– Курс! Смирно! Дежурный на выход!
– Курсант Данилевский! – рассердился от его крика и вошедший никем нежданный Володин, назначенный, видимо, к нам дежурным на праздничную ночь. – Вы, что же, товарищ курсант, на третьем году службы совсем устав забыли? После отбоя команда «смирно» не подаётся!
– Не забыл, товарищ капитан! Но сегодня же особая ночь, новогодняя! Вот и захотелось вас поприветствовать и поздравить с Новым годом! Думаю, не только я, но абсолютно все захотят вас поздравить лично!
– Ну, ну! – только и сказал с усмешкой Володин, направляясь по стометровому коридору вглубь казармы.
Но того времени, в течение которого Данилевский держал удар, нашему курсу вполне хватило, чтобы замести следы незаконного пиршества в тумбочки, переставить на место табуретки и притвориться спящими.
Володин, конечно, всё отлично понимавший, прошёлся всюду, старясь не обращать внимания на некоторые признаки того, что недавно происходило в казарме (иначе ему пришлось бы принимать масштабные меры, тогда и его новогодняя ночь пошла бы под откос), якобы остался доволен общим порядком, и надолго обосновался в канцелярии.
Народ лежа ждал, удивляясь упорству Володина – будто своей семьи у него нет! Народ делал вид, будто спит, но в действительности молча проклинал Володина! А он тоже ждал и домой не уходил.
В полвторого Володин-таки удалился. В казарме возобновилась бурная подготовительная кутерьма! Правда, на сей раз, – знаем мы эти военные хитрости! – уже поочередно дежурили специально назначенные наблюдатели, выглядывая через форточку на дорогу вдоль казармы. И не напрасно ведь выглядывали, ибо минут через десять, только всё успели заново разложить, дежурный по форточке заголосил на всю казарму:
– Полундра! Володин возвращается!
Опять срочно всё было приведено в исходное состояние. Но Володин в казарму так и не вошёл – не дождались мы, хотя ждали еще минут пятнадцать! Пошутил над нами! Просто походил вблизи, шороху навёл, усмехнулся, пожалуй, и ушёл к своей семье. Сам ведь не столь давно был таким же! Знал, что к чему!
Всё же настроение упало, мы почти перегорели, но не пропадать же добру! И тогда по всей казарме началось припозднившееся празднество!
Постепенно развеселились! Всё-таки Новый год! Любимый с детства праздник! Жаль, танцевать той ночью было не с кем! Да и не очень галантно мы выглядели в обязательных солдатских кальсонах.
Свет всюду погашен – светомаскировка обеспечена, чтобы не привлекать посторонних, особенно, дежурного по училищу! И только наши белые кальсоны выделялись в темноте, дефилируя туда-сюда, от табуретки к табуретке, от одной группы товарищей, чтобы всех поздравить, к другой!
Ну что сказать? То был элемент нашего праздничного маскарада с 1969-го на 1970-й год!
Хорошие были времена! Светлые были надежды!
101
Когда мы строем направлялись в столовую, я по привычке проверил два «своих» дерева. То были мощные с виду американские тополя, чем-то пришедшиеся мне по душе, но изрядно пылившие летом морем щекотливого пуху. Потому их, как и остальные тополя в нашем училище, нещадно опиливали. Иной раз настолько сильно, что уже казалось, будто дерево такого варварства не перенесёт. Вон, другие-то давно обросли листвой, а это, бедное, до сих пор торчит во все стороны обрубками голых несуразных ветвей.
Мы по той аллее ходили каждый день много раз, потому все озабоченно ждали – неужели оживёт, или теперь училищные варвары точно перестарались.
Но листьев не было бесконечно долго. Уже вышли, казалось, все мыслимые сроки. И мы с тоской подумывали, будто скоро остатки дерева спилят на пень те же варвары. Однако всякий раз дерево находило в себе силы, чтобы ожить хотя бы одной почкой. Она, единственная, запасная и чудом уцелевшая, вдруг выстреливала одиноким, но спасительным листком. Значит, живо-таки дерево! Живо! Устоит и дальше!
А тот единственный зелёный лист за несколько дней разрастался до исполинских размеров, старясь утолить потребности дерева в солнечной энергии и работая за всю листву, которая на нём не появилась. Со временем вырастали ещё несколько таких же огромных листов, и мы как-то незаметно для себя теряли к дереву интерес, понимая, что наше участие ему больше не нужно.
Но каждой весной варварство училищных ботаников повторялось. И после него некоторые деревья опять едва оживали.
Странно, но противопуховая профилактика мало помогала в снижении конечного урожая тополиного пуха. И в назначенное природой время он опять всюду кружил, словно снег, и как всегда цеплялся за наши ресницы, залетал в рот и в нос, надоедал донельзя, скапливался вдоль бордюров лёгкими белыми струями. И всякий раз находился кто-то, поджигавший по-мальчишески эти струи. Они вспыхивали будто порох, и огонь резво бежал вдоль бордюра, пока весь пух не сгорал вместе с тополиными семенами.
Но в том году два могучих тополя не выдержали февральских морозов, чем и привлекли моё внимание. Было от чего замерзнуть – в феврале два дня подряд держались страшные минус сорок четыре!
Это, кстати, был рекордный для меня в Казани мороз! Причём и в Каракумах однажды я пережил столько же, но только тепла! Ещё точнее, жары! Плюс сорок четыре по Цельсию!
Стало быть, температурный диапазон моего существования, выявленный экспериментально, равнялся почти девяноста градусам! Впечатляет, если учесть, что в таком диапазоне температур физическое состояние воды проходит путь ото льда чуть ли не до кипения! А я всё равно выжил, не закипел и льдом не покрылся!
Но это – отступление от темы.
Мы ведь в любой мороз в столовую ходили строем и только в гимнастёрках, чтобы не мучиться в раздевалке с шинелями, хотя без них очень скоро всех пробирало до костей. Я даже время засекал как-то. При морозе в сорок градусов руки без перчаток совершенно дубели всего за тридцать пять секунд! Пальцы совсем переставали слушаться! А мы-то всегда были налегке!
Так вот, проходили мы в тот жуткий мороз мимо «моих» деревьев, а они вдруг как загрохочут! Долгий раскатистый треск, будто рядом мощным хлыстом саданули! Мы едва не разбежались, кто куда, не разобравшись поначалу, что случилось. Страшная сила себя проявила внезапно!
Оказалось, всего-то стволы деревьев от сильнейшего мороза лопнули и затрещали, видимо, по всей длине. Я их потом из любопытства обследовал, но наружных трещин не выявил, потому и смотрел всякий раз на этих пострадавших гигантов, рассчитывал, что трещины со временем внешне проявят себя. Интересно ведь – не от расширения затрещало, а от холодного сжатия.
Но трещины, меня интересовавшие, не обнаружились даже летом. Деревья хотя и трещали со страшной силой, но всё же выстояли и даже позже не засохли. Видимо, природа на этот счёт о них заранее позаботилась!
Зато курсантам, пусть любой морозище трещит, всё было нипочём! Мы трещинами не покрывались! Мы продолжали передвигаться в гимнастёрках (правда, в полушерстяных, какие нам выдавали на зиму, в отличие от солдат) и в столовую, и обратно. И в учебные корпуса ходили в гимнастерках, и, разумеется, «домой», в казарму!
Надо признать, что попутная акклиматизация нас неплохо закаляла.
102
Как-то само собой так вышло, что вспомнил я, можно сказать, кого угодно, только не своих близких товарищей. Ведь уже вспомнились и командиры, вспомнились и начальники! Были и преподаватели – и штатские, и военные. Но только не такие же курсанты, каким числился пять лет подряд и я. Почему же так?
Может, потому, что для товарищей требуется какой-то особый разговор. Долгий разговор. Долгий он потому, что товарищей было много. И потому, что многое знаю об их курсантской жизни, и немало знаю о последующей офицерской службе.
Так или иначе, но вышло именно так, как вышло – сегодня в моих воспоминаниях они отодвинулись на второй план.
И пусть многочисленные товарищи и друзья простят мою странную память, простят ее все однокашники. Простят за то, что вспомнились сейчас не они, а лишь один из всех, который даже другом мне никогда не был.
Он числился во втором взводе, и потому я знал его весьма поверхностно. Не знал бы почти ничего, если бы о нем не ходили легенды, часть из которых я и сам слышал, а развитие некоторых наблюдал в действительности. Причем, те легенды, которые мне пришлось узнать, вполне подтверждались реальностью.
Тот курсант не считался красавцем, которые привлекают к себе общее внимание, и потому все их знают. Нет! Он был маленьким и слабосильным. О таких скорее скажут – плюгавенький.
При нас он не совершал общественно значимых поступков, в результате которых его авторитет мог бы взлететь до небес. Он не ставил спортивных рекордов и не входил в число «лосей» нашего курса. Даже не ставил таких диковинных рекордов, как однократное заглатывание содержимого нескольких стандартных банок сгущенного молока. У нас были и такие рекордсмены! И по пирожкам, которые продавались в чипке (курсантская чайная), рекордсмены тоже имелись с результатом, кажется, около двадцати штук! Но он и среди них не числился.
И среди тех, кто был готов по первому призыву мчаться, куда угодно, хоть в огонь, хоть в воду, его так же не замечали! Он был тихим, спокойным и, кажется, всегда малоинициативным.
В общем, можно долго вспоминать, где не удалось бы встретить этого героя. Проще его назвать, поскольку, несмотря на всё сказанное, о его существовании знали все! Это был ни кто иной, как наш курсант Гудеев.
Он прославился, в основном, тем, что не расставался с художественной литературой. Не расставался нигде и никогда! Даже там, где чтение было запрещено или совершенно невозможно!
Наш Гудеев читал везде. Читал в строю во время движения в столовую и обратно. Читал на посту, хотя за это полагались внушительные наказания. И никакие воздействия командиров и товарищей от этой страсти его не отучили. Он продолжал читать всё подряд, всегда и везде! Даже ночью его обнаруживали сидящим на окне в туалете и читающим. Где, между прочим, было темновато и весьма сквозило. Ему ничто не мешало!
Что всех особенно удивляло, так наш Гудеев читал даже на всех лекциях подряд! Делал он это весьма странно, как нам казалось. Просто укладывал книжку на колени и, склонившись к ней, читал, хотя именно в таком положении выдавал себя более всего. Но это не только не волновало его, но и преподаватели, будто ничего не замечали! Такая история не прошла бы ни у кого, но у Гудеева она прокатывала запросто!
Казалось, постоянно читая лишь художественную литературу, он мог безнадёжно отстать в своём образовании от товарищей, которые все лекции записывали, а потом штудировали их по конспектам. Оказалось, Гудеев в этом просто-таки не нуждался.
[justify]Надо
