чахоточный кашель. Был он Екатерине Германовне, противен донельзя с этим хамством, но в то же время жалок. В прежние годы, она бы, не испытывая ровно никаких чувств, пустила бы эту мразь в расход, прихлопнув ровно назойливого комара.
— Все сказал, старый душной козел? А теперь пошел вон! — было в словах Берг, в ее интонации что-то такое, от чего Жабина прошиб липкий пот. Вахтер, продолжая что-то нечленораздельно бурчать, встал, снял со спинки стула свой засаленный пиджак с орденскими планками, махнул залпом налитую стопку, сунул бутылку с остатками водки в карман форменных бриджей и пошел к двери. Уже открыв ее, он обернулся и бросил: «Сука!», перешагнул порог и демонстративно хлопнул дверью.
Она тут же выбросила из головы это назойливое, мерзкое существо, присела к столу, брезгливо отодвинула от себя остатки Жабинского пиршества — разложенные на «Пионерской правде» нарезанные куски сала, две дольки помидора и ломоть черного хлеба. В комнате вахтера было грязно, за ширмой виднелась неряшливо застеленная постель. Кроме того, тут реально пованивало. Туалет находился в конце коридора, и товарищ Жабин, не утруждая себя столь дальним променадом, похоже справлял малую нужду в стоявшее в углу старое ведро. Взяв трубку телефона, по памяти набрала номер. В городе, уже который день царила непривычная, но не особо заметная постороннему глазу суета. Что-то происходило. Слишком богатый у нее опыт, дабы не замечать этого. Ответили быстро, значит, она не ошиблась.
— Доброй ночи! Дежурный, позовите к аппарату, товарища Рыжикова. Конечно, я знаю который час. Кто? Скажите, у аппарата Екатерина Германовна Берг! Хорошо…
Минут пять она слушала в трубке неразборчивые голоса, шорохи, звуки шагов. Сунулся было, приоткрыв дверь, Жабин, но Берг, не говоря ни слова, показала ему кулак, и он скрылся, из окошка вахтерной. Видно было, как он поплелся куда-то в сторону туалетов.
— Алло! Капитан Рыжиков слушает! — недовольный голос сменил шорохи и хрипы.
— Товарищ капитан, это Екатерина Берг, извините за поздний звонок, у вас я знаю усиление, так что надеюсь, не разбудила.
— Разбудили, не разбудили, что сейчас об этом? Что у вас, Екатерина Германовна? — судя по недовольному голосу капитана, все же его разбудили.
— Знаете, Кирилл, — она позволяла себе столь фамильярное обращение, так как знала его еще зеленым лейтенантом, — у меня сегодня состоялось очень примечательное знакомство в общежитии. К одной нашей студентке приехал приятель, хотя, судя по моему опыту, они не просто приятели. Так вот, очень этот молодой человек показался мне подозрительным… Более того, я сердцем чувствую, это враг!
— Екатерина Германовна, опять? — в голосе ее собеседника послышалась усталость, — поймите, сейчас не прежние времена. Не 1937 год! Ну что там, у студентов, опять анекдоты антисоветские?
— Выслушайте, товарищ капитан, пожалуйста, до конца. Он, этот молодой человек… Он, понимаете, очень странный… Великолепно играет на различных музыкальных инструментах, но суть не в этом. Акцент у него легкий, сказал, что он из Прибалтики, но какой-то странный акцент… И самое главное, он под гитару спел на испанском «Cara al sol», причем очень хорошо спел!
— Вы знаете, Екатерина Германовна, сейчас… уже первый час ночи, право, нет у меня желания обсуждать иностранную эстраду, все равно я в ней не разбираюсь, если вам больше не чего сказать…
— Подождите! — торопливо перебила его Берг, опасаясь, что капитан госбезопасности по ту сторону линии положит трубку, — не о эстраде речь, он пел «Лицом к солнцу», гимн фаланги!
— Какой фаланги, — озадаченно спросил голос в трубке, — македонской?
О Боже, она закрыла ладонью лицо, Кобра почувствовала, как на нее нахлынуло отчаяние, ну откуда берутся сейчас такие дураки в службе… хотя… он по-крайней мере знает, что была такая македонская фаланга, может быть не все потеряно.
— Нет, — спокойно и как можно терпеливее ответила старушка, — не македонской, а испанской, это гимн испанских фашистов! Вам не кажется странным, что это сегодня звучало в общежитии Смоленского медицинского университета?
— О, извините, это, конечно, меняет дело, я заеду к вам, и вы все, подробно мне расскажете, договорились? А сейчас, ложитесь спать, товарищ Берг! — раздался щелчок, за которым последовали короткие гудки.
Екатерина Германовна положила трубку на рычажки телефона и устало откинулась на спинку стула. По тону собеседника, она поняла, что он не очень серьезно отнесся к сообщению, она вздохнула и, встав со стула, направилась к выходу. Действительно, очень хочется спать, может быть сегодня она уснет быстро и без снов, главное без снов…
В дежурной части Смоленского КГБ, средних лет капитан с холеным лицом, выругался и спросил:
— Женя, чайник горячий? Раз уж разбудили, пошли чаю выпьем!
Дежурный, старший лейтенант, не вставая из-за пульта, кивнул на замолчавший телефон:
— Что хотела-то?
— Да бред какой-то несла, я и сам толком не понял… — ответил Рыжиков.
— Не знаю, не знаю, кто давно работает, про нее интересные вещи рассказывали, в старые времена она была толковым агентом! — недоверчиво сказал дежурный.
— Да может и была когда-то… а сейчас, похоже пережила бабка свою голову, фашисты ей испанские мерещатся с гитарами в общежитии, и смех, и грех! Ну пошли, угощай чаем!
Глава 13. Тлен
К старому Головкину участковый добрался уже почти к шести по полудню. Как и в многих сельских дворах, калитка была не заперта, и Сергей, отворив ее, прошел во двор. Вдоль палисадника во дворе, мощно — по грудь взрослому мужику — разрослись, кусты черной смородины, которую сейчас обирал давний потомок Деда Архипа — Матвей. Был он уже совсем не молод, наверное, постарше Василия Лопатина, и приходился Архипу, праправнуком.
— Добрый день, Матвей Ильич, знатная уродилась в этом году смородина? — заговорил с хозяином милиционер.
— А! Сергей Иванович! Здорово! На-ка попробуй… — Головкин протянул Горохову в ладони несколько крупных, налитых черным матовым цветом ягод.
Сергей закинул их все в рот, смородина была сладкая и чуть терпкая, с легкой кислинкой. Что и говорить отличная!
— Отличный вкус! Хоть на варенье, хоть в компот, а можно и настойку ставить! — похвалил ягоды милиционер.
Матвей довольно щурясь в улыбке, потеребил рукой седые уже, коротко стриженые волосы и кивнул на стоявший у ног приличный таз в который собирал ягоды:
— Давай угощу! Отсыплю тебе с Леной в кулек… Уже устал собирать, а еще на задах несколько кустов, черной и красной.
— Нет, Матвей Ильич, у самого растет, но, конечно, с твоим вкусом не сравнится! Вот если выкопаешь мне от куста отростки, благодарен буду! Чай сортовая смородина у тебя, не дичка лесная!
Польщенный столь высокой оценкой престарелый отпрыск деда Архипа, слывший на селе заядлым садоводом и огородником, засуетился:
— Да че ж нет-то! Сейчас за лопатой схожу, кусты и так разрослись, мне только в радость!
— Да погоди дядя Матвей, не горит, собери ягоды, а в конце августа я зайду, да выкопаю куст, который скажешь. К тому же по делу я. — остановил его Горохов.
Матвей сразу как-то посерьезнел, хитрые, с прищуром глаза забегали, вспоминал видно свои грешки, явные да не явные.
— А что стряслось-то? — спросил он, изменившимся враз голосом, с легкой хрипотцой, отряхивая перемазанные смородинным соком ладони и вытирая потом их о старые выцветшие штаны.
— Да успокойся! Я до деда Архипа. Дома он? — успокоил хозяина участковый.
— Туточки был с обеда, а что к нему за дело? Случилось что? Он последние дни сам не свой, то еле ходил, а третьего дня, будто лет тридцать скинул, носится по селу, словно реактивный,— озадаченно развел руками хозяин, — на задах он, у бани, корзину плел. Идем…
Они пошли вдоль завалинки в глубь участка.
— Не волнуйся, Матвей Ильич, ничего такого не случилось. Лена попросила с ним поговорить, чтобы в клуб зашел. Решила она, это…как его… краеведением заняться. Кто, как не дед Архип, может историю села рассказать? Что сам видел, да слышал, что по рассказам родственников ваших, помнит. Вот и запишет.
— Это точно! Он даром, что вторую сотню лет разменял, а память у старика лучше моей! — закивал враз головой повеселевший Матвей, — я если от Катьки своей трешку занычу, то потом, хоть убей, не помню, где спрятал. А дед… дед в этом сила! Все помнит!
У старенькой, покосившейся небольшой баньки, из потемневших, хвойных стволов сгорбившись сидел на лавке дед Архип, корзина которую он плел угловатыми, но сильными пальцами, лежала на земле рядом. Старик то ли услышал их, то ли почуял приход Горохова, кто его знает, но уже ждал, когда они подойдут.
Сергей вежливо поздоровался, старик в ответ чинно кивнул. Оба повернули голову в сторону Матвея.
— Спасибо, что проводил Матвей Ильич. Извини что отвлек, еще раз спасибо за ягоды, — сказал милиционер и улыбнувшись, протянул Головкину младшему руку.
Тот почувствовал образовавшуюся неловкость, пожал Горохову руку и вновь вернулся к смородиновым кустам перед домом.
Проводив праправнука взглядом, дед Архип взял прислоненную к стене бани клюку и, опираясь на нее, покряхтывая, поднялся.
— Я думал, ты с утра придешь… ну, да ладно, пошли уже… — повернувшись споро, зашагал согнувшись, не оглядываясь на собеседника, в противоположную от родственника сторону. За баней, в заборе была еще одна калитка, ведущая на огород, и дальше в сторону колхозного скотного двора.
Дошли до коровника скоро. Только одна из сельских старух, жившая в крайнем к скотному двору дому, беззубая бабка Нюра, бывшая, правда, раза в два моложе Архипа Головкина, почтила их вниманием. Высунувшись в калитку, она ехидно поинтересовалась:
— Ой! Ой! Кудай-та, тебя, Архипушка, мильцанер повел? Никак старый хер набедокурил чегой-та!
Старик Головкин степенно остановился, огладил рукой белую свою бороду и крикнул в ответ:
— Вот, Нюрка, дозналась власть, что на коровнике, я доярку обрюхатил! Иду с повинной, под венец предложу!
Старуха поперхнулась заготовленной фразой и взвизгнула. Глаза зажглись торжеством. Она юркнула за забор и в перевалочку метнулась к дому. Этой сплетней с окрестными бабками нужно было поделиться как можно скорей.
— Зачем ты ей так, дед? — осуждающе покачал головой милиционер.
— Ну их всех! Глаза бы не смотрели. Ты вот совсем молодой, Сережка. А я вот чем дольше живу, тем больше дивлюсь, измельчал народишко-то наш. Почитай я ихних дедов и бабок всех знал, люди были, как люди… а эти, будто моровое поветрие какое прошло… плюнуть да растереть! Только языками чесать, а кто помоложе, водку еще пить! — старик махнул клюкой в сторону дома бабы Нюры, и пошел дальше.
Вечерело. В обширных зарослях одичалой ежевики неистово стрекотали кузнечики. За скотный двор сроду никто и не ходил, кусты вымахали, где в человечий рост, а где еще выше. Тропка, по которой они прошли, была почти незаметной, не иначе только старый Головкин, время от времени и ходил тут. Набольшая проплешина жухлой травы, посреди небольшой прогалины и большой, почти в пояс взрослого мужчины, кусок гранита, невесть как оказавшийся тут. Сергей почувствовал, пришли они.
— Вот. Тут их и похоронили. Ишь, и трава отчего-то здеся не растет толком. Тут ведь, паря, когда-то господский сад рос. Эх и добрый,
