выходит, потому я искренне сочувствовал Андрею Ростиславичу, понимая, как нелегко ему придется.
Мне же, помимо изучения записей припадочного Антипия, предстояло разведать, где могут храниться переписанные рубрикатором окаянные бумаги.
Было еще одно задание: лучше разузнать о библиотекаре Аполлинарии с Афона. Я знал только одно: старец самый старый и наиболее ученый из оставшихся в живых книжников обители. Мне должно определить, разумно ли искать у него содействия.
Проводив Андрея Ростиславича до княжьих покоев, я неторопливо побрел в сторону странноприимного дома. В голову втемяшилась каверзная мыслишка, если к ней отнестись серьезно, то она изрядно ломала ход наших рассуждений.
Речь шла о шифрованном послании художника Афанасия. Богомаз вполне определенно заявил, что не существует сказочного клада Ярослава. Но есть укрытая от чуждых домогательств важная реликвия, связанная с загадочными «заморскими людьми», ключом к ней является книга, им же принадлежащая. Мы с боярином толком не воспользовались подсказкой Афанасия, вот почему наши попытки отыскать ту книгу безрезультатны.
И тут запоздалое прозрение пронзило мой мозг. Я ведь прекрасно знал, что небольшие малоценные тексты, как правило, сшиваются в толстенные кодексы. Причем нерадивые чернецы соединяют в единое целое абсолютно разнородные рукописи. Под одним переплетом могут находиться хроники, судебники, жития и духовные наставления. Сыскать нужный текст порой нелегко, во всяком случае, чтобы перелопатить все сшивы, потребуется уйма времени. Такой возможностью мы, конечно, не располагаем, хотя если подумать, то старожилы скриптория зачастую наделены уникальной памятью, они должны помнить эту рукопись, даже если не читали ее, а просто листали свод.
Выходит, боярин не зря поручил мне найти общий язык с Аполлинарием. Я не сомневался, старец с Афона наперечет знает монастырское собрание и должен помочь, разумеется, лишь в том случае, коль сам не причастен к богомерзким делам.
Спешить нельзя, но и медлить не допустимо, в нашем положении каждая минутка дорога. Кого же взять себе в помощники? Скрипторные старожилы повязаны круговой порукой, довериться им стремно. Остается лишь наложивший в штаны рубрикатор Макарий. Кто же еще, кто?.. Мои ровесники, переписчики Яков и Владимир, для подобного дела не подходили, им не позволят шарить в книгохранилище, да и мелкотравчаты они, языков не знают. Савелий — помощник библиотекаря?.. Навряд... он личность невразумительная, скользкая, не внушающая никакого доверия. Бородач Зосима?.. Я вспомнил, как он сноровисто переводил Аристотеля «О душе». Вот бы его привлечь на свою сторону, только как? О двух же пришлых переписчиках и речи не могло быть. Они никто в скриптории, и звать их никак... Значит, надобно сойтись с Зосимой. Кто меня сведет с ним, может, Макарий, возьмется ли он?..
И тут меня окликнули. Ба, да это старый знакомец, послушник Аким.
— Здорово живешь, Аким! Куда ты, братец, запропастился, давненько тебя не видно?
— Да в Теребволь посылали. Я сам напросился, давно родителя хотел проведать, а тут оказия вышла.
— А что за оказия-то?
— По книжному делу поручение. Ты не думай, я хотя и молодой, но читаю и пишу шибко, спасибо батюшке, сподобил грамоте.
— А чего надобно-то было?
— Да так. Тамошний кастелян отказал обители знатную книжицу. Сказывали, якобы кесарь Андроник, тот самый, что гостил четверть века назад у князя Ярослава, забыл ее. Книга та греческая, сборник трудов древних мыслителей, кому их в пустом замке читать. В обители же философам самое место. Наш писец Зосима, вызнав про книгу, все уши начальству прожужжал. Зосимий — он дока в любомудрии сказывал, такую книгу в самом Киеве не отыскать.
— Какой такой Зосима, — прикинулся я несведущим, — не бородач ли переводчик?
— Он самый... земляки мы с ним. Хотел он единолично съездить в родные палестины, да недосуг вышел. А кастелян-то помирать собрался, и, чтобы книга не ушла в чужие земли, меня снарядили.
Я сразу же сообразил — это судьба... Удача сама идет в руки!
— Ну а ты, Аким, давно знаешь Зосиму?
— Да сызмальства. Он-то меня в обитель и пристроил. Отец сказывал — чай, с родни нам приходится. Ну... там третья вода на киселе, а все же, что ни говори, близкий человек.
— Извини, Акимий, за нескромный вопрос. А в каком он стане-то, Зосима, — увидев непонимание юнца, пояснил, — к кому примыкает в обители?
— Он инок серьезный. Сам по себе. Ни кому шапку не ломит.
— А скажи-ка тогда — как он, доверять ему можно?
— Да что ты, отче, про него пытаешь, на кой ляд он тебе сдался?
— Дело у меня к нему есть серьезное. Ну, так как?
— Мужик — кремень! Будь спокоен, ни в жисть не продаст!
— Сведи меня, Акима, с ним, век буду благодарен.
— Свести можно, дело не хитрое. Ты приходи к утрени, там и познакомлю вас.
— На людях бы не надо. Ты меня так... по секрету сведи.
— Гм, — хмыкнул малый, — понятенько. Вот что... ступай-ка ты к стойлам, там клетушка такая, справа, как подходишь, дверца войлоком обита. Мы там с парнями снедаем, когда подопрет. Спозаранку в ней никто не бывает. Там и жди, а я сей миг сбегаю за Зосимой. Ты не бойся, он придет, он уважает суздальских.
— Молодец, парень, выручил ты меня!
— Ну ладно, ты иди пока... я быстро, — и смышленый малец кинулся в сторону братского корпуса.
— Вот так удача, — обрадовался я, — повезло, так повезло! — и, резко повернув, зашагал в сторону конюшен.
Приложение:
1. Друнги — боевые части византийской армии.
Глава 4
В которой философ Зосима становится советчиком и помощником в проводимом расследовании
Хозяйственные службы обители, как и утверждал Аким, в столь ранний час пребывали в сладком сне. На всем пути к стойлам я не встретил ни единой души. Оттого стало как-то странно и неуютно. Мы, иноки кругом монастырских часов, вынужденные пробуждаться далеко засветло, с некоторым осуждением относимся к прочим людям, встающим по солнцу. Я уже не говорю о том презрении, которое монах испытывает к соням, нежащимся в постелях до полудня. Но порой строптивый разум восстает — даже звери лесные спят по ночам в берлогах, даже вольные птицы, кроме нетопырей, не свищут во тьме. Зачем тогда человеку мучить себя, подымаясь в такую рань? Зачем потом весь день бродить сонной тетерей, спотыкаясь на ходу, не лучше ли взять за образчик поведение самой матери-природы?
Впрочем, грех мне, иноку, подвергать сомнению порядок, заведенный преподобными отцами. Что я, ленивец, взъелся на избранную стезю: вставать к полуночнице, строго являться к утрени, обедни и вечерни, верша суточный круг по раз и навсегда размеренным часам. Да в том не досадное отличие от грешных обывателей, а моя привилегия и преимущество пред ликом вечной жизни.
На такой праведной ноте разыскал я сарайчик, указанный Акимом. Расшатав подмерзшую в петлях дверь, еле пропихнулся вовнутрь. Приученный иночеством к порядку, я не стал словно тать ночной, сидеть впотьмах, благо всегда имел при себе свечной огарок и огниво с кресалом. Затеплив лучину, я огляделся. Низкий, провисший по матице потолок угнетающе давил на плечи, побуждал согнуться в три погибели. Почти на четвереньках я перемещался по этой норе. По стенам прилепились узкие лавчонки, на них и полежать-то толком нельзя. Обнаружил я закопченный комелек. Но сходить за соломой и разжечь огонь я не решился, хотя ощутимо продрог на ночном морозце. Не попадая зуб на зуб, ждал я, читая утренние молитвы, пока не расслышал осторожные шаги по хрупкому насту.
Но вот в узкий дверной проем протиснулся писец Зосима. Инока я узнал более по окладистой бороде, нежели по едва различимой в полумраке физиономии. Я протянул руку для приветствия, располагая простым обхождением к доверительной беседе, и начал ее без излишних зачинов:
— Отец Зосима, тебе должно известно, что по княжьему поручению боярин Андрей разыскивает злодеев, чинящих убийства в обители. Он человек не местный и, честно сказать, ему приходится нелегко. Посуди сам, мы тут ни кого не знаем, да и вообще нам мало ведома здешняя жизнь. Но делать нечего...
Как ты прекрасно понимаешь — собственными силами монастырским насельникам не обнаружить ката. Да и до того ли им?.. Недружные старцы во всем видят интриги и происки соперников. Извини, брат Зосима, но в таком Содоме не до поиска убийц, самому бы живу остаться...
Вдобавок в монастыре разместился князь с вельможами. И как назло — самого видного вчера ухайдокали, чего тут сказать... Мечник князя — парень расторопный, но мало сметлив. Гиблое то дело, если бы не Андрей Ростиславич... Боярину Андрею опыта не занимать, но и он находится в затруднении. Нам нужен помощник, на которого можно положиться.
Уж так вышло, что кроме тебя, Зосима, и выбрать-то не из кого. Я на многих прикидывал — ты единственный изрядный инок остался. Остальные чернецы или трусливые овцы, или хуже того — негодяи, или совсем недоумки, враждующие меж собой. Так что решайся, отец Зосима... Порадей правому делу!.. Бог истину любит, рано или поздно он проучит иуд. Пойми, негоже злу плодиться, пора ему дать укорот, — видя недоумение в глазах черноризца, я вскипел. — Прав я али не прав? Ты-то что думаешь, Зосима?..
Инок, внимательно слушавший мою речь, ответил не сразу, солидно выдержал весомую паузу:
— Скажу так, отче Василий, воистину последнее время в монастыре творятся, мягко говоря, нехорошие дела. Оно и до убийств обитель здорово лихорадило, покоя не знали... Даже я, грешный, подумывал: не уйти ли мне отсюда, к примеру, в Киев или дальше на север. Ты прав, — наши старшины перегрызлись промеж себя.
Поди разбери, кто прав, кто виноват? Вроде как Парфений здраво рассуждает, многие ему пособляют. Да только не понятно мне, чего он хочет-то: толи князю подсобить супротив гречина епископа, толи самому заступить на место владыки?
А князь Владимир Ярославич?.. Ты уж меня прости, коль что не так, только не люб он мне, поддельный он какой-то.
Но в одном ты, Василий, прав. Убийство — смертный грех! Злодеев должно найти, положив лиху предел. Нельзя «обчеству» потерять веру в справедливость. Тогда всяк зачнет по-своему промышлять, равновесие в мире порушится. А по тому, сколько смогу, — помогу боярину. Чего надо делать-то, сказывай, отче Василий.
— Прежде всего хочу спросить Зосима, сам-то ты — на кого мыслишь? Кто, по-твоему, вершит расправу? Один ли ирод орудует или целая свора? И в чем его или их интерес?
— Думать я, конечно, думал, но беспочвенно обвинять никого не могу. Чернецы мелют всякое, иные клепали на Ефрема. Но судя по тому, что он уложил Горислава ключарю не в масть резать иноков, кстати, и Антипа убит опосля. Некоторые считают, якобы Микулица с охвостьем глумится, но я не верю. Они хоть и шебутные, но на смертоубийство не пойдут — риск больно велик. Есть кто чернит Парфения — считаю, старец нашел бы пристойный способ повлиять на неразумных иноков. А больше и в голову не возьму.
— Ну а слышал ли ты о кладе в окрестностях обители,
