Мы-то хорошо понимали, откуда ноги растут! Понимали, что друзья-товарищи сделали нас шутами себе на потеху, но нам выбора не оставалось. Так и пришлось четыре часа подряд перекидывать снег, туда-сюда. Правда, и Володин, не выпускавший объект из виду, так ничего и не нашёл.
Оно и понятно! Мы давно спрятали заготовленное в другом месте!
100
После полуночи, когда все обмывали вступивший в свои права Новый год, расположившись в неглиже прямо на койках, между которыми были накрыты не столы (откуда им взяться?), а прикроватные табуретки, дневальный закричал, что было силы:
– Курс! Смирно! Дежурный на выход!
– Курсант Данилевский! – рассердился от его крика и вошедший никем нежданный Володин, назначенный, видимо, к нам дежурным на праздничную ночь. – Вы, что же, товарищ курсант, на третьем году службы совсем устав забыли? После отбоя команда «смирно» не подаётся!
– Не забыл, товарищ капитан! Но сегодня же особая ночь, новогодняя! Вот и захотелось вас поприветствовать и поздравить с Новым годом! Думаю, не только я, но абсолютно все захотят вас поздравить лично!
– Ну, ну! – только и сказал с усмешкой Володин, направляясь по стометровому коридору вглубь казармы.
Но того времени, в течение которого Данилевский держал удар, нашему курсу вполне хватило, чтобы замести следы незаконного пиршества в тумбочки, переставить на место табуретки и притвориться спящими.
Володин, конечно, всё отлично понимавший, прошёлся всюду, старясь не обращать внимания на некоторые признаки того, что недавно происходило в казарме (иначе ему пришлось бы принимать масштабные меры, тогда и его новогодняя ночь пошла бы под откос), якобы остался доволен общим порядком, и надолго обосновался в канцелярии.
Народ лежа ждал, удивляясь упорству Володина – будто своей семьи у него нет! Народ делал вид, будто спит, но в действительности молча проклинал Володина! А он тоже ждал и домой не уходил.
В полвторого Володин-таки удалился. В казарме возобновилась бурная подготовительная кутерьма! Правда, на сей раз, – знаем мы эти военные хитрости! – уже поочередно дежурили специально назначенные наблюдатели, выглядывая через форточку на дорогу вдоль казармы. И не напрасно ведь выглядывали, ибо минут через десять, только всё успели заново разложить, дежурный по форточке заголосил на всю казарму:
– Полундра! Володин возвращается!
Опять срочно всё было приведено в исходное состояние. Но Володин в казарму так и не вошёл – не дождались мы, хотя ждали еще минут пятнадцать! Пошутил над нами! Просто походил вблизи, шороху навёл, усмехнулся, пожалуй, и ушёл к своей семье. Сам ведь не столь давно был таким же! Знал, что к чему!
Всё же настроение упало, мы почти перегорели, но не пропадать же добру! И тогда по всей казарме началось припозднившееся празднество!
Постепенно развеселились! Всё-таки Новый год! Любимый с детства праздник! Жаль, танцевать той ночью было не с кем! Да и не очень галантно мы выглядели в обязательных солдатских кальсонах.
Свет всюду погашен – светомаскировка обеспечена, чтобы не привлекать посторонних, особенно, дежурного по училищу! И только наши белые кальсоны выделялись в темноте, дефилируя туда-сюда, от табуретки к табуретке, от одной группы товарищей, чтобы всех поздравить, к другой!
Ну что сказать? То был элемент нашего праздничного маскарада с 1969-го на 1970-й год!
Хорошие были времена! Светлые были надежды!
101
Когда мы строем направлялись в столовую, я по привычке проверил два «своих» дерева. То были мощные с виду американские тополя, чем-то пришедшиеся мне по душе, но изрядно пылившие летом морем щекотливого пуху. Потому их, как и остальные тополя в нашем училище, нещадно опиливали. Иной раз настолько сильно, что уже казалось, будто дерево такого варварства не перенесёт. Вон, другие-то давно обросли листвой, а это, бедное, до сих пор торчит во все стороны обрубками голых несуразных ветвей.
Мы по той аллее ходили каждый день много раз, потому все озабоченно ждали – неужели оживёт, или теперь училищные варвары точно перестарались.
Но листьев не было бесконечно долго. Уже вышли, казалось, все мыслимые сроки. И мы с тоской подумывали, будто скоро остатки дерева спилят на пень те же варвары. Однако всякий раз дерево находило в себе силы, чтобы ожить хотя бы одной почкой. Она, единственная, запасная и чудом уцелевшая, вдруг выстреливала одиноким, но спасительным листком. Значит, живо-таки дерево! Живо! Устоит и дальше!
А тот единственный зелёный лист за несколько дней разрастался до исполинских размеров, старясь утолить потребности дерева в солнечной энергии и работая за всю листву, которая на нём не появилась. Со временем вырастали ещё несколько таких же огромных листов, и мы как-то незаметно для себя теряли к дереву интерес, понимая, что наше участие ему больше не нужно.
Но каждой весной варварство училищных ботаников повторялось. И после него некоторые деревья опять едва оживали.
Странно, но противопуховая профилактика мало помогала в снижении конечного урожая тополиного пуха. И в назначенное природой время он опять всюду кружил, словно снег, и как всегда цеплялся за наши ресницы, залетал в рот и в нос, надоедал донельзя, скапливался вдоль бордюров лёгкими белыми струями. И всякий раз находился кто-то, поджигавший по-мальчишески эти струи. Они вспыхивали будто порох, и огонь резво бежал вдоль бордюра, пока весь пух не сгорал вместе с тополиными семенами.
Но в том году два могучих тополя не выдержали февральских морозов, чем и привлекли моё внимание. Было от чего замерзнуть – в феврале два дня подряд держались страшные минус сорок четыре!
Это, кстати, был рекордный для меня в Казани мороз! Причём и в Каракумах однажды я пережил столько же, но только тепла! Ещё точнее, жары! Плюс сорок четыре по Цельсию!
Стало быть, температурный диапазон моего существования, выявленный экспериментально, равнялся почти девяноста градусам! Впечатляет, если учесть, что в таком диапазоне температур физическое состояние воды проходит путь ото льда чуть ли не до кипения! А я всё равно выжил, не закипел и льдом не покрылся!
Но это – отступление от темы.
Мы ведь в любой мороз в столовую ходили строем и только в гимнастёрках, чтобы не мучиться в раздевалке с шинелями, хотя без них очень скоро всех пробирало до костей. Я даже время засекал как-то. При морозе в сорок градусов руки без перчаток совершенно дубели всего за тридцать пять секунд! Пальцы совсем переставали слушаться! А мы-то всегда были налегке!
Так вот, проходили мы в тот жуткий мороз мимо «моих» деревьев, а они вдруг как загрохочут! Долгий раскатистый треск, будто рядом мощным хлыстом саданули! Мы едва не разбежались, кто куда, не разобравшись поначалу, что случилось. Страшная сила себя проявила внезапно!
Оказалось, всего-то стволы деревьев от сильнейшего мороза лопнули и затрещали, видимо, по всей длине. Я их потом из любопытства обследовал, но наружных трещин не выявил, потому и смотрел всякий раз на этих пострадавших гигантов, рассчитывал, что трещины со временем внешне проявят себя. Интересно ведь – не от расширения затрещало, а от холодного сжатия.
Но трещины, меня интересовавшие, не обнаружились даже летом. Деревья хотя и трещали со страшной силой, но всё же выстояли и даже позже не засохли. Видимо, природа на этот счёт о них заранее позаботилась!
Зато курсантам, пусть любой морозище трещит, всё было нипочём! Мы трещинами не покрывались! Мы продолжали передвигаться в гимнастёрках (правда, в полушерстяных, какие нам выдавали на зиму, в отличие от солдат) и в столовую, и обратно. И в учебные корпуса ходили в гимнастерках, и, разумеется, «домой», в казарму!
Надо признать, что попутная акклиматизация нас неплохо закаляла.
102
Как-то само собой так вышло, что вспомнил я, можно сказать, кого угодно, только не своих близких товарищей. Ведь уже вспомнились и командиры, вспомнились и начальники! Были и преподаватели – и штатские, и военные. Но только не такие же курсанты, каким числился пять лет подряд и я. Почему же так?
Может, потому, что для товарищей требуется какой-то особый разговор. Долгий разговор. Долгий он потому, что товарищей было много. И потому, что многое знаю об их курсантской жизни, и немало знаю о последующей офицерской службе.
Так или иначе, но вышло именно так, как вышло – сегодня в моих воспоминаниях они отодвинулись на второй план.
И пусть многочисленные товарищи и друзья простят мою странную память, простят ее все однокашники. Простят за то, что вспомнились сейчас не они, а лишь один из всех, который даже другом мне никогда не был.
Он числился во втором взводе, и потому я знал его весьма поверхностно. Не знал бы почти ничего, если бы о нем не ходили легенды, часть из которых я и сам слышал, а развитие некоторых наблюдал в действительности. Причем, те легенды, которые мне пришлось узнать, вполне подтверждались реальностью.
Тот курсант не считался красавцем, которые привлекают к себе общее внимание, и потому все их знают. Нет! Он был маленьким и слабосильным. О таких скорее скажут – плюгавенький.
При нас он не совершал общественно значимых поступков, в результате которых его авторитет мог бы взлететь до небес. Он не ставил спортивных рекордов и не входил в число «лосей» нашего курса. Даже не ставил таких диковинных рекордов, как однократное заглатывание содержимого нескольких стандартных банок сгущенного молока. У нас были и такие рекордсмены! И по пирожкам, которые продавались в чипке (курсантская чайная), рекордсмены тоже имелись с результатом, кажется, около двадцати штук! Но он и среди них не числился.
И среди тех, кто был готов по первому призыву мчаться, куда угодно, хоть в огонь, хоть в воду, его так же не замечали! Он был тихим, спокойным и, кажется, всегда малоинициативным.
В общем, можно долго вспоминать, где не удалось бы встретить этого героя. Проще его назвать, поскольку, несмотря на всё сказанное, о его существовании знали все! Это был ни кто иной, как наш курсант Гудеев.
Он прославился, в основном, тем, что не расставался с художественной литературой. Не расставался нигде и никогда! Даже там, где чтение было запрещено или совершенно невозможно!
Наш Гудеев читал везде. Читал в строю во время движения в столовую и обратно. Читал на посту, хотя за это полагались внушительные наказания. И никакие воздействия командиров и товарищей от этой страсти его не отучили. Он продолжал читать всё подряд, всегда и везде! Даже ночью его обнаруживали сидящим на окне в туалете и читающим. Где, между прочим, было темновато и весьма сквозило. Ему ничто не мешало!
[justify]Что всех особенно удивляло, так наш Гудеев читал даже на
