Старик и так на многое открыл нам глаза. Вельможа с чувством выполненного долга поспешил к себе, полагая снаряжаться к отъезду.
История, поведанная им, заставила нас глубоко призадуматься. Наше предположение о таинственных рукописях подтвердилось. Наверняка именно из-за обладания этими раритетами в обители творится невесть что. Но в тоже время, какой смысл из-за иудейской писанины изничтожать иноков?
Возможно — есть иная, более веская причина для убийств... Какая?! Пока не ясно, но мы обязательно отыщем ее.
Примечание:
1. Конрад — Конрад III Гогенштауфен (+1152), германский император.
Глава 7
В которой Парфений спольщает Василия, предлагая тому стать помощником библиотекаря
Сразу же из трапезной я с сердечным трепетом направился в покои отца настоятеля. Удрученное состояние вызывал отнюдь не страх. Старец Парфений мне не указ, он не волен распоряжаться моей судьбой, поэтому нечего опасаться гнева игумена. Однако на душе скребли кошки. Внутренне я приготовился к наихудшему, что может случиться, — позорное выдворение из обители. Ну и пусть! Я всего-навсего прохожий: сегодня здесь, завтра там...
Вопреки опасениям, Парфений находился в благодушном настроении, встретил дружелюбно, даже сказать, ласково. Провел меня через анфиладу комнат в зарешеченную ризницу. Усадил на покрытый пушистым ковриком табурет и вместо назиданий с хвастаньем стал показывать богатую утварь, разложенную на полках:
— Всякий из предметов, — старец очертил обширный круг, — имеет собственную историю и даже судьбу. Вот, к примеру, потир, — он взял в руки золоченый сосуд с искусно выполненным рельефом, — сия вещь получена в дар от княгини Ольги, родительницы Владимира Ярославича. Чаша принадлежала великому князю Юрию, перешла к нему от матери порфироносной греческой царевны. Живописец Паисий, мир его праху, знаток редких поделок, относил потир к временам Юлиана Отступника (1).
Посмотри внимательно, — и стал вращать сосуд перед моими глазами, — видишь, на троне восседает мускулистый муж, то не господь Саваоф, как кажется на первый взгляд, а Зевс вседержитель. В его руке разящий трезубец, испускающий молнии.
Полногрудая жена, прикорнувшая к спинке трона — Гера, матерь богов.
По другую сторону муж в доспехах — их сын Арес, бог войны. И дальше, да ты смотри... — Парфений поднес кубок к самому моему носу. — Боги олимпийцы: Афина с совой на плече; Феб, прижавший к груди кифару; Диана, у ее ног трепетная лань. А вот посланец богов Гермес с крылышками на шлеме и поножах.
Я еще не пришел в доброе расположенье духа, чтобы умиляться филигранной чеканкой, но изобразил на лице восторг, чтобы ублажить старца. Парфений же, войдя в искус, продолжил назидательным тоном:
— А теперь обрати внимание на фигурки у подножья трона? Глянь, они попирают ногами распластанный крест. Догадался?..
Признаться, я пребывал в тупости и лишь недоуменно пожал плечами. И тогда игумен, как завзятый искуситель, прошептал заговорщицки:
— Так-то христиане, пришедшие на поклон к язычеству.
Ожидая всякого подвоха, я уклонился от рассуждений на скользкую тему, но молвил с опаской, притворяясь наивным:
— Помилуй, отче, вещь хоть и красивая, но лепота ее чревата погибелью, место ли ей в святой обители?
— Ты не прав, иноче, самое что ни на есть ей тут место. Знак поруганного христианства, угодив в твердыню оного, доказывает тщетность потуг гонителей православия, их ущербность. Сатана и его Ваалы могучи, но что их мощь в сравнении с Правдой Божьей?..
— Наверное, ты прав, отец Парфений, — спорить я не хотел, да и не за тем явился, чтобы ввязаться в богословскую полемику.
Настоятель же, упоенный собственной велеречивостью, перешел к следующей посудине — медному блюду с кудлатым ликом властного старца.
— Как думаешь, отче, чье это изображение?
По логике вещей узнавалась эллинская работа. Бородач, выдавленный на братине, — Зевс-Юпитер. Но я прикинулся несведущим и нарочно несмело предположил:
— То Бог Саваоф кто же еще...
— Ты прав и не прав иноче. Разве ты не распознал царя богов олимпийцев — Зевеса?.. В подтверждение моих слов посмотри на окантовку блюда, узнаешь греческий орнамент из изломанных линий, сплетенных в строгий узор. Тот же Паисий сказывал, что первые богомазы и византийские мозаичисты по вдохновенному наитию, а я вижу тут высший промысел, копировали лик Бога Отца со скульптурного изображения Зевса Олимпийского. Если вдуматься глубже, начинаешь проникаться замыслом Господним, постигаешь его абсолютный, всеохватный смысл. Через древних Господь открыл миру образ свой, пусть опосредствованно, но явил себя в обличье седовласого мужа с окладистой бородой. И нет ничего удивительного, что и ты, и все остальные до тебя и после тебя воспринимали и будут воспринимать изображение на посудине как лик Создателя. Да пребудет так вовек! Чудесный сей поднос дар Осмомысла.
Парфений, довольно потирая руки, продолжил показ диковинок. Поначалу я внимал с недоверием, но вскоре купился на обходительную манеру игумена и стал с неподдельным интересом рассматривать сокровища обители. Встречались подлинные шедевры. Рядами стояли начищенные изогнутые кувшины, изящные подсвечники и тонко кованые кадильницы — все арабской работы. Привлекало внимание множество статуэток: бронзовых, керамических, слоновой кости и просто деревянных. Они изображали неведомых мне божков и сказочных существ разных стран и народов: эллинов, персов, армян, сирийцев, египтян.
Парфений много тогда чего изрекал, большую часть рассуждений старца я и припомнить не могу. А коль и помню чуток, но из-за высокого полета мысли игумена не смогу передать простыми словами. Скажу одно, по его изощренной логике выходило, что это обильное разнообразие в своей совокупности, сливаясь в целостную сущность, воспроизводит общего для всех Бога-творца, создавшего мир в гармонии с желанием своим, а людей по образу своему и подобию.
Одно открылось мне из тех рассуждений — старик отнюдь не прост. Он самобытен не только силой природного ума, но и склонностью к интриге, в чем мы с боярином никогда не сомневались. Игумен выявился с новой стороны в смысле душевной тонкости, способности к восприятию искусства и философии. Старец стал интересен мне. И если бы не розыск и наша чрезмерная скрытость, я бы с удовольствием пообщался бы с Парфением на досуге и, уверен, многое бы почерпнул от него.
Но, как обыкновенно происходит в жизни, то, чего жаждет душа и сердце, мало исполнимо из-за препон, чинимых судьбой. И наоборот, обстоятельства подвигают нас к решениям и поступкам, противным чаяньям сердца и души.
Оттого я с опаской ожидал, когда старец известит, для чего все-таки вызвал меня, однако он продолжал тянуть время.
Поравнявшись с резным ларцом, инкрустированным перламутром, игумен обнажил его внутренности. Там лежало два увесистых фолианта. Но каких!.. Яркие сафьяновые переплеты отделаны золочеными ажурными окладами с вкраплением жемчужин и самоцветных каменьев. Одна риза уже целое богатство! А что же там внутри?.. Игумен распахнул одну из инкунабул, стал перелистывать тяжелые страницы, показывая мне удивительно красочные цветастые заставки и миниатюры. Воистину царская книга!
Я не преминул спросить, что за сочинение он держит в руках. Последовал полный достоинства ответ:
— Пятикнижие Моисеево, изложенное на латыни. Книга принесена из града Рима — папский дар князю Ярославу Владимирковичу.
Вторая книга, — настоятель указал на не менее роскошный фолиант, — Деяния Апостолов на греческом — подарок патриарха, когда игумен Геронтий сопровождал митрополита Иаанна(2) из Царьграда на Русь.
Парфений высокопарно заключил, укладывая книги на место:
— Книги сии знаменуют окончательное торжество христианской веры над диким безбожием. Ибо слово, облаченное в порфиру и злато, становится царственной истиной и законом. Ему поклоняются подобно кесарю, оно правит миром.
В чем я мог возразить Парфению?.. Молча закивал головой, выражая восхищение увиденным и полное согласие со словами игумена. Старец, разжигаемый проповедническим зудом, продолжил излагать отнюдь не бесспорные суждения. Смысл их сводился к тому, что накопленные монастырями и храмами богатства и есть главный показатель торжества веры и преуспеяния церкви.
— Церковь, подобно рачительному хозяину, преумножившему собственное добро, в ознаменование завидного состояния своего, как и он одежды, украшает себя драгоценностями. Каждый перл, каждая жемчужина на окладе иконы или книги обозначают торжество того духа и тех истин, коих мы являемся носителями. И пусть порой завистники, видя сияние и блеск литургии, обилие сокровищ на алтаре Господнем, порицают нас за отступление от духа христианства, якобы стоящего за бедность. То идет от скудоумия их. Бог, которому мы поклоняемся, есть единственный и истинный Бог, а великолепие нашего культа выражает величие нашего вероучения. Все взаимосвязано и взаимообусловлено. Великая церковь носит украшающие ее величественные же одежды. По делам ее — ей и воздается! При том мы не прячем своих сокровищ, как вещественных, так и духовных. Они явлены всем сполна! — и самодовольный старец, окинув горделивым взором достояние обители, хвалебно добавил. — Так и сия киновия являет тому наглядный пример: «По нашим заслугам да имеем!»
И тут я не выдержал. Меня словно прорвало:
— Отче, — сказал я, — церковь Христова не должна кичиться накопленным земными богатством. Удел слуг ее сеять зерна веры и благовейно растить духовные плоды. Цель тех трудов улучшение натуры и характеров людских в строгом соответствии с заповедями Господними, с заветами святых апостолов и преподобных учителей наших. Ибо стяжание злата и серебра на этом свете не позволит познать сокровищ того горнего света. И здесь весь Закон и пророки!
И не мне объяснять Вам, отцу-настоятелю, что сам дух православия глубоко чужд воспеванию внешнего благополучия. Он, наоборот, ратует за красоту и совершенства внутренние, ибо лишь они определяют сущность как человека, так и его деяний. Мшелоимство (3) же великий грех! И не стоит далеко ходить в поисках подтверждения тому. Обитель сия, бездумно обретя пышность свою, оказалась вторгнутой во внутренний разлад. Следствием коему — убийство иноков, причиной же тому — стремление к мирской славе и богатству.
Игумен воздел руку, пытаясь умерить мой пыл. Но я уж совсем безрассудно продолжил, уповая лишь на свой внутренний голос:
— Вот ты, отче, призываешь простецов постигать через церковное благолепие суть веры, мол, царственное величие культа выражает величие веры. Так я не согласен с тобой. Истинная вера является результатом работы ума, ущедренного проповедями и наставлениями, но отнюдь не итогом наивной впечатлительности от увиденной лепоты.
И еще одно хочу заметить. Что может быть прекрасней и удивительней дивного храма, созданного самой природой?.. Но тогда, по твоей логике, отче, выходит,
