соседям, не хочу плодить тараканов и оказаться виновником распрей с соседями по этому поводу. Уборкой в доме я заниматься не забываю; помыть пол, посуду, протереть раковину, подоконники и все такое совсем не проблема. Повторю, все дело в лени.
Очередную большую уборку я запланировал на предстоящих выходных еще с понедельника. Однако, чем ближе они становились, тем меньше у меня оставалось желания претворить эти планы в реальность. Но придя домой в пятницу вечером с работы, голодный и грязный, с пакетом продуктов в руке и стремлением побыстрее оградиться от внешнего мира, я внезапно обнаружил в доме самый настоящий кавардак, будто хан Мамай промчался со всем своим войском. Сказать, что я был в полном офиге, значит ничего не сказать. Меня затрясло от мысли, что в мое отсутствие кто-то (либо менты, либо бандиты) провел здесь обыск. Я пытался вспомнить, где, когда, и в чем успел накосячить так, чтобы мной заинтересовались или те, или другие. Вроде ни с кем я не воевал, тем более с кем-то серьезным в своем статусе. Даже в Сети старался вести себя незаметно, учитывая современные политические реалии. Кроме музыки и нескольких ультра популярных кинофильмов конца двадцатого века на жестком диске компьютера я больше ничего не хранил. Золота и бриллиантов у меня отродясь не было, больших денег тоже. Кроме того, кажется, ничего и не пропало.
Это именно был погром ради погрома. И я мог поклясться, что слышал издевательский смешок, донесшийся до меня, но определить его местоположение мне не удавалось. Где-то с час, возможно, полтора, мне понадобилось на то, чтобы подобрать все, что было разбросано по полу, и привести жилище к максимальному подобию порядка. Хорошо еще, что на полу не оказались ни плазменный телевизор, ни системник с монитором, хотя все провода были выдернуты из розеток. Одежда, посуда, содержимое ящиков стола и шкафа, буквально все было раскидано по квартире. Разумеется, я был в бешенстве, занимаясь внезапной уборкой. Лишь теплая ванна, клонившая в сон, угомонила мое стремление рвать и метать. Кому я сдался? Хотели бы навредить - давно бы переломали руки и ноги. И еще этот смешок.
Похоже, в ванне я задремал, так и не поужинав, между прочим. А потом что-то загрохотало на кухне, мгновенно приведя меня в чувство так, что я едва не нахлебался остывшей воды. После чего я выскочил из ванной комнаты под топот убегавших в зал ног. И вновь этот издевательский смешок, теперь я слышал его со всей ясностью ума. Топот ног прекратился под диваном. Но естественно, что отодвинув диван в сторону, я никого не увидел. Зато под диваном требовалась срочная помывка пола.
-Ах ты ж, мандюк, - выругался я, не смея сдержать улыбки.
До меня, наконец, дошло. И от осознания реальности происходящего я не знал, как мне реагировать. Но уж точно игнорировать это я не мог. Внезапно я столкнулся с самым настоящим домовым, в существовании которых не сомневался после неоднократных рассказов о них из уст самых разных людей. Я мог бы поставить под сомнение любое другое явление, идущее вразрез с наукой (ни хрена не изучившей мир ни на грамм) за исключением, пожалуй, существование этих любопытных существ, самым ярким воспоминанием о которых для меня лично оставался знаменитый кукольный мультфильм о домовенке Кузе.
Про себя я не раз приходил к мысли, что моя лень, мое длительное раскачивание сделать что-либо в доме, провести элементарный ПХД (парко-хозяйственный день), рано или поздно выйдет мне боком. Что однажды само мое жилище принудит меня к порядку, выбьет из меня лень раз и навсегда. В конце концов, мои родители, мои бабка с дедом, старались привить мне стремление к порядку, и что-то я не припомню, чтобы в деревенском доме последних было неубрано и что-либо находилось не на своем месте. Даже Наташка старалась поддерживать мой (наш) дом в приличном состоянии. Что и говорить, оставшись без должного контроля со стороны, я просто распоясался, обнаглел, захирел.
Домовой сбросил пустую кастрюлю с газовой плиты, по крайней мере, сама она упасть не могла. Он уронил кастрюлю специально, чтобы привлечь мое внимание, чтобы я преследовал его, чтобы напомнить мне о сраче, творившемся под диваном. Почему-то я был уверен в том, что он воспользуется моим ночным сном и устроит новый бедлам, причем сделает все это бесшумно, чтобы при пробуждении меня ожидало максимальное серево, чтобы я привел свое жилище к идеальной чистоте, как я и планировал в начале недели.
Да ну и черт с ним. За ужином я уже хотел этого бардака, чтобы выбросить всякий хлам, за который долго держался, который постепенно копился в шкафу, только собирал пыль. Там действительно было полно всякой хрени, от которой давно пора следовало избавиться.
-Только не шуми, - вслух обратился я в темноту комнаты, уже лежа в кровати.
Несколько раз за ночь я просыпался и слышал его быстрые шаги, стараясь не шевелиться. Привыкшие к темноте мои глаза, вроде, не видели никаких изменений в комнате. Безуспешно я пытался разглядеть хотя бы силуэт того, кто хозяйничал в моем доме пока я спал. Тем не менее, окончательно проснувшись рано утром, я увидел вновь разбросанные по полу вещи в зале и в кухне.
Мне хотелось этого контроля, я понимал, что контроль был мне необходим для моего самосохранения. Я будто прозрел в тот момент, и думал об этом все то время, что потратил на утреннюю генеральную уборку. Я разобрал все в шкафу, выбросил все, что уже не было мне нужно, перемыл всю посуду, даже ту, которая оставалась без дела, вымыл полы, достал тряпкой до каждого угла.
Он был благодарен мне. Он оставил мне подарок – деревянную фигурку карлика с бородой, обнаруженную мной под диваном, и которой в том месте не было прошлым вечером.
Все это случилось неделю назад. Следующую уборку я планирую через неделю на выходных. Прислушиваюсь к каждому звуку в доме. Вроде не слышно ни смешков, ни быстрого топота ног. А ведь я жду этого.
без окончания
Глава 33. На выходных
Конёвка.
То небольшой поселок в двадцати километрах от районного центра. Озеро, лес по ту сторону, железная дорога, по которой то и дело проходят грузовые составы. Денно и нощно. Обычная дорога разбита вдрызг, так, не дорога, направление. Домов в Коневке около двух десятков, живут, в основном, старики. Молодые почти все сбежали в город, приезжают в Коневку по выходным, если вообще приезжают. А зря. Как в другой мир, полный тишины и чистоты, попадаешь. Даже воздух иной, какой-то насыщенный, какой-то полноценный, кружащий голову, от которого слегка задыхаешься, настолько он концентрированный.
Нас было восемь человек, приехали на двух машинах, загруженные мясом, алкоголем, соками с намерением провести два-три дня вдали от тесного суетливого города. Там тоже задыхаешься, но только оттого, что просто не замечаешь жизни. Со всеми ее красотами, со всем ее смыслом. Дом, в котором нам предстояло провести приятные тихие ночи, принадлежал пожилым родителям Павлика. Они не возражали против этих наших планов отдохнуть на природе, они лично знали всех тех, кого Павлик позвал с собой. Милые добрые люди.
Тем не менее, я приехал в Коневку в первый раз. И в самый первый раз переступив порог этого деревенского дома, я ощутил странное и очень неприятное чувство. Что-то злое, направленное против меня, от чего я должен был держаться подальше. Какое-то время я и сам прожил в деревне, в доме, где каждый угол был на виду. Конечно, есть и большие деревенские дома, и их я тоже посещал, и видел в них по нескольку отдельных комнат, и в таких домах я чувствовал себя не очень комфортно, привыкнувший к тесноте. И дом родителей Павлика был как раз таким: с просторным залом и двумя небольшими спальными комнатами.
Источником моих неприятных ощущений была прибранная кровать, стоявшая в зале. В голове моей тотчас вспыхнули, кажущиеся мне знакомыми жуткие визуальные образы. Они были настолько яркими и настолько живыми, что все внутри меня затрепетало и загудело, отчего сердце забилось, объятое мертвым холодом.
Я увидел старуху, лежащую на кровати, сморщенную, высохшую, не укрытую одеялом. Она была мертва, но глаза старухи были открыты, она дышала, будто не верила в то, что жизнь, наконец, покинула ее ослабшее дряхлое тело. Старуха лежала на кровати с самой первой секунды моего появления в зале, словно ждала меня, словно я пересек некую границу между измерениями. И если до этого момента за окнами пылал полдень, до теперь за окнами чернела ночь, едва разбавленная внутри дома слабым светом незримых свечей. Оттого вокруг все было погружено в полумрак. Это было очень мрачное и неприятное зрелище, от которого невозможно было отвести взгляда.
Старуха будто не видела меня. Не видела и не замечала моего присутствия. Она попыталась встать, словно проснувшись после крепкого сна. В длинной ночнушке, длинными и растрепанными седыми волосами она была живее всех живых, и я не могу описать весь ужас, обуявший меня в тот момент, когда от нее несло смертью из каждой клеточки ее бездыханного тела. Остекленевшие глаза старухи не моргали, то, что осталось от ее лица, было подобно каменному изваянию, лишенному даже отдаленного подобия эмоций. Это был уродливый мертвец, которому место было в земле, но он отказывался признавать пережиток самого себя. Старуха не смогла полноценно встать на ноги, и я знал, что у нее хватит сил попытаться и сделать это, однако она бодро села в кровати, глядя перед собой.
Тогда-то я и увидел его, спрятавшегося в полумраке, стоявшего у кровати со старухой, наблюдавшего ее, полную жизни. Она смотрела прямо на него, и он смотрел прямо в ее холодные остекленевшие глаза. Я знал, кем он был. Я знал, что ее сын был виновником ее смерти. И хотя он не убил свою мать собственными руками, он позволил ей умереть, и теперь раскаивался за свое бездействие. Теперь он протягивал матери руки, желая помочь ей подняться. И старуха протянула к нему свои холодные руки, чтобы сын сжал их, и через миг она уже поднялась на сгорбленных ногах. И какая же она была в тот момент маленькая и убогая. Это было невозможно, но она мертвец жил полноценной живой жизнью. И ее собственная смерть только приснилась ей, и только ожидала впереди. Но сын ее не чувствовал ни страха, ни холода, окружавшего его мать, пронизывающего полумрак и дрожащее пламя свечей.
Но это было лишь началом этого необъяснимого мною заряженного старухой неприятного состояния, взявшего меня всего в плен, едва я попал в этот дом.
В одной из спален я обнаружил деда, жаждавшего наброситься на всякого, кто посмел бы потревожить его покой. Грузный, с жидкими белыми в седине волосами, с гладким морщинистым лицом, но налившимися кровью мелкими, «поросячьими» глазками, дед, казался каким-то паралитиком, не способным на малейшее движение. Взгляд его обращенных ко мне глазок был полон ненависти и агрессии. Дед был укрыт толстым одеялом до подбородка, я различал скрещенные на его груди руки, и он тоже не дышал, но был полон жизнью, как и я сам. И он определенно имел отношение и к старухе, и к ее сыну.
Я попятился назад, и дед ждал этого. Как-то резко он сбросил с себя одеяло, подпрыгнув в кровати с намерением кинуться на меня. Дед расправил в стороны свои могучие мускулистые руки, желая схватить меня
