не проявил бы вообще никакой реакции. Но вместе с тем он вдруг резко дернулся на стуле и замер. То рука Даши, сжатая в пальцах отца, неожиданно дернулась, как бы призывая хищника успокоиться. И зверь пропал, но Эльза, все-таки, вышла, оставив отца и дочь вдвоем. В отличие от Ивана, Эльза не могла сдержать слез, она плакала всю дорогу от школы до больницы, находясь рядом с покалеченной Дашей. Девочка была покалечена уже одной только потерей матери пять лет назад, и кроме отца у нее больше никого не осталось. Иван жил дочерью, Даша старалась поддерживать его в меру своих хилых силенок. И Эльза даже гордилась стойкостью этого милого создания, гордилась образовавшимся союзом отца и дочери, переживших тяжелый удар.
Иван же не выпускал руку дочери ни на миг (сколько помнил). Два дня он провел на этом стуле, будто намертво прирос к нему пятой точкой, без еды и воды, без желания сходить в туалет. Жуткие перемены произошли с ним за это время: осунулось и исхудало лицо, одрябла кожа, покрывшаяся морщинами, поседели волосы, взгляд глаз потух, замедлилось и ослабло дыхание. Голова периодически опускалась, глаза норовили слипнуться. Но никакая сила не смогла бы разъединить сцепленные руки отца и его дочери, наполненные изнутри бледным теплым сиянием передающейся от Ивана к Даше жизненной силы. И когда он открывал вновь слипшиеся глаза, он отчетливо видел свет, стремившийся прямо к ее голове, в место жестокого удара.
За два дня Иван ослаб настолько, что вот-вот мог свалиться со стула. Не хватало сил, чтобы издать хотя бы членораздельный звук. Что-то происходило вокруг него, в палате то и дело появлялись люди, говорили о чем-то, пытались обращаться к нему, спрашивали в надежде услышать ответы.
Даше было больно, он чувствовал все ее переживания, и физические и внутренние, однако его сила, переходившая в тело дочери, будто взяла девочку в свои руки, чтобы согреть и приласкать, и источник боли был надежно окружен и отрезан от всего остального тела. Когда-то Иван не мог сдержаться и прикоснулся к телу Ольги в гробу, провел по ее холодному лицу рукой, и не мог отнять ее, будто хотел прикосновениями оживить жену. Тогда что-то произошло, он не знал, что именно, но что-то определенно случилось. И ждало своего часа.
И в какой-то момент он открыл глаза и обнаружил себя лежачим на кушетке, приволоченной из коридора, все в той же одиночной палате с Дашей. Его место на стуле занимала Эльза, сжимала в руках руку его дочери. Сама Даша была в сознании, и он отчетливо видел мягкое сияние в хватке сцепленных рук Эльзы и ребенка, проходящее прямо к голове девочки.
-Папа… - слабым голоском выдохнула Даша.
-Привет, - улыбнулась ему Эльза.
Он с трудом мог подняться и сесть на кушетке, кружилась голова, мучили голод и жажда. Он отдал дочери слишком много своих сил. И, кажется, Эльза заняла его место. И она тоже поддерживала девочку; как такое могло быть, и было?
-Как вы себя чувствуете, Иван? – спросила Эльза.
Она отпустила руку Даши, чтобы коснуться ее отца. И он ощутил теплую энергию, мгновенно разлившуюся по всему его телу. На миг он даже задержал дыхание. Он сразу понял, что происходит.
-Хочу есть и пить, - негромко пробубнил Иван, - Кажется, я истощен.
-Я понимаю, - кивнула головой Эльза, - Я все устрою. А пока, вот, возьмите.
На тумбочке возле кровати Даши были фрукты, сладости, сок; Эльза протянула Ивану очищенный апельсин.
-Откуда все это? – не мог не спросить Иван, который знал ответ.
-От неравнодушных людей, - только сказала Эльза.
Она вышла из палаты, намереваясь решить вопрос с едой для него.
-Как ты, милая? – спросил, наконец, Иван, чувствуя, что не может подняться на ноги, но взгляд его не терял дочь из виду.
-В голове все гудит, - все так же негромко ответила Даша, - Было больно, но мама Эльза хочет мне помочь. В ее руках я не чувствую боли.
-Угу, - кивнул он, тщательно разжевывая каждую апельсиновую дольку, чтобы было как можно больше бодрящего кисловатого привкуса, - Кто это сделал с тобой?
-Я не помню, папа, - призналась Даша, - Я была на улице, потом проснулась здесь.
-Прости, что я не могу встать и подойти к тебе, моя девочка. Я должен был тебе помочь пережить. Я сейчас очень устал.
-Я знаю, папа. Я чувствовала, как ты был рядом, как держал меня в своих руках, - в ее словах не было ни слова неправды, в ее словах было много тепла, от которого в груди Ивана стало легче.
Вернулась Эльза, принесла с собой два контейнера - с подогретым пюре и домашними котлетами и салатом.
-Не отпускай ее сейчас, - только сказал Иван, едва Эльза вновь опустилась на стул, - Ей нужна ласка, чтобы боли не было.
Эльза вновь взяла девочку за руку, и вновь мягкое сияние устремилось к перебинтованной голове Даши. Лишь после этого Иван взялся за ложку и вилку.
-Даше нужна мама, - в тишине заметила Эльза, - Ей нужна семья. Полноценная семья…
-Я согласен, - как-то без промедления ответил Иван, впрочем, он не торопился в каждом своем движении, - Ребенок назвал тебя мамой, вряд ли из-под палки. Я вижу этот свет, чистый и открытый. Это исцеляющий свет. То, что мне недоступно.
Он совсем не стеснялся сказать об этом. Он мог лишь поддержать жизнь дочери, но на исцеление был не способен. Наверное, это понимала и Даша. Хотя, почему «наверное»? Его дочери было необходимо исцеление. Материнская ласка, никем и ничем незаменимая, каким бы хорошим отцом он не был, как бы яростно он не защищал своего ребенка.
-Я боюсь, что могу зайти слишком далеко в своем стремлении уберечь ее от опасности. Никогда прежде не было ничего подобного. Никогда на мою дочь прежде не поднимали руку.
-Я понимаю, - поддержала его Эльза, тепло внутри нее явно передалось с чистым нежным сиянием Даше, что девочке было только на пользу, - Я обещаю быть хорошей матерью.
И даже без ее нового прикосновения к нему – целительного и живительного – Иван почувствовал этот освежающий прилив, нахлынувший по негласной ее воле, от которого он увидел себя таким же малышом, что и его дочь, всегда тянущимся к ласкам матери.
-Спасибо, папа, - не сдержалась Даша…
конец
Глава 28. О вкусах не спорят
И хотя о вкусах не спорят, для него этот вкус был бы самым лучшим, несравнимым ни с чем. Своего рода, этот вкус позволял ему жить. Соленый, но вместе с тем приторно сладкий, какой-то легкий. Сложно описать то, что было в нем особенного, чего не могло быть ни в каком другом. И ни в коем случае этим вкусом нельзя было злоупотреблять, чтобы не сбить приятное, с возбуждающей все естество кислинкой послевкусие. И он не злоупотреблял, и возбуждающее с кислинкой послевкусие оставалось во рту на несколько дней, ничем не сбиваемое, доминирующее над ним каждый миг его Бытия.
Конечно же, это был вкус крови. И ради нее он жил, ей поддерживал свое существование. Все это была свежая, еще не остывшая кровь. Он практически не помнил, сколько жертв было, проливших ее, но это и не имело значения; почему он должен был знать количество убиенных? И все это были женщины, молодые и милые красавицы, лишенные своих жизней ради капель крови, которая собиралась из смертельной раны в подготовленный сосуд и выпивалась им неспешными глотками. Он вкладывал в каждый свой глоток максимум наслаждения, делая короткие паузы между ними. Будто чувствовал и проникался индивидуальностью той или иной жертвы.
Кто бы что бы не говорил, но даже кровь имеет свою неповторимость. Он видел страх и обреченность в глазах несчастных женщин, каждая из них была особенной, значимой для кого-то, имевшая особую ценность. И он будто проживал жизнь той, чью кровь с таким наслаждением пил, смакуя каждый миг. Он чувствовал, как внутри него все дрожит и утонченно трепещет, как сладостно замирает сердце, заставляя остановиться само время. Это было на каком-то особом уровне восприятия времени и пространства, где-то в материи самой Вселенной, там, где целая бесконечность душ покоится в мире с каждой из них, и каждая утрата наносит непоправимый урон.
Поначалу ему было все равно. Поначалу он просто хотел этой крови, хотел, чтобы было просто хорошо. Младенец, рожденный на свет, незнакомый с миром, но приученный к материнской ласке, он должен был набираться необходимых сил. Ради крови он появился на свет по воле алчных до власти людей. Бесплотный дух, устрашающая выдумка, требующая постоянной подпитки, и только кровь непорочного женского начала угодна ему в жертву. Но, наверное, жрецы и сами не до конца понимали, что именно пытались создать. Им нужно было лишь удержаться у кормушки, а потому его собственное освобождение было вопросом времени.
И вроде бы он был надежно заперт жрецами внутри каменного изваяния, и никто из них, движимых лишь своим непомерным эго, не знал на самом деле о его существовании, его клетка оказалась совсем хрупкой. И он знал о том, что мог покинуть ее при первой же возможности, но оставался внутри только потому, что получал то, что оказывалось невероятным наслаждением. При этом он не прилагал абсолютно никаких усилий, все делали жрецы.
Но вот их правление закончилось: народное восстание однажды прервало этот жестокий диктат, который утонул в распрях и борьбе за власть. Жаждавший справедливости народ разрушил это ужасное место, залитое кровью множества принесенных в жертву людей, превратил каменный тотем в руины, тем самым дав свободу Ему - бесплотному духу. Новые правители оказались ничем не лучше своих предшественников, преследуя свои собственные интересы. Раздумывать о ценности человеческой жизни стало совсем некогда и простым людям. Что уж говорить о чистоте и трепете такого ранимого, открытого женского естества, раздавленного животными инстинктами, которым неведомо человеческое сострадание.
И вырвавшись из прежней каменной клетки, он быстро нашел себе подходящего хозяина, часто поднимавшего руку на свою жену. И в тот миг могучие мужские руки обрели новую силу, и знакомый запах крови несчастной молодой женщины проникал в каждую частицу его сознания. Но не дурманил, даже наоборот, все движения должны были быть четкими и рассчитанными на желаемый результат. А потому обезумевший от ревности муж, лицо которого кровоточило будто от множества ран и было похоже на устрашающую маску (и это была кровь его женщины), не стал колотить супругу в припадке ярости, а вместо этого привязал бедняжку к кровати с намерением разделаться с беззащитным и хрупким созданием при помощи охотничьего ножа. Темная алая кровь из перерезанного горла наполнила подготовленную деревянную кружку почти до краев.
Он был в восторге. Та, чья кровь наполнила деревянную кружку почти до краев, была очень даже хороша собой. Ее стройная и грациозная фигурка наверняка соблазнила не одного мужчину, и продолжала заставлять других мужчин обращать на себя внимание уже будучи принадлежа самому «достойному» из них. Ее необходимо было носить на руках. Она просто цвела, каждое движение ее наполняла необыкновенная легкость, она таяла как снежинка, стиснутая в объятьях, а ее собственные руки были как крылья изящного лебедя. И когда муж не впадал в припадки ревности, и брал ее на руки, то нежные крылья обхватывали его шею, отчего все в нем приятно теплело и трепетало. В белом платье она казалась воплощением самой Женственности, самой Грации, самой
