держал голову прямо, и старался встретить непогоду лицом к лицу, зная при этом о своем над ней превосходстве.
Что-то произошло с ним много лет назад. Он, конечно, не мог вспомнить об обстоятельствах, но однажды он получил некий иммунитет, позволивший ему выходить за установленные законами природы пределы и рамки (что, конечно, так же было пределами и рамками, и он отлично понимал это). Впрочем, с самых юных лет он чувствовал внутри себя что-то особенное, что-то большое, что росло вместе с ним. Что-то, что требовало от него ласок, прикосновений к собственной коже, и тогда он чувствовал некую чужеродность ее, как бы ее собственное существование, принадлежность ее к чему-то/кому-то другому. Как будто это он сам находился внутри того нечто, и все, что он делал, все мысли его и слова, принадлежали не ему, хотя он являлся движущей силой.
Однако, он чувствовал боль, когда вдруг цеплял какой-нибудь гвоздь, или резался ножом, если резал хлеб или чистил картошку. А однажды в пруду он наступил на какой-то предмет и сильно рассек ногу в двух местах, после чего ходил с бинтами, под которыми был лист столетника, приложенного к ране. И его боль оказывалась вполне естественной, лишенной каких бы то ни было отличий. В такие моменты кожа не защищала его от внешних воздействий, приносящих увечья, и он, по-прежнему, оставался собой, оставался сам с собой единым целым. А сколько раз он хотел быть защищенным от них, хотя бы, чтобы не было ни синяков ни царапин, которые всегда можно чем-нибудь цапнуть, и тогда новая неприятная боль.
А потом он пришел к мысли об излучении, выделяемом его кожей. Он не мог видеть его глазами, не мог никоим образом почувствовать. Просто в голове его то и дело возникала эта странная уверенность его отличия от окружающих. Это было на интуитивном уровне, на уровне совершенно точных знаний, на уровне доказанных фактов, на уровне аксиом. И все это вовсе не имело значения поскольку он видел и чувствовал эффект некоего отторжения его собственным телом погодных условий. Во время дождя, например, он оставался совсем сухим, не намокала даже его одежда, а если было жарко, как в последнем прошедшем июне, над ним будто непробиваемое лучами солнца облако зависало, а воздух напитывался достаточной сыростью как после сильного ливня, давшего долгожданную передышку. Излучение, производимое кожей, было подобно какому-то невидимому колпаку, все время закрытому, все время надежно защищавшему его от капризов природы.
Что и говорить, он практически не задумывался о том, как ему будет на улице, лишь одевался по сезону, чтобы не выделяться из толпы. Впрочем, ничего тяжелого, что могло доставить лишний дискомфорт, вроде зимней дубленки или рубашки с длинным рукавом. Он вообще не был прихотлив в одежде, предпочитая темные невзрачные тона.
Ему всегда было комфортно ощущать себя вне замкнутых стен; благодаря своей защите, он все больше проникался уличному пространству. Внутри своего колпака он чувствовал себя отличным от общей конструкции реальности, а значит мог как бы парить над ней, оставаясь самим собой. Он ясно видел и остро чувствовал привязанность людей к их естеству, видел и чувствовал их страх и недовольство очередным ливнем, вынуждавшем их прятаться под зонтами или под козырьками зданий, сбившись в кучу. Он чувствовал как люди изнывают под жарким солнцем - потные и оттого дурно пахнущие - всеми способами стараясь как можно быстрее вдохнуть свежести и остыть. Он чувствовал их зависть его недостижимостью для непогоды, он чувствовал свое отличие, раздражавшее окружающих. Как бы люди хотели обладать той же способностью, которой обладал он. Почему он мог чувствовать себя превосходно в то время, как вокруг бушевало ненастье, перед которым все остальные оказывались бессильны? Как он мог отличаться?
И ему было плевать. Ему было плевать несмотря на собственную неуверенность, не покидавшую его ни на миг. Как будто у него было слабое место. Или же однажды он мог потерять свою силу, и тогда все негодование грозило обрушиться на него и раздавить без остатка. Там, в самой глубине его было нечто, что старалось сдержать всю полноту его наслаждений превосходством перед другими. Там, внутри был он сам, такой же из плоти и крови, такой же привязанный к природному естеству. Там, внутри он подчинялся аномальной физической оболочке, чья кожа обладала необычными свойствами, и заставляла не задумываться о неудобствах погодных условий, даже наоборот, требовала расслабиться, и дома было не так классно.
Ему задавались вопросы, на которые необходимо было отвечать как можно более понятно. Настолько понятно, что он и сам вряд ли бы смог объясниться самым вразумительным образом. И то, что он испытывал, он смог бы объяснить только своими собственными терминами и определениями, прежде неизвестными человеческому сознанию. Вряд ли перевод их на язык обычного обывателя содержал бы прежний смысл. Это был язык того, который с легкостью избегал указанных опасностей и неудобств, будто не предназначенный для них с самого первого мгновенья появления в этом мире. Он будто слышал голос и речь откуда-то из потустороннего, чувствовал себя за пределами физических границ, когда пытался словами выразить свои ощущения.
Его пытались понять, и он знал, что его не понимали и оттого испытывали еще больше раздражения или откровенного недовольства и желания заставить его быть в установленных пределах. Однако он знал, что его нахождение где-то вне границ так же было их частью, и даже вне игры он подчинялся каким-то правилам. Потому что быть вне игры невозможно. Но его будто не слышали, будто очевидное из его уст звучало на чуждом языке. Его не понимали и осуждали.
Но он оставался таким каким был с рождения. И даже если бы он мог что-то изменить, не стал бы этого делать. Хотя бы назло, хотя бы в ответ на это всеобщее осознание привязанности к нормам и стандартам, очевидно, что неудобным и убогим. Хотя бы ради сохранения тех потусторонних знаний, которыми обладал, и от которых никуда нельзя было деться. Ему было комфортно с ними. У него было преимущество, позволявшее перешагнуть очерченную кем-то или чем-то территорию и не быть нарушителем.
конец
Глава 18. 0Дб
Сейчас я уже не могу вспомнить, когда увидел их в самый первый раз. Знаю только, что давно, что знаком с ними уже много лет. И уже не то, что не удивляюсь, когда замечаю каждого из них, но крайне смущен в случае их отсутствия.
Они обитают в толпе, там, где людей всегда много: на остановках общественного транспорта, например, в маршрутных такси, в автобусах и троллейбусах, в больничных коридорах, в магазинных очередях. А однажды один из них появился в кабине грузовика, в котором я занимал кресло пассажира. Я не должен был там находиться в тот день, это вообще был не мой маршрут.
Они подобны призракам, молочно белого цвета объемные фигуры в половину человеческого роста - бесполые, безликие, безрукие, со сросшимися воедино ногами, напоминающими недвижимую подставку. Я ни разу не видел их собственное скопление в толпе, это всегда одиночки. Они как будто искусственно расставлены в толпе некоей сторонней силой, и обязаны занимать свои места постоянно, полностью недвижимы и кажущиеся совсем неживыми. И в том их необыкновенная мощь, необыкновенная и страшная, и только когда один из них вдруг занял свое место между мной и Толиком - водителем грузовика, я всем своим естеством почувствовал насколько эта сила безгранична.
Фигуры безмолвны, и тишина и молчание их стихия, их пища, само их существование. Они подвластны заставить молчать всех и каждого, их сила способна подавить всякое желание издать хотя бы подобие звука. Их сила не прекращается ни на мгновенье. Их сила может только на какое-то мгновенье ослабнуть, дать запланированный непредвиденный сбой, но полностью никогда не исчезает. Их сила не поглощает и не приглушает звуки, но просто всасывает их внутрь этих созданий. Невероятное по своей интенсивности излучение неустанно устремляется к ним. И источником излучения являются люди, собравшиеся в толпу, и не издающие ни звука, лишь молчаливо погруженные в свои мысли и уткнувшиеся в телефоны с наушниками в ушах.
По сути, я так же причастен к созданию безликих существ, чьих возможностей достаточно, чтобы не допустить моей решимости раскрыть рот и высказать вслух собственные соображения. Запрыгнув в очередную маршрутку, заняв (по возможности) одиночное пассажирское место у окна, и примкнув к всеобщему и характерному молчанию, я старался не обращать внимания на застывшего посреди салона коротышку, невидимого другими людьми. В голове моей всегда крутились лишь мысли о работе и о том, где бы срубить чуть-чуть бабла. Конечно, я мог замечать чье-то сосредоточенное внимание в телефоне, чью-то дремоту, или же неотрывный взгляд в окно. И все это было результатом присутствия того, казавшегося неживым, существа, которое старалось не допустить общения людей друг с другом, разбавляя немую унылую атмосферу людского разделения и отдаления. В их головах были точно такие же мысли, что и в моей: бытовые и денежные проблемы. И не было никаких сомнений в том, что по воле всех нас, находящихся в салоне той маршрутки, занятых своими трудностями, безликий получил свое право на жизнь.
Но только в кабине грузовика, и почти касаясь безликого своей кожей, я ощутил всю угрозу излучения, исходящего отовсюду и стремящегося быть проглоченным без остатка внутри молочно белого искусственного создания. Будто из меня высасывали все мое естество, всю мою индивидуальность. Кроме того, я кожей чувствовал холод, исходивший из моего тела; он окружал меня, прежде чем впитаться в тело нашего с Толиком нежданного пассажира. Холод был частью меня, частью моего существования, моей неотъемлемой половиной, как будто я сам стремился попасть внутрь безликого. Ведь кроме холода внутри него больше ничего нет и быть не могло.
Когда я забрался в кабину грузовика, Толик общался с кем-то по телефону, самым жестким тоном распекая своих родственников, которых «заебался спонсировать» без должного уважения с их стороны в свой адрес. С мобильником возле уха он завел автомобиль и тронулся с места. И продолжал свое, по делу справедливое негодование еще что-то около получаса, совсем не стесняясь сторонних ушей. Всем своим нутром я чувствовал его бешеную – холодную и негативную энергетику, наполнившую салон, ищущую своего выхода, и нашедшую его в моем лице. Помимо собственной воли я оказался тем, кому Толик изливал накопившийся в нем гнев. То ли жена, то ли родная мать, то ли знакомая, вынужденная выслушивать матерщину через каждое слово, будто загипнотизированная столь резким возбужденным тоном.
Мне ничего не оставалось кроме как достать из кармана куртки телефон и запустить «тетрис». Конечно, я и сам мог выдать долгоиграющую тираду, от которой, как говорится «уши в трубочку», и по правде сказать, эта холодная и негативная энергетика, исходившая от Толика, где-то внутри меня была мне по душе. Это называется любопытством, тем более, что я поддерживал возмущение Толика и его доводы обеими руками. Любопытство всегда было моей чертой, и «погреть уши», внимая каждому
