приключений, требовавших финансовых затрат, по большому счету, улетавших в трубу. Да, вокруг хватало милых и хорошеньких женщин, но пока что он не был к ним готов.
Однако, вечно так продолжаться не могло и не должно было. Невозможно все время отодвигать на потом то, что, как в песне, «в сердце просится». И встав перед зеркалом со стрелой в руках, он чувствовал это дикое желание самостоятельно вонзить ее в свою грудь, чтобы, наконец-то позволить своим чувствам взять над ним верх и вскружить голову до умопомрачения; чтобы тупо взять до копейки тех денег, что Мишаня откладывал на черный день, мотануться до ближайшего клубешника и затащить в постель девчонку поладнее, а потом закружить с ней в конфетно-букетном периоде. Это было даже не желание, а настроение, очень приятное, когда ух, как здорово!
И в какой-то момент он увидел в зеркале порхавшего над ним Амура, этого младенца с крыльями, вечно веселого и искреннего. С пустым луком в руках. Но оставившего предназначенную для Мишани стрелу в связи с невозможностью пронзить его сердце, запертое металлоломом на свалке. Пусть Миша своими руками сделает то, что не смог сделать этот карапуз, пусть почувствует всю приятную силу амурной стрелы. Альтернативный вариант, план «Б». Не будет больно, наоборот, будет легко и классно. А то от этой внутренней напряженности каждый день болела голова, некогда было притормозить и забыться хотя бы на пару минут. И Мишаня понимал, что такого не должно было быть, что количество проблем только множилось, и где-то необходима была подпитка сил. И как бы он не бежал, он все так же оставался на месте.
-Ах ты ж мелкий мандюк, - только усмехнулся Миша, не сводя своего довольного взгляда с зависшего за плечами Амура, - А вот сделаю как ты хочешь. У самого-то кишка оказалась тонка.
Ему не пришлось прилагать видимых усилий, и вместо удара Миша сделал лишь легкий укол, и острие едва коснулось груди. И стрела и малыш с крыльями пропали в долю секунды, а вместо них внутри него разлилось расслабившее все его тело тепло, отчего ноги сами собой подкашивались. Тело Мишани на какое-то мгновенье утратило всякий вес, кровь ударила в голову, он потерял координацию в пространстве, однако устоял на ватных ногах, затем опустился на кровать.
-Охренеть, - расплылся Миша в максимально широкой улыбке, переводя дух.
И вроде ничего не изменилось, и сердце его не забилось чаще, до краев наполненное приятной энергией. Лишь спокойствие и уверенность овладели им, а в голове не осталось никаких тревог. Даже воспоминания о неудачном походе на свалку остались где-то за бортом. Все было к лучшему, сегодня ему досталось нечто более ценное, чем простой бесформенный металлолом.
Кажется, в эту ночь Мишаня засыпал более чем сладко, и вряд ли бы он смог вспомнить подобный последний раз. И ночью ему снились просто волшебные сновидения, осмысленные любовные романы, в которых он играл главные роли и переживал и печаль и радость, а не просто оставался хладнокровным сторонним наблюдателем. И ни разу он не проснулся среди ночи, а открыв поутру глаза, обнаружил себя полностью выспавшимся и бодрым, полным свежих сил. Он отлично запомнил все, что было с ним ночью, всех женщин, которых любил и которые любили его. Он проснулся с чувством глубокого удовлетворения и уверенности в выполнении всех планов, задуманных им до вчерашнего случая со стрелой. Больше того, нутром Мишаня чувствовал радость встречавшего его прохладного, но солнечного утра. То была радость его пробуждению после крепкой сонной ночи.
Все внутри него как-то приятно гудело, отчего не хотелось вылезать из кровати. В голову лезли строчки из самых разных современных лирических песенок, что он мог слышать по радио, безмозглых и дешевых, но сейчас просто необходимых. На мгновенье ему даже показалось, что рядом с ним лежала красавица жена, которую он встретил когда-то, и их чувства не угасали уже много лет. Ее было приятно обнимать, она лежала, повернувшись к нему боком, ее теплое трепетное дыхание ласкало его, она была совсем маленькой девочкой пока спала, но несомненно чувствовала его ласковые объятья. Он будто уже и не помнил ее имени, да и оно было неважно, ведь он, кажется, звал ее иначе, и от того сам чувствовал этот чарующий все внутри него трепет, что заставлял замирать в восторге каждую частицу всего ее естества.
Он лежал в кровати, наслаждаясь этими образами, послав к черту работу; лежал, просто закрыв глаза, наслаждаясь не затихавшим в груди пением, чувствуя на своем лице солнечный свет, разлившийся по нему сквозь оконные занавески. Он чувствовал в эту бесконечность абсолютно всего себя, пришедшего в восторг, жаждавшего нежности, соскучившегося и тосковавшего по обычной ласке, кажется, забывшей о нем, но не отвернувшейся от его существования.
Не раскрывая глаз он чувствовал присутствие Амура, порхавшего в свете солнца. Мишаня будто видел его сквозь закрытые веки.
-Да пошел ты, - промурлыкал он, не открывая глаз, - Черт бы тебя побрал, мелкого говнюка.
Кажется, слезинки поползли по щекам Мишани в этот миг, а Амур так ничего и не ответил.
конец
Глава 23. Без окончания
…Толпа требовала крови. Толпа будто обезумела, разъяренная длительным нищенским существованием, в котором обоснованно винила ее правителей. Толпе не терпелось увидеть, как на тот свет отправится в муках последний оставшийся представитель ненавистной ей королевской семьи. То была принцесса Изабель, законная наследница и претендентка на трон, юная очаровательная красавица, сводившая многих мужчин с ума. Она была оставлена напоследок, как вишенка на торте для черни, желавшей до конца покончить с родом Алларио, правившем королевством три поколения. И приговор скорого суда, отправивший бедняжку живьем на сожжение на главной площади, был самым настоящим кощунством по отношению к величию природной красоты и грации. Но именно такой участи для принцессы требовала толпа.
От одной лишь мысли быть привязанной у обложенного кучей хвороста столба цепями у Изабель все холодело внутри. Девушка не переставала дрожать в преддверии казни, заключенная в тюремной камере всего на одну ночь после суда. Она почти не смыкала глаз, сон не шел к ней, когда до ужасных мук оставалось несколько часов. Не спасали даже воспоминания о казненном на ее глазах Генрихе, ее роман с которым был достоин остаться в строках истории на века. Генрих был предан королевской семье много лет, и его любовные отношения с юной милой принцессой были ему наградой за незапятнанную верность королю. И Генрих как мг защищал Изабель от опасностей, он был умным и сильным воином, прекрасно владел как холодным так и стрелковым оружием. И Изабель чувствовала себя с ним как за каменной стеной. Она не могла отвернуться от жуткого вида брызнувшей крови, едва кудрявая голова ее любимого слетела с плеч после сокрушительного удара топора в руках безжалостного палача. Изабель готова была последовать за Генрихом на небеса, готова была стерпеть любую боль. Даже такую как костер. Но готова ли была?
А утром лязгнул замок двери тесной камеры. Конвой. За ней. Пора. Сердце Изабель забилось сильнее, до боли. Что ж, она встретит смерть, если им принесет облегчение лицезрение ее мук.
Точка.
На пороге же стоял Генрих, живой и совсем невредимый. Разве так могло быть?
-Так не может все закончиться, моя девочка, - поспешил обратиться к ней Генрих.
Это действительно был он, и Изабель будто приросла к полу, рассматривая любимого во все глаза, бледная как полотно. Она чувствовала как что-то происходило с ней, как что-то происходило вокруг нее, что-то неестественное. Будто голова не Генриха отскочила на плахе, но кого-то другого, и совсем не она наблюдала это страшное зрелище. Генриха не должно было быть здесь, он же умер. Он умер, несмотря не все ее чувства, на всю ее любовь. Однако от Генриха веяло узнаваемым и привычным ей теплом, Генрих был живее всех живых, это действительно был он, не восставший из мертвых, не двойник, не наваждение. И эта его естественность казалась лишней в цепи событий, приводящих Изабель к смерти. Жизнь Изабель ДОЛЖНА была закончиться на городской площади, охваченная огнем вокруг столба под крики физической боли и восторга толпы. Никакого Генриха здесь и сейчас. И она не была уверена в том, что именно должно было быть здесь и сейчас.
Но вот он сгреб оцепеневшую девушку в охапку, Изабель совсем не противилась, узнав хватку его рук. Он поволок ее прочь какими-то потайными полусырыми ходами, едва освещенными факелами, перепачканный кровью убитых стражников. Меч и арбалет были при Генрихе, и он несомненно пустил их в ход ради спасения любимой.
-Я ничего не помню, - только сказал Генрих в ответ на недоумение Изабель, - Последним был топор палача, сильная боль в шее, а потом внезапно стены тюрьмы, где была ты, моя любимая Изабель… Но я должен спасти тебя. Нас обоих.
И вот они, наконец, выбрались на каменистый берег залива, где было пришвартовано небольшое судно. Судовая команда и капитан уже ждали беглецов, и, кажется, не были в курсе о свершившейся казни Генриха, зато знали о готовящемся сожжении Изабель. Это были верные Генриху люди, оказавшиеся в нужном месте в нужное время, видимо предупрежденные им заранее и просто ждущие своего часа. Но все это было для Изабель так неожиданно, так неестественно, и оно не прекращалось ни на мгновенье с момента появления Генриха в ее камере. Конечно, она уже пришла в себя, и ее чувства к Генриху взяли над девушкой прежний верх. Поэтому она не должна была упоминать о том, что видела совсем недавно на эшафоте, залитом кровью ее возлюбленного. И, конечно, сам Генрих молчал об этом.
-Я увезу тебя, Изабель, - обещал Генрих, оставшись с ней наедине, - Никто не найдет нас. Только ты и я. В безопасности. Навсегда.
Его поцелуи всегда расслабляли, кружили голову, наполняли Изабель волнующей легкостью. Будто выпускали сознание прочь из обмякшего тела. Поцелуи Генриха на корабле ничуть не изменились после физической смерти, возможной физической смерти, все проблески мыслей о которой стерлись из ее памяти. Поцелуи Генриха заставили ее вообще утратить чувство хоть какой-то реальности.
Ему же, в свою очередь, хотелось как можно дольше стискивать в своих объятьях нежное девичье тело, совсем маленькое и такое воздушное. Недаром автор этого двухтомного романа, ставшего классическим произведением, уделял столько времени ласкам Генриха и Изабель столько внимания. Это была главная любовная линия, продолжавшаяся на фоне общественной трагедии, приведшая к обезглавливанию и сожжению на костре. Но эта линия была просто невероятна в искренности чувств. И он ненавидел автора за столь жестокую участь для двух влюбленных сердец, ненавидел, даже несмотря на не менее суровую логичность такого финала, переживая за простых людей, столетиями обкрадываемых и разграбляемых знатью и законами в ее пользу. Он ненавидел этот роман Генриха и Изабель, длившийся под растущее недовольство толпы, он бы своими руками взялся за топор палача и самолично разжег бы огонь вокруг столба на площади.
Но эти ласки, эта страсть. Как если бы он сам занял место Генриха, а на месте Изабель не было бы никого другого. В описании
