь не умел пускать в ход кулаки, и не научился этому за все школьные годы, да и после них. Нечто внутри него не отпускало своей хватки подобно заклинившему механизму. Но надо отметить, что грубый недостаток физической стесненности компенсировала ясная голова Игоря, особенно в успеваемости по гуманитарным наукам, и я не могу припомнить, чтобы кто-либо еще из нашего класса так легко разбирался в русском языке. Будто Игорь родился с орфографическим словарем в одной руке и с каким-нибудь «Тихим Доном» в другой. Литература и чтение были его коньком. Скорее всего, Игорь торчал целыми днями дома за книжками, находя в них больше приключений по сравнению с улицей. О да, воображение у него оказалось достаточно богатым.
Он никуда не поступил после школы, продолжая вести образ жизни домашнего книжного червя. Конечно, Игорь и сам понимал, что это неправильно, что быть иждивенцем на материнской шее постоянно это плохо. Однако в тот период он почувствовал себя свободным, когда можно было посвятить массу времени тому, что приносило ему несравненное удовольствие – книгам. Во времена школы он перечитал, наверное, всю детскую библиотеку, теперь же у Игоря был доступ в общую библиотеку, в которой книг было гораздо больше. Он мог осилить любой художественный жанр, невзирая на объем того или иного произведения. Другое дело, понимал ли он смысл прочитанного. Хотя, скорее всего, его больше интересовали образы, возникавшие у Игоря перед глазами во время процесса чтения, о чем он с упоением рассказывал мне в школе. Он смотрел фильм всякий раз как садился за книгу. Фильм, где он находился в самом его эпицентре. Даже у меня, с моей собственной любовью к чтению, не возникало настолько глубоких ощущений. Думаю, для Игоря чтение было нечто большим, чем просто способ получения информации. Он будто питался увиденными образами, заключенными в строчках, воспринимая художественный мир реальнее мира окружающего. Ведь от окружающего мира его отделяли домашние стены и возможность продолжать эту беззаботную жизнь за счет родителей. Что уж говорить об элементарной способности постоять за себя. А скоро ему предстояло идти в армию, к которой Игорь явно не был готов. И когда он вернулся всего через четыре месяца с «волчьим билетом», я не особо удивился. Но вернувшись, Игорь вновь не пошел никуда учиться. Вместо этого устроился на кондитерский склад грузчиком. Не сразу, конечно. Казарма определенно высосала из него большую часть сил, восполнить которые могла лишь захватывающая литература. Я видел Игоря тогда, в первые дни после «армейки». Заходил к нему пару раз, интересовался нюансами, поскольку самому предстояло через год послужить. Первое, что я увидел – взгляд безумца: яркий и животный блеск в глазах, давящее сияние, давящую силу, излучаемую им изнутри, которую помнил со школьных времен. Она будто грозилась раздавить Игоря, требовала свое, психовала и истерила. Но сам Игорь будто не замечал ее, привыкший оставаться все тем же простодушным и спокойным большим ребенком. Даже после четырех месяцев службы в мотострелковой дивизии под Москвой, по его словам, кишащей дагестанцами и осетинами, сбежав на «гражданку» и испоганив себе военный билет, он все еще не мог принять несовершенство и грубость реального мира. Игорь не мог и не хотел бороться как к тому принуждает армейская служба, не мог и не хотел ни подчиняться ни подчинять. Его вполне устраивало быть невидимкой в обществе, лишенным каких бы то ни было перспектив. Была бы только хорошая книжка рядом. Человек растение – таким Игорь хотел оставаться до конца своих дней. Меня это и забавляло, и пугало, и обескураживало, и бесило одновременно. Но он оставался все тем же пленником этой безмерной силы, не желавшей его естественности, каким я помнил Игоря все те годы, что общался с ним. Была ли она в Игоре с самого рождения или же
