лицо при обширной бороде-лопате:
- Да это, никак, сам молодой князь!
- Здравствуй, дядюшка Тит, - отозвался Кирилл, покидая седло.
- Слава Богу! А мы уж, почитай, третью седмицу ждем тебя. Все ждем да ждем, ждем да ждем. Слава Богу, дождались наконец. Что с тобою, княже? Как-то ты того...
- Устал, дядюшка Тит. Пусть в мою светелку умыться поднесут. Правда, устал. Ничего не хочется, только спать.
- А банька? А покушать на ночь? Ведь так любил всегда.
- Благодарствую, нет. Вот тебе брат Иов - он хороший, позаботься о нем: вечерю, спаленку отдельную ну и всё прочее. Распорядись...
Кирилл стал подниматься на крыльцо.
"Дюжина ступенек" - промелькнуло где-то на краю сознания. В той же дали на мгновение показались и тут же пропали расплывчатые лица отца Паисия и дядьки Домаша.
Ключник Тит попечительно топал и сопел за спиною.
- Что нового? - спросил Кирилл только для того, чтобы не молчать.
- Да так... Третьего дня поляне какие-то заезжие на Картарке чего-то вынюхивали и выспрашивали. Потом к нам перебрались. Еремей с Канюком сказывали, что близ их дворов такоже околачивались да раз за разом на наш поглядывали.
- Чего хотели?
- Еремей пожелал дознаться, двух шагов навстречу ступить не успел - тут же коней поворотили.
- Угу. Вели, чтобы в малой сушильне, что под светелкою моею, печь истопили.
- Прозяб в дороге?
- Что-то вроде того.
- Я же говорил: в баньку бы прежде, княже. Может, все-таки вернешься? Или за лекарем прикажешь послать, а?
- Нет. Послушай, дядюшка Тит: не позволишь ли мне одному побыть? Хоть до утра. Уж не серчай ради Бога.
Он заставил себя не оглянуться в сторону арочного проема, ведущего на родительскую половину.
От широкой печной трубы, которая выходила из пола в углу и уносилась наверх сквозь потолок, вскоре потянуло теплом. Кирилл приложил ладони к рельефным поливным изразцам с изображениями павлинов, открывающих клювами свои сердца, Фениксов в пылающих пальмовых кронах, улыбчивых Сиринов и Алконостов с гроздьями звезд в когтистых лапах. На одном из них его рукою когда-то было старательно выцарапано: "Олконос". В дрожащих бликах свечи за спиною кончики пальцев наощупь нашли надпись.
"А если заглянуть за угол, то на том же уровне будет плитка из другого набора, вставленная взамен отпавшей и разбившейся. Немного иная по тону, с изображением грудастой русалки, возлежащей на кудрявых волнах, и пояснительной надписью "Се дева морская".
Ее не было. По всей боковой поверхности располагались те же павлины, Фениксы, Сирины и Алконосты, чередующиеся с чисто белыми вставками.
"Странно..." - проплыло в голове.
Поверх знакомых изразцов стали постепенно проявляться иные - со многомачтовыми пузатыми кораблями в гаванях на фоне иноземных городских силуэтов, строгими узорами и малоразборчивыми текстами колючего готического начертания - что-то вроде коротких библейских цитат, благочестивых наставлений и зарифмованных пожеланий всяких видов преуспевания.
Кирилл усердно проморгался, потер глаза:
"Ну всё. Теперь точно спать пора..."
Он подтянул поближе медвежью шкуру на полу, перетащил на нее с кровати подушку с одеялом. Повозился, лягаясь и закукливаясь, как когда-то прежде. Рука его опять потянулась к глазурованным изразцам, погладила наливающихся жаром добрых птиц детства. Внутренний холод не впускал их.
"Позвать Видану?"
"Позови. Станет легче, ты же знаешь".
"Знаю. А ей - тяжелее. Нет".
"Тебе виднее, княже".
Последние слова почему-то произнес голос брата Иова. Черный лаковый возок с черными рельефными цветами на боках всплыл из тьмы с булькающим звуком. Закачался на невидимых волнах, выжидая. Звучавшая где-то далеко тихая молитва затрещала и погасла. А может, это была свеча в блюде с водою.
Сумрачный холод задвигался, поднялся повыше и остановил последние мысли.
***
- А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись - и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил или...
- Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубы мне не заговаривай - хорошо помню о таковом мастерстве твоем, - а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?
Архиепископ Мартин снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола и расправив наметку, огладил длинные редеющие волосы.
Отец Варнава понимающе кивнул:
- Ага, теперь вижу: плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что-нибудь еще в загашнике?
- А то как же. Гостинцев полны карманы... - он придвинул к себе дорожный ларчик, извлек оттуда стопку разновеликих исписанных листов бумаги. - Начнем с малого: это всё, изволишь ли видеть, жалобы на некоего игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, - сии лишь за этот неполный год.
- Однако! У тебя-то откуда это добро?
Архиепископ немного покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:
- Скажем так: неназываемые добрые люди великодушно дозволили полюбопытствовать. На краткое время. Потом придется вернуть, посему не обольщайся. Так вот, последняя эпистола от... - он наклонился над одним из листов - протоиерея Алексия, клирика Подольской епархии. Помнишь такого?
- Как не помнить: терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?
- Покровители у него во стольном граде сыскались высокие... - владыка Мартин со значением поднял брови на отца Варнаву.
- Хм... Покровители... Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! - игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и не мигая уставился на собеседника.
- Ну ладно, ладно, - сдался он, как бы в подтверждение тому вскидывая руки. - Не в покровителях дело - всегда они были, есть и будут. Согласен...
И умолк - то ли в размышлении, то ли в ожидании чего-то.
- Владыко! - помедлив, проговорил отец Варнава. - Я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты - прежний Мстислав, которого знал я, то все равно тех слов, что ты высказать хочешь, я за тебя произносить не стану.
- Эко завернул! Впрочем, тоже верно, не возразишь... Помнишь ли, дорогой мой отец игумен, лихолетье Григория Безумного? У отца тогда на одном из дальних хуторов владыка Ираклий проживал потаенно. Мне шестнадцатый год шел.
- А мне - пятнадцатый, если ты не забыл.
- Не знаю, поверишь ли, но не забыл. Церковь в гонениях, реформаты в оскверненных храмах беснуются, Византион с Новым Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славенского, да рати свои поближе к рубежам нашим стеснительно подтаскивают. Так, на всякий случай...
- Высокопреосвященнейший! Ты одну из речей своих на мне опробовать решил?
Архиепископ Мартин отмахнулся, не отвечая, и продолжил:
- Какие службы были в родительской церквушке домовой! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. В ворота - стук оговоренный... Символ Веры за Литургиею читали - все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали - любой настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно - слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец сказывал: грех покинул людей о том времени. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, друже-отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, новое да потаенное. В котором вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне об иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их новый господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея - он его, родимого, нынче под толсты локотки угодливо ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти убогом въезжает, а на золоченой колеснице фараоновой...
Он потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.
- Остановись, владыко! - попросил отец Варнава. - Остановись, яви такую милость. Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.
- И то правда, - ответил архиепископ Мартин неожиданно спокойно.
Бумаги вернулись в ларец, а крышка захлопнулась.
- Так вот, дорогой ты мой отец игумен... Чувствую я, что-то новое, что-то тревожное нарождается да помаленьку в силу входит. Уже почти в полный голос говорить начинает: дескать, не знала добрая древность этакой новоявленной ставропигии, каковую мы тогда на свою голову измыслили сгоряча, упразднить бы надобно. В иных державах-то знать
