Собственное счастье – не победная ленточка на забеге от «старта к финишу». Но – сам забег, вернее – путь! И сам этот путь, со всем, что на нём происходит – главнее и важнее самой цели его. Именно: важен не факт преодоления препятствия, ухода от соблазнов, а каким именно образом мы смогли всё это преодолеть.
А кроме того, необходимо постоянно оглядываться, чтобы видеть и понимать – что оставляешь позади себя. Нужно научиться понимать, что то, что вроде как уже пройдено и невозвратимо – всё равно остаётся с нами навсегда, влияет на нас и теперь, и, в значительной степени, определяет будущее.
Жизнь – не арифметика. Да и вообще – не наука. В ней не всегда… Точнее, редко когда, один плюс один равно двум: случается и ноль, и сто, и бесконечность, и, даже, возможно получить в минус.
Никто и ничто не уходит из души человека по своей воле. Человек сам либо выгоняет, либо отпускает их. Но как бы он не старался – всё что было или как-то задержалось в душе, удалить не получится. Следы прошлого, прожившего в душе даже малое время, останутся в ней, да и в памяти, навсегда – хоть крошкой, хоть запахом. Как невозможно выбить всю пыль из ковра. Как невозможно выдавить потёки подсолнечного масла из давно опорожнённой и перевёрнутой книзу горлом бутылки.
Все желания, любые потуги человека избавится, очиститься от прошлого – не возымеют успеха. А само по себе прошлое не исчезнет. Всякого рода сентенции, которые можно услышать лишь от самозванных и никчёмных «психодокторов», про то, что, мол, время, там, или же расстояние лечат – досужий вздор, просто-таки – поклёп и на Время, и на Разлуку: задача – и того, и другого – скорее протрезвить человека от прошлой любви. А протрезвив, помочь осознать свежей головой – настоящее. Для того, чтобы человек сам выработал себе собственный защитный механизм – на будущее.
В выгребе очутившись – возможно и отмыться. Ограбленным стать – сподобиться и защититься. А вот себе самому изменить – то навечно в тартарары провалиться.
Чужая жизнь – для всех лишь событие, эпизод: и для тех, кто на берегу, и для тех, кто на ходу. И те и другие друг для дружки – временные. А своя собственная – навсегда: как кожа, скелет и мозги – кое-что из собственного подменить-добавить возможно. Свою жизнь, целиком удалив, иной заменить – не сподобится: либо закривится и испортится, либо просто – не приживётся.
II. «Сумерки».
Андрей сидел в комнате за столом на облезающей хлопьями краски табуретке, на своём веку много чего ощутившей и во всех подробностях разглядевшей и понатерпевшейся от многоразмерных, порою бесстыжих, задних форм и от босой и обутой обножной нечистоты. Столом служила такая же табуретка – сестрица-близнец той, на которой сидел он, но лишь укрытая бесплатной рекламной газетой из помятого квартирного почтового ящика с отломанной дверцей. Андрей сидел, подавшись всем телом вперёд: то, как роденовский «Мыслитель», уперев свой гладко выбритый массивный подбородок в слегка сжатый кулак жилистой руки, воткнутый локтем в заброшенную одна на другую ногу, то зеркально меняя руки и ноги слева направо и обратно, то ставил обе ноги на пол, упираясь уже обеими руками в скулы и колени. Такие перемены он производил чуть ли не ежеминутно, иногда замирая в одной из комбинаций чуть дольше. Каждый раз сопровождая их коротким и резким…, словно он хотел забросить назад съехавшую на глаза чёлку …молодецки густых, и, прямо сказать не по годам, а по пережитому – густо проседенных волос… Ворохи прошлого, каждый раз по их исходу забиваемые Андреем в самые дальние «запаутинные» уголки своей души, обращавшиеся там нетленной сокровенностью, вдруг вывалились теперь наружу – то ли завернувшимися «кишками», то ли геморроем.
Андрей поставил – теперь уж окончательно – точку во всех многоточиях своих многократных и многолетних попытках: вывести-таки Елену на откровенный разговор, так по-настоящему ни разу и не состоявшийся, который, как он полагал, помог бы ему понять её, да и разобраться в себе самом. Его пожизненные размышления о сути и смыслах собственного бытия и духовного предназначения во враждебных реалиях (так ему виделось окружающее на протяжении всей его сорокатрёхлетней жизни) не давали бесспорных ответов на извечные вопросы – «как быть?» и «что делать?» – с этим, вот каким-то «не таким», его «семейным сосуществованием». Словно острые концы вязальных спиц взаимного с Еленой недопонимания, ощетинившихся и наружу, и внутрь и со всех сторон туго набитого «холщового» мешка его судьбы, взъерошивая и кровавя всё вокруг, беспощадно выковыривали из души Андрея все его праведные чувства, мучали и изничтожали их, а значит – убивали и его самого. Елена же всё это называла «изнасилованием мозга» и, не желая и далее ничего понимать, равнодушно, не ощущая внутренних эмоциональных метаний Андрея, а своего подобного «душевного неустройства» у неё никогда не было и не предвиделось (Андрей даже не ощущал хотя бы надежду на перспективу появления чего-либо подобного у неё), в любом месте их разговора, точнее сказать – Андреева надрывного монолога в их «диалоге», могла, к примеру, продолжать читать модный журнал или же листать рекламные проспекты, либо просто встать и молча уйти в другую комнату.
Все их скандалы не были громогласными, как можно увидеть в кинофильмах или услышать через стенку у буйственных соседей. Скандалы были «спокойными», даже шепотными. Их неуёмный напор проявлялся внешне лишь в трудноописуемых мимических и телесных эмоциях. Да и то, больше у Андрея. Его лоб то многоря́дился, хоронясь под упавшей непроглядной чёлкой жёстких чёрных проседоватых волос, то выпирал дугой, лоснясь барабанной кожей, когда он забирал съехавшую прядь назад. Его густые брови то стремглав разлетались чуть ли не под бакенбарды, то сталкивались на переносице, устраивая на ней пограничные рвы и валы. Елаза его попеременно то округлялись и выпячивались на Елену, то сужались и разворачивались внутрь:
– В чём дело?! Я постоянно пытаюсь начать с тобой разговор, но ты от него уходишь, – с вкрадчивым раздражением, уже давно заученными фразами и жестами, в очередной раз возобновлял Андрей свой переглядочный монологовый диалог.
Она молчала – как всегда.
– Что не так?! Может мне уйти из базы и не ходить в полугодовые рейсы? Хм! Но других там нет... Хорошо!.. Хорошо, устроюсь на работу в этот... как его там?.. колхоз?.. рыбопромысловую артель(!) – буду дома каждые выходные и… даже чаще... Я не могу, да и не хочу быть домохозяйкой! И… не хочу! Ха! Это, вон, мужья твоих итальянский приятельниц… так – устроились… Ноги свесили и болтают… Подрабатывают… кто в эскорте, кто в курьерстве… Один – таксист-надомник, другой – посыльный-прачка. И них в Европе это теперь обыденное… С таким и подобным – уже давно свыклись многие мужья твоих итальянских приятельниц. Что, и мне ситнем рассесться у тебя на шее прикажешь?! – то возмущался, то ёрничал Андрей.
Тут он на минуту смолк, как будто бы ожидая ответа Елены. Но она – привычно продолжала держать обет молчания, как всегда демонстративно занимаясь якобы важными и неотложными делами, которых не было и в помине. Ну, в самом деле, не принимать же за «важное» и «неотложное» – процедуру выковыривания перхоти из-под ногтей!
Андрей в такие минуты – своих монологов и ожиданий Елениной реакции на них, каждый раз, чуть ли не буквально, произнося одни и те же слова, с одной и той же интонацией, глядел на Елену, пытаясь поймать её взгляд. Но однажды, как-то неожиданно для самого себя, Андрей обнаружил: что когда он говорит или ждёт ответа Елены, то смотреть на неё перестал. Он просто смотрел в сторону, переводя свой взгляд с одного неодушевлённого предмета на другой. Как и когда такое началось он и не вспомнил бы, если б и захотел. Явным было одно – это случилось не впервые, не намедни, уже давно – очень давно, ну, очень-очень.
– Так я – Так – не могу… Не умею-с! И… не хочу… тоже. Ты сама подумай своей головой, какой пример тогда я буду подавать нашему сыну? А?! Чему в этом моём бездельном «сиденье» смогу его научить? Каким своим примером я скажу ему: «Делай как я»? Да и не умею я больше ничего в своей жизни, кроме как водить морские суда и добывать промысловую рыбу. Ты это можешь понять, в конце-то концов?! Ну?! Ну, чего ты молчишь?! Ответь же хоть что-нибудь!..
Почти каждый его монолог, превращался в рассказ, даже задуманный и видимы коротким, скорым, мог неожиданно и вдруг сойти с центральной мостовой, завести в невесть откуда взявшуюся трясину, из которой и дороги-то не найти и на помощь позвать некого, словно та топь посреди тайги, где и на триста вёрст вокруг даже зайца не сыщешь.
Краткие вопросы и общения – в семье – отталкивают. Краткие-то – цепляют или цепляются – чтоб подальше разойтись и ведут прямиком к расставанию. Длинные же – приводят к перманентному недопониманию. И опять-таки – остаются без нужного обоим правильного решения. Семья – крепка ответами без озвучиваемых вопросов. Должные ответы просто опережают, предвосхищает их. Сплочённая семья – крепка диалогами. Настоящая семья – всегда оркестр. Ей самой сложенный, ею же сыгранный. Для себя же.
Получив сугубо флотскую специальность – штурман-судоводитель, он был привязан к этой стихии. Много лет назад не по собственной охоте, а по чужой воле и от семейной безысходности, покинув в свои подростковые четырнадцать зим родимый дом и став курсантом мореходного училища в чужедальних краях, лишь первый раз в жизни попав не «на», а «в» море – на рыболовный траулер: на полугодовую производственную практику с хождением «за три моря», Андрей раз и навсегда влюбился всем своим бескомпромиссным естеством и романтической душой в океанскую неохватную ширь, неподвластную ни чему и никому земному. И взошёл в своей профессии от четвёртого помощника капитана, до самого морского пика: давно уже став капитаном сам – капитаном дальнего плавания.
[justify] Последней каплей в их чаше семейной жизни, переполненной этими неуёмными тихими
