что, вдохновясь природными красотами, люди невольно воспримут язычество как меру того совершенства — и будут правы...
Притягательность каждой религии, каждого верования определяется суммой ценных и полезных идей, привнесенных ее создателями в мир. Идей, объясняющих миропорядок, идей, воспитывающих понимание, что есть истинное благополучие и как обеспечить личное спасение в веках.
Ты, отче, прекрасно знаешь, что первые христиане были движимы отнюдь не стремлением к культовой роскоши. Наоборот, она претила им. Тогдашние города переполняли прекрасные святилища всяческих ваалов, а культ тех божеств был гораздо изощренней и помпезней нынешних литургий. Но те люди пошли за нищими проповедниками, собираясь для общих молитв в катакомбах и на кладбищах, их воспламенили не злато и жемчуга, а жажда справедливости и воздаяния по заслугам.
А насаждаемая по Руси история, что Владимир Святой, выбирая веру, доверился восторженным оценкам Цареградского благолепия и оттого избрал православие, — лишь красивая сказка, потому что неправда! Равноапостольный князь выбрал греческую веру по здравому размышлению, а не поддавшись чувственному искушению. Естественно, он соотнес свой выбор и с дедовскими обычаями и предпочтениями, и с многовековыми связями славян и византийцев, да и с самим раздольным духом русского народа.
Ты же, отче, представляешь все так, якобы мы, русичи, дети несмышленые. По неразвитости спольщаемы блеском висюлек и треском погремушек, будто дикари пещерные. Но ведь ты прекрасно знаешь, что не из лесу мы вышли, когда восприняли христианство. По ту пору обретались предки наши в многочисленных городах, успешно торговали по всему подлунному миру. Не раз оружие русское одерживало громкие победы над ромейским воинством, не говоря уж про хазар и булгар. Владели пращуры наши письменной грамотой, и нет такого ремесла, коего не было бы на Руси. А уж кольчуги и мечи русские ценились повсюду на вес золота. Да, многое в чем преуспели наши деды, но сейчас не время заниматься перечнем их заслуг.
Одно лишь добавлю, что старая вера славянская не такая глупая и примитивная, как принято вещать с амвонов. Не будь ее у нас, не имей мы собственной традиции, объясняющей окружающий мир, причем близко к православным постулатам — не восприняли бы мы христианство как должно. А неминуемо бы низверглись в одну из множества скотских ересей, причина возникновение которых невежество их адептов.
Так с какой целью я так много говорю? А все для того, чтобы доказать тебе, отче, что задача церковная состоит отнюдь не в сохранении и преумножении земных богатств, а тем паче их умиленном воспевании. Церковь, как и сам Христос, обязана быть бедной, абсолютно безразличной к мамоне. Именно в том ее сила! Она призвана стоять над бренными вещами и лишь тогда приобретет полную власть над сердцами и умами людей!
Парфений слушал, разинув рот, не перебивая. Когда я завершил свой монолог, он очнулся, словно ото сна:
— Позволь, иноче, мне воспротивиться, согласен с тобой, катакомбная церковь обязана быть бедной уже оттого, что неимущи ее прозелиты. Но, приобретя статус узаконенного религии, церковь обязана показать миру свое торжествующее величие, лишить своих противников всякой надежды на перемену принятой веры. Уже видом своим гордым доказывать, что она есть неприступная твердыня. Надеюсь, я понятно выразился?
— Да уж, куда понятней, — я решил стоять до конца. — Скажу одно, спор наш пребудет извечным. Церковная и монастырская знать всегда будет противиться бедной жизни, исходя из своекорыстных, стяжательских устремлений. Каково ей лишиться привилегий и достатка?..
Таким, как я, выражающим евангельские истины, никогда не достучатся до ушей ваших. Ибо никогда сытый не уразумеет голодного, а гордец не послушает скоромника. Оставим наши препирательства, отец настоятель. Лучше поведай мне, для чего все-таки позвал меня...
Моя отповедь была не в жилу Парфению, но он сдержался.
— Ну, коли, инок, ты так ставишь вопрос, изволь... Но прежде поясню, с какой целью я показал тебе монастырское достояние. Я хотел зримо донести до тебя мысль, что никакие потрясения не смогут повредить столь славной обители. Все напасти и всякую суету перетирают жернова времени, оставляя нетленными только подлинные сокровища, которые, итожа минувшие дни, показывают сущую цену делам прошлым и убеждают нас в правильности выбора настоящего.
Обитель всегда была и остается самодостаточной. Свои нужды и проблемы она разрешает без постороннего вмешательства, надеясь лишь на промысел Божий и собственные силы. Нам не нужны доброхоты, вмешивающиеся в размеренный распорядок нашей жизни, критикующие наши устои, надменно поучающие, как нам дальше жить. Любая подобная потуга приводит к сбоям в ладно отлаженном быту обители, ведет к непоправимым последствиям.
Я, как настоятель, не могу позволить раскачивать вверенный мне корабль. Я полагаю, что благодаря попечению Господа обитель без постороннего вмешательства изничтожит зародившееся зло, сама восстановит попранную справедливость.
Я не стерпел и перебил настоятеля:
— Отче, ты говоришь «сама», но ведь за этим стоят люди. Само собой, ничего не происходит — любой итог есть результат чьих-то усилий. И если ты клонишь к тому, что мы с боярином поступаем неверно и наше расследование не нужно, то скажу одно: любое преступление в замкнутой среде, где все повязаны личными отношениями, должно расследоваться извне. И, слава Богу, князь это понимает...
— Вот вы и залезли «по самое не хочу», куда вас не просили. Ничего толком не раскрыли, а лишь преумножили число невинных жертв.
— Так уж они и невинны? И позволь заметить, отче, коль не мы, не быть бы тебе игуменом. Остался бы Кирилл, а грязные богомилы по-прежнему бы радели в подземелье. Вот тебе наглядный пример полезности стороннего вмешательства.
— Вы всего-навсего ускорили естественную развязку. И я утверждаю, все разрешилось бы гораздо безболезненней, нежели теперь. Впрочем, я благодарен вам за услугу. Однако, согласись, те, у кого вы искали содействия, — убиты... Странно, не правда ли? Я не стану спорить с боярином Андреем, он прав: преступник устраняет свидетелей. Но не лучше ли отказаться от следствия, не множить число жертв, оставить все как есть. Мы сами наведем порядок в монастыре. Ко всему прочему, черноризцы недовольны, они страшатся заклания и потому не станут сотрудничать с вами.
Пока, замешкавшись, я осмысливал сказанное настоятелем, Парфений, сменив обличительный тон на милостивый, продолжил:
— Не подумай, Василий, что я обвиняю тебя в чем-то. Я понимаю, за тобой стоит Андрей Ростиславич, но мне хочется, чтобы ты осознал, будучи иноком, — вмешательство светской власти в церковные дела недопустимо. Оно подрывает пастырский авторитет, низводит иереев на положение княжих тиунов, подменяет задачу нашего служения — вместо «богово» получается «кесарево».
— Помилуй, отец игумен, никто не собирается посягать на монастырские права, тем более подрывать значимость духовенства. Бог с вами... Но коль вы не способны обезвредить преступника, волей-неволей приходится вмешаться светской власти. Так принято везде в христианском мире, и, я думаю, это разумно. А как иначе, зло должно быть повержено — убийца не имеет права обретаться среди невинных людей.
— Согласен! Но нельзя плодить новое зло в надежде искоренить существующее. Не будь вас, были бы живы Афанасий и Антипий.
— Да кто тебе сказал, отче, что мы тому виной? — вспылил я.
— Я сам вижу, чай, не слепой.
— Ладно, не стану больше спорить. Это пустой спор. Чего ты, игумен, от меня-то хочешь?..
— Я хочу, брат Василий, — Парфений приосанился и опять подобрел, — чтобы ты оставил службу у боярина Андрея. Она не делает тебе чести. Да и не дело иноку быть в подручных у мечника. Курьезно это... — и, понизив голос, добавил. — Ведомо мне так же, что, пользуясь попустительством боярина, ты преступил обет целомудрия... — игумен, как кощей, уставился на меня.
Я ощутил, что щеки мои налились кровью. И было, собрался я солгать, совершенно забыв о подсказке боярина. Но Парфений, предвосхитив мою ложь упреждающим жестом, беззлобно продолжил:
— Нехорошо, брат, так нельзя, одумайся и исполни, о чем прошу. А я, со своей стороны, ценя твой книжный талант, предлагаю тебе остаться здесь и стать помощником библиотекаря. Ты видел, что наше книжное собрание одно из крупнейших на Руси. С твоим дарованием ты вскоре станешь библиотекарем. Многие достойные люди мечтают о подобной чести.
— Спасибо за заботу, отче Парфений. Предложение твое лестно и по нутру мне, действительно я не смею мечтать о лучшем уделе, но позволь мне повременить с ответом. Хочу хорошенько поразмыслить, прежде чем сказать «да», — признаться, я совсем не ожидал подобного расклада от Парфения, он поверг меня в настоящий шок.
— Иди, брате Василий, подумай! Посоветуйся с Андреем Ростиславичем. Надеюсь, он не враг тебе, глупо отговаривать в таком деле. Ну а теперь прощай! Мне нужно к князю, — Владимир Ярославич покидает обитель.
Примечание:
1. Отступник — Юлиан Отступник (331-363), став римским императором (361) объявил себя сторонником языческой религии, гонитель христианства.
2. Иоанн — Иоанн IV (+1166), киевский митрополит (1163-1166).
3. Мшелоимство — корыстолюбие (от «мшель» (церк.) — мзда, корысть).
Глава 8
Где богомаз Филофей изобличает покойного Афанасия художника в кощунстве
Покинув палаты настоятеля, я с трудом преодолел сумятицу в мыслях и желаниях, возникшую по милости Парфения. Возможность заполучить неограниченный доступ к книжному богатству обители редкого книгоеда оставила бы безучастным. Каждому известны хлопоты и унижения в стремлении раздобыть вожделенную книгу. Самое обидное, не всегда точно знаешь, есть ли предмет твоей страсти в скрипторном собрании, ибо не позволительно страждущему иноку запросто так шарить по книжным полкам, удовлетворяя читательский зуд. На то есть библиотекарь и его помощник, они доподлинно знают, кому и что положено читать. Я даже предвкусил усладу, с которой перелопачивал бы монастырские развалы, отыскивая редкую книгу. Это настоящая отрада — жизни не хватит, дабы перечесть все книги в собрании...
В то же время я понимал — став одним из хранителей библиотеки, придется навек поселиться в химерическом мире чужих дум и откровений. Есть ли резон лишать себя умственной свободы ради схимы библиотечного анахорета? Не рано ли в тридцать лет обрекать себя на удел, более приличный ветхому старцу?..
И мимо тогда пойдет бурлящий поток людей и событий. И станут чуждыми мне заботы смертных, их страхи и радости. Лишусь я стержневого ощущения: чувства жизни, присутствия в живущем мире. Мой ли то удел?..
Нет! Не смогу я схоронить себя за книжными полками. Подобно таракану, выглядывать из щели на свет Божий. При каждом скрипе ускользать в свою норку. Блюсти душевный покой, паразитируя на чужих трудах. Не по мне это! Уж лучше, как «перекати поле», скитаться по
